Зорка Венера

Больше она мальчишку не встретила. Десять тысяч человек со всего мира собрались, шутка ли. Стёклышко, завернув в платок, положила в сумку. Да, на память. Если исчезнет наша память… Не хотелось бы даже думать, что тогда будет.

Разве она этого не понимает?! Но почему тогда все вокруг словно отстранились от неё? Словно они видят что-то такое, что проходит мимо неё. Машка, лучшая подруга, видит, а Кира нет. Упрямство и желание во что бы то ни стало настоять на своём – мама всегда за это её и упрекала.

Да если бы она была не права, разве бы так упиралась? Нет, конечно! Только ведь она права, права! Отмотать бы всё назад, как киноплёнку… Или заснуть, а проснуться – и нет никакой СВО, все живут мирно и счастливо. Эх…

Кира вяло дожевала показавшуюся безвкусной курицу. Вернулась в свою комнату, подошла к книжному шкафу. Стёклышко лежало в коробке со всякими милыми сердцу вещичками: значками, маленькими сувенирами, привезёнными из поездок, заколками и колечками. Кира покопалась в коробке, нашла стёклышко. Оно тускло блеснуло в свете лампы.

Память… Но ведь это было так давно! Какое мы сегодня ко всему этому имеем отношение! У нас что, в соседней, когда-то братской республике снова нацизм возродился?! Нет, этого просто не может быть. Кира бросила стёклышко в коробку и закрыла её.

***

Кира недолго уговаривала отчима отвезти их в ближайший «Макдональдс», располагавшийся в ТРЦ «Московский проспект», – «прощаться». Степан, простой водитель-дальнобойщик, появился в их семье не так давно и изо всех сил старался понравиться падчерице. Она вежливо улыбалась в ответ на его шуточки, грубоватые, но не злые, на сближение не шла, держалась вежливо, но отстранённо. Кира мечтала только об одном: поступить в мединститут в Москве и уехать из дома, начать самостоятельную жизнь.

Но баллов в Московский медицинский ей не хватило, пришлось срочно перебрасывать документы в свой областной, и то еле-еле прошла. Поэтому она старалась как можно меньше бывать дома, пропадала на студенческих тусовках вместе с Артёмом и Машей.

Артём, скорее всего, понимал, что Кира влюблена в него по уши. Никак не получалось у неё это скрыть, как ни пыталась. Но он не делал никаких встречных шагов, подчёркнуто дружелюбно относился и к ней, и к её подруге Маше. Ага, типа друзья. Кира страдала, плакала Машке в жилетку, та утешала, говорила что-то о том, что Артём просто смазливый мальчишка, а по сути – так, пустышка, нарцисс.

Ленка вон с ним в одном классе училась, рассказывала, что в голове у него одни тусовки и игрушки, с ним и поговорить-то не о чем! Зубрилка и подлиза к тому же, а эту свою золотую медаль… Кира передёргивала плечами и закрывала руками уши: ничего не хочу слышать! На него все наговаривают, а Ленка первая, она в Артёма ещё в школе втрескалась! Противно слушать!

Кира вернулась домой уже далеко за полночь. Конечно, дядя Степан не отказал любимой падчерице и её друзьям в этой поездке. Ну, чем бы дитя ни тешилось… Ребята устроили «Макдональдсу» торжественные проводы, больше, правда, смеялись, чем действительно грустили. Но были и такие, что откровенно жалели эту фастфудную забегаловку, а некоторые девчонки даже всплакнули. Нет, ну это уж слишком, решила Кира.

Мама спала, ей завтра рано вставать, ехать к своим ученикам. Она преподавала в школе литературу. Кира включила свет в своей комнате и увидела на светлом покрывале кровати какую-то папку. Она взяла её в руки, повертела. Обыкновенная старая картонная папка, в которой когда-то хранили всякие документы. Кира видела такие в архиве, когда занималась поиском документов о своём прадеде.

Бабушка положила? Когда успела, возвращалась, что ли, снова… Воспитывать её теперь будет. Вот какую-то старую папку принесла. Ну что здесь можно прочитать такого, чтобы думать обо всём, произошедшем в последние месяцы, по-другому? Кира вздохнула, переложила папку на стол. Завтра посмотрю, решила. Или когда время будет. И мгновенно уснула, забравшись под одеяло.

Анна Петровна

Она не возвращалась в квартиру дочери, некогда было. Но сказанное в запальчивости Кирой её задело так, что Анна Петровна не могла успокоиться. Шла по улице и спрашивала саму себя: ну как, когда наши дети стали так думать, что мы сделали не так, где не рассказали, не объяснили совсем простые вещи?! Простые, да. Элементарные принципы человеческого бытия. Эти горькие мысли не давали покоя.

Что знали о той, Великой Отечественной они, мальчишки и девчонки 60–70-х? Да не так и много. Перед Днём Победы обязательно в класс приходили ветераны, много и увлекательно рассказывали о войне, и детям казалось, что это какое-то нескончаемое приключение. Романтика! Десанты, разведчики, партизаны, подпольщики и диверсанты… Обратная сторона всей этой тяжкой военной работы была от них скрыта. Казалось, что уже и сами ветераны помнили только победные марши и забыли про кровь, пот и грязь окопной боевой жизни.

Или их так просили рассказывать: дети всё же, ну зачем их сейчас шокировать этой вашей правдой, ведь они такое больше никогда не увидят. А они увлечённо играли в «Зарницу», маршировали и кричали речёвки, зачитывались книгами о войне, обожали фильмы, которые, за редким исключением, и правда были больше приключенческими и далёкими от действительности. Больше о войне им знать и не хотелось. Это же давно было. И никогда больше… Фашизм мы победили на всей Земле. Уверены были.

И Анна Петровна, как и многие её сверстники, сокрушалась, что с распадом страны ушло в прошлое и патриотическое воспитание, пусть даже такое однобокое, больше идеологическое, чем действительно полезное и действенное. А если завтра война? Смогут ли нынешние молодые отстоять свою страну, не получив этой патриотической прививки, относясь ко всему родному с пренебрежением, посматривая на Запад, подражая всему заграничному, а то и уезжая туда совсем?

Она не могла ответить на этот вопрос. Но иллюзий на этот счёт не строила. Правда, был Афганистан, какая-то странная чужая война. Потом Чечня… Но воевавшие там вышли всё же из того, советского племени пионеров и комсомольцев. Значит, вся эта «дешёвая пропаганда», как пренебрежительно называли её в либеральных СМИ, свою роль сыграла. И лучше так, чем совсем никак. Лучше!

О том, что случилось с семьёй её мамы, жившей до войны в украинском селе, она и сама узнала много позже. Мама рассказала ей всё, когда Аня была взрослой. Аня уже училась в университете на филфаке, пробовала писать, начала публиковаться в студенческой газете. Сначала не могла поверить: мама, как, свои?! Это были свои же, украинцы? Мама тогда сказала: «Аня. Ничего не записывай. Всё запомни. Когда-нибудь ты поймёшь, что я рассказала тебе правду. Я очень боюсь, но когда-то эта бомба под нашим боком рванёт».

Она тогда рассмеялась: «Мам, ты что?! Украина?!» Любимая, родная, где такие милые хатки с мальвами в палисадниках, где добрые сердечные люди, односельчане отца, куда каждое лето Аню отправляли к бабушке на каникулы? Разве может быть какая-то угроза от соседского Толика или его «тато» дядьки Сашка, приносившего им свежевыловленную в речке Раставичке рыбу и Анечке целую миску лесной земляники? Да такого не могло быть никогда, ерунда какая-то! «Какая бомба, выдумки это, мам!»

Анна Петровна тяжело вздохнула, поправила стоявшую на столе фотографию мамы. Ну что сказать… Что-то ты знала такое, мамочка моя дорогая, что-то ты понимала больше, чем мы все, замершие в своём неведении и неверии, как в анабиозе. Зато сейчас… Проснулись. Да, она, всё же тайно записавшая мамин рассказ в тетрадь и хранившая её в старом школьном портфеле, даже она не сразу поверила в происходящее.

Она очень хорошо помнила конец 2013 года, когда вся эта беда подступила к её родной Украине и страна не устояла на краю той пропасти, в которую её так усиленно толкали. Рухнула. И погребла под своими обломками сотни и тысячи людей. Как ей было тогда страшно! Она не могла скрыть ни своего страха, ни слёз. И только повторяла: всё. Это конец. Конец.

«Брось, мама, ну какой конец, – отмахивалась дочь, которая в то время как раз разводилась с мужем, и ей было не до вселенских проблем, свои бы решить. – Выдумываешь тоже. Перебесятся, всё как и раньше будет».

Нет, Танюша, не будет. Уже никогда не будет. Правда, когда началась СВО, Татьяна стала помогать собирать продукты, носки, бельё и посерьёзней снаряжение, плели сети в храме, куда они ходили всей семьёй. Присылала своих учеников-волонтёров в приют, который строили при храме в пригородном поселке Отрадное как прибежище для женщин с детьми, попавших в сложную ситуацию, но теперь он выполнял другие функции.

Здесь поселили беженцев. Да таких же, собственно, женщин с детьми. И ситуация их жизненная была не просто не самой лёгкой, а поистине чудовищной. Но Анне Петровне, которую уговорили после ухода на пенсию заняться обустройством быта здешних жильцов, всё же казалось: до молодых так до конца и не дошло, что на самом деле случилось. И вот ещё теперь Кира…

«Чего мы на эту Украину попёрлись…» Брошенная внучкой фраза больно резанула. Говорить сейчас Кире, что это русская земля, что там гибнут такие же русские люди, дети, было бесполезно. Мозги умной нормальной девчонки сегодня затуманены «грустными» новостями о том, что из картины её привычного мира вдруг кто-то стёр знакомые с детства предметы, что привычный комфортный мир рухнул, и надеяться, что всё будет по-прежнему, не приходится.

Она потёрла лоб. Но надо же что-то делать. Так не должно быть! Это же их умница Кира. Это её любимая внучка, которую назвали в честь деда, её мужа Кирилла Дмитриевича, участника ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, рано ушедшего из жизни и внучку не увидевшего. Это их Кира, которая тогда, четыре года назад, побледнела, застыла перед памятником в Хатыни и так стояла как вкопанная, и потом они с Зоей никак не могли вывести её из ступора.

Кто-то посоветовал полрюмки коньяка. Кира вроде ожила, щеки порозовели. Но потом стала просто молча плакать. И чем её отпаивать на этот раз, они не знали. Анна Петровна просто прижала внучку к себе и качала, как маленькую. Как она себя потом ругала: наверное, рано слишком всё это было на голову ребёнку обрушивать. Потому и остерегалась рассказывать, что произошло с её семьёй, с её маленькой мамой в 43-м, в украинском селе…

Что же случилось сейчас? Почему булка с непонятным куском картонной котлеты и очередная шмотка с лейблом вдруг заслонили человеческое?

Анна Петровна тяжело опустилась на диван. На кухне выкипал бульон, но она про него забыла. Не хотела рассказывать внучке об этом, думала, что маленькая ещё, мол, пусть подрастёт. А она вот и выросла, двадцать почти, на втором курсе мединститута. «Чего мы на эту Украину попёрлись…» Анна Петровна встала, решительно выдвинула ящик комода и вынула оттуда простую картонную папку.

С минуту смотрела на неё, не решаясь открыть, потом медленно развязала завязки. Давно она не видела эти документы. В висках застучало, сердце подпрыгнуло и повисло где-то у горла… Нет, Кира не должна это читать, девочка совсем. Стоп. Так, может, вот то, что мы их бережём, как новогодние стеклянные игрушки, заворачивая в вату, – это и привело к такому результату? И они теперь думают только о том, что будет с их комфортной жизнью, а не о том… Не о тех людях, которые восемь лет живут под обстрелами.

Она тяжело вздохнула, ещё раз провела по папке ладонью и решительно засунула её в сумку. Потом набрала номер дочери.

– Таня, у нас новая партия беженцев прибыла, а мне нужно Кире папку передать, она просила, какой-то доклад, что ли, ей задали написать. Я заеду к тебе в школу, ты ко мне выйди, папку эту забери. Только не забудь Кире отдать, вдруг ей срочно!

Анна Петровна вышла из дома и быстро зашагала в сторону остановки. Нет, она всё правильно решила. Это нужно сделать именно сейчас. Иначе будет совсем поздно.

***

Родовые корни Анны Петровны уходили далеко вглубь веков, её польские и казацкие предки пересеклись где-то на просторах Великого княжества Литовского. С тех пор ветви рода здорово разрослись, древо, которое она пыталась создавать, расширялось, обнаружились потомки, о существовании которых она не подозревала. Работа эта была очень интересной, она захватила Анну Петровну так, что та стала подумывать, не написать ли книгу.

Но времени на всё не хватало. А самое главное, была ещё одна книга… Лежала она в черновиках, лежала давно, и Анна Петровна боялась к ней возвращаться. И вообще – не понимала, за своё ли дело взялась и выдержит ли, доведёт ли начатое до конца.

В папке были те самые воспоминания её матери, жившей и работавшей в середине прошлого века на Западной Украине, те, что Аня тайком записывала в тетрадь, боясь забыть… И копии некоторых документов, найденных в сети и в архивах.

Анна Петровна часто ездила в Киев к двоюродным сёстрам, они крепко дружили, ещё с детства, собираясь летом у бабушки, матери отца, в селе на Украине. Маминых родителей не было в живых, подробностей их смерти Аня тогда не знала, мама отвечала просто: болели, умерли рано. Отец с фронта вернулся раненый, мама надорвалась на работе в тылу во время войны. Ане этих сведений было достаточно. Но оказалось, что всё было намного хуже. Настолько хуже, что Аня, узнав правду, не сразу в это поверила. Только много позже она поняла, что это не выдумки.

Когда рано утром 24 февраля Анна Петровна увидела сообщение в сетях о начале СВО, в ленте появились слова «обстрел, бомбёжка», у неё сначала перехватило дыхание, сердце замолотило где-то у горла, пытаясь выпрыгнуть наружу, а потом началась истерика. Она металась по своей квартире, хватала зачем-то какие-то вещи, пробовала звонить в Киев сёстрам, приговаривая: «Это всё ненадолго, это всё быстро закончится, этого просто не может быть. Не должно быть… Как же так!» Дозвониться не получилось. Сидела, тупо глядя сквозь застилавшие глаза слёзы на экран телефона, и не видела, что пишут информагентства, с пулемётной скоростью менявшие новости в ленте.

Прошло три недели, как началась СВО, ей никто не звонил, и она сама не связывалась с родными. Не знала, что им говорить, – признавалась сама себе. Во «Вконтакте» у Анны Петровны была в друзьях её внучатая племянница Настя. Внучка умершего двоюродного брата, жившего в Киеве. И Настя ничего не писала, ни о чём не спрашивала всё это время.

И вдруг Анна Петровна увидела во «ВКонтакте» сообщение от Насти. Обрадовалась. Та, не поздоровавшись, задавала вопрос, в котором уже изначально чувствовалось её отношение к происходящему. «Ну и что вы обо всём этом думаете?»

Анна Петровна постаралась вежливо, но твердо обозначить свою позицию. Набрала в мессенджере: «Настя, ваш президент повёл себя безобразно, он не выполнил ни одного предвыборного обещания, он не просто не остановил обстрелы донбасских городов, а увеличил их. А ведь громко заявлял во время своей предвыборной кампании, что для него главное – жизни людей, что он будет договариваться хоть с чёртом лысым, но не допустит войны. Убедительно так говорил, я поверила. И не только я, получается. Вы все ему поверили. А что на деле? Не просто всех обманул, так ещё и недоговороспособным оказался, если тебе известно это слово».

Настя пошла в наступление, бросила пару резких обвинений и прислала какое-то видео, слепленное из кусков: искажённое лицо российского президента, горящие дома, взрывы, раненые люди… Анна Петровна усмехнулась, ответила: «Ну надо же, увидели. А что ж вы восемь лет не замечали, как ваши вояки убивали людей в собственной стране?!» Отправила ей ссылку на передачу известного режиссёра, в которой он на протяжении всех этих лет разоблачал нацистскую сущность киевского режима. На что получила ответ: «Зачем нам бомбить Донецк?! Это же наш город!»

Так Анна Петровна узнала, что Донецк и Луганск бомбила Россия. И беженцев убивала. А беженцы из восточных регионов бегут только на Западную Украину, несмотря на то что там им не рады и там они «ватники», «колорады», «террористы» и «сепары». Толпы людей, ринувшихся в Россию, – это фейк, российская пропаганда. Разорванные на части тела детей и взрослых – постановочные кадры. А на самом деле жители областей Украины, освобождённых от русских, радостно встречают своих освободителей. Наёмников из Европы и Америки придумали российские СМИ.

Анна Петровна не выдержала. «Настя, стоп! Вы там что, действительно не понимаете, что у вас нацисты у власти?! Что все эти годы страну готовили к тому, чтобы пустить её под нож, только бы с её помощью уничтожить Россию?! О какой независимости вы все говорите? Украина насквозь пропитана лицемерием и страхом! Да откройте глаза, наконец! Вас используют, а потом выкинут, как разодранную тряпку. Тогда, может, и поймёте, да только поздно будет!»

Ответ пришёл незамедлительно: «Никакого нацизма у нас нет. Факельные шествия с портретами Бандеры? Ачотакова, он боролся за свободу Украины!»

«Настя, девочка моя, опомнись! За какую свободу?! Откройте историю, написанную не политическими конъюнктурщиками, а адекватными историками! Да казаки ваши всю жизнь жили по принципу “моя хата с краю”. И не одно столетие. Все эти казацкие восстания против Речи Посполитой – это не стремление к свободе и независимости. Казаки вовсе не хотели освобождения Малороссии из-под власти короля и шляхты: просто они сами хотели стать шляхтой. Государство Польша запорожцев полностью устраивало – не устраивало их только собственное место в нём. Они требовали увеличить реестр и признать за ними шляхетские права».

«Вы всё врёте сейчас! И я не ваша девочка! Россия – кровожадный агрессор и злобный террорист. А в украинских учебниках написана вся правда. Россия терзала весь мир и мешала жить нормальным людям. И вообще, человек произошёл не от обезьяны, а от украинцев, а Россия пользуется плодами украинской цивилизации. И русский язык – это искорёженный украинский в смеси с татарским. И да, Украина выиграла все войны, всегда побеждала Россию и…»

Анна Петровна смотрела на строчки в мессенджере, и они расплывались у неё перед глазами. Она понимала, что писать ещё что-то, объяснять этой двадцатилетней девочке абсолютно бесполезно. Годы зомбирования сделали своё дело. Она тяжело вздохнула, хотела было написать в ответ, что она жалеет их всех, настолько замороченных многолетней целенаправленной пропагандой, что отличать чёрное от белого, доброе от злого они теперь не в состоянии. Но не стала. Поняла, что здесь она уже ей ничем не поможет.

Горечь затопила её сердце. Она то вскипала ненавистью к тем, кто довёл соседнюю страну и людей до расчеловечивания, то застывала ледяной крошкой опустошения и непонимания.

***

– Аня, пошли, они приехали! – В дверь её кабинета заглянула сотрудница.

Анна Петровна подняла голову от бумаг, над которыми корпела уже битый час, составляя отчёт для епархии по приюту. Она отложила в сторону исписанные страницы, встала, зачем-то поправила волосы. Руки дрожали, она это отметила как-то вскользь. И вышла, осторожно прикрыв дверь.

Во двор приюта въезжал автобус. За ним другой. В окнах она увидела лица людей, которые напряжённо всматривались в группу стоящих на крыльце сотрудников. Никто не улыбался. Даже дети. Они прилипли к стеклу и молча смотрели, не издавая ни звука. Привыкли, так же бесстрастно констатировала Анна Петровна.

Первый автобус затормозил у крыльца. Двери открылись. Но никто не выходил. Директор приюта Анатолий Васильевич запрыгнул на подножку, прошёл внутрь. Люди сидели и чего-то ждали.

– Здравствуйте! – произнёс он, пожалуй, излишне бодрым голосом. – Добро пожаловать в Россию, в наш чудесный старинный город Воронеж, где вы, я уверен…

Он не договорил. Страшно закричала, забилась женщина в первом ряду. Сидевший рядом с ней подросток пытался её удержать, обнимал, что-то шепча на ухо.

– Катя. Прекрати! – вдруг прозвучал откуда-то с задних рядов твёрдый голос.

И женщина действительно замолчала, как-то сникла и только тихо всхлипывала. Мальчик помог ей подняться. Закинул за спину свой рюкзачок и повёл к выходу. Анатолий Васильевич попятился, уступая им дорогу, спрыгнул на землю, протянул руку, чтобы помочь женщине выйти. И замер, будто его пригвоздили к месту. Одна сторона лица женщины была обожжена, из-под косынки выбивались абсолютно белые волосы. Одета в домашний халат. И в тапочках.

Люди стали потихоньку выходить, из второго автобуса тоже. Оттуда выгрузилось целое цыганское семейство со всем домашним скарбом. Из большого ящика донеслось… кудахтанье.

– А это у вас что? – спросила изумлённая Анна Петровна.

– Как что? Куры наши. Утки, вот. Спасли. Успели! – гордо ответил пожилой, когда-то черноволосый смуглый мужчина в странных шароварах, как из театрального реквизита. – Ну не бросать же живую тварь было, а, драгоценная?!

Анна Петровна не нашлась, что ответить, и только беспомощно посмотрела на директора. Тот махнул рукой, мол, потом разберёмся, пусть выгружаются.

Женщины-сотрудницы тайком утирали глаза, глядя на эту разношёрстную, в прямом смысле, толпу. Последней из автобуса вышла худенькая девочка в огромном мужском пиджаке чуть не до полу. Она прижимала к груди футляр от скрипки.

Анну Петровну кто-то будто толкнул, она подошла к девочке, обняла за плечи.

– А твои вещи где?

– Здесь. – Девочка показала футляр. – Там… скрипка. И дневник. Был…

– Потеряла?

– Нет. Подарила. Ангелу…

«Посттравматическое расстройство», – подумала Анна Петровна.

– А ты с кем? Есть у тебя родные? – Девочка помотала головой и закрыла глаза. По её щеке покатилась одинокая слезинка. Анна Петровна прижала девочку к себе. Осторожно отвела от лица прядку волос, которая издалека показалась ей просто светлой. Прядка была седой.

– Как тебя зовут?

– Аня.

***

Поселили беженцев на третьем этаже. Через несколько дней к Анне Петровне подошёл один из приехавших цыган, сказал, что зовут его Сергей. Он долго мялся, словно не решаясь что-то попросить. И всё же выдал:

– Я так люблю голубей, я без них жить не могу. У меня было много голубей, пришлось их там всех оставить. Вчера позвонили, сказали, что все погибли. Я без них не могу. Не сплю, не ем, а если сплю, то их вижу. Двести шестьдесят было до войны. Люди говорят, на бульон их, есть нечего. Какой бульон… Поднимутся вверх и стоят такими точечками, по два-три часа летают. Рассаживал, выводил. С пулемёта вэсэушники по ним стреляли. Я уезжал на заработки, раздал, пришёл, голубь прилетел. Два года меня не было. Я своих голубей знаю, где-то увижу, знаю, что это мой голубь.

Анна Петровна сочувственно покачала головой.

– Вы простите, но я ничем не могу вам помочь, как бы ни хотела. Голубей, боюсь, нам здесь держать негде. Да и не разрешат…

Сергей постоял молча. В глазах его блеснули слёзы. Потом он понуро повернулся и вышел. Жаль его, конечно. Но где они разместят здесь этих голубей?! Есть у них живой уголок, клетки для попугайчиков, но ведь голубям нужны совсем другие клетки, а ещё лучше – просторные голубятни. Она вздохнула и снова углубилась в бумаги.

Прошло дня три. Не успела Анна Петровна прийти на работу, как к ней в кабинет вошла взволнованная сотрудница.

– Выручайте, наш цыган купил пять голубей, посадил их в ящик и засунул под кровать. Они там «гуль-гуль», он откроет, посмотрит, закроет. Часами сидит.

Анна Петровна поднялась на третий этаж, нашла комнату цыган, постучалась и вошла. Сергей сидел над открытым ящиком, в котором и правда мирно гулили сизари. Он испуганно вздрогнул, попытался запихнуть ящик под кровать. Анна Петровна вздохнула.

– Ну, пошли. И голубей своих возьми.

Они спустились в живой уголок, попугайчиков пересадили в клетку поменьше, а сизарей в ту, что попросторней.

– Я таких чистых душой людей давно не встречала, – рассказывала Анна Петровна потом дочери. – Он неграмотный совершенно, ни читать, ни писать не может, в школу не ходил. Руки золотые, жена, четверо детей, ещё его мать. Прошла неделя. Прихожу, у него уже десять голубей. Голуби красивенные, голову запрокидывают, с павлиньими хвостами. Он сидит, не сводит с них глаз. Спасибо, мать, говорит. Каждый день приходит, смотрит на них.

– Насколько люди хватаются за любую частичку, напоминающую о доме, – вздохнула Татьяна.

– Мы уже думали, как дальше с этими голубями быть, их же выпускать нужно. Решили, что отдадим ему тот небольшой сарайчик, что во дворе у нас. Всё равно там уже куры их живут.

Кира

Папку Кира на следующий день переложила на полку с книгами, а потом и вовсе забыла о ней: столько дел навалилось. Бабушка про эту папку не напоминала. И Кира выкинула из головы весь этот разговор с бабушкой. Она ездила на занятия, встречалась с друзьями, ходила в ночные клубы. Жизнь их никак не изменилась.

Где-то там, далеко, что-то происходило, там стреляли, бомбили, там даже погибали люди, дети, наши молодые ребята. Но Кира гнала от себя грустные мысли, у мамы ничего не спрашивала, а та тоже избегала этой темы. Всё словно замерло, погрузилось в анабиоз. Ну а что мы можем сделать, не на фронт же идти?