Харбин

– Ну вот и договорились, – улыбнулся Болохов. – Так, может, нам всё-таки выйти? – снова повторяет он свой вопрос, обращаясь к тётке. А та:

– Не тревожься, милый. Я вот попросила человека, чтоб он мне местечко уступил, – вот и хватит…

– Да садись, садись, а я на свою полку полезу, – прохрипел сосед в овчине. Допив до конца бутыль, он совсем окосел и ему потребовался покой. На старые дрожжи оно всегда так. Глотнул – и спёкся. А иначе, думает Болохов, этот леший ещё долго бы духарился. Это хорошо, если он не буйный, а то ведь бывают такие, что в пьяном угаре готовы и к столбу прикопаться.

– Сынок, угощайся, – расстелив газету на столике и обставив её продуктом, предлагает Александру тётка. В отличие от пьяного лешего, он, видимо, вызывал у неё доверие, и потому она решила на всякий случай расположить его к себе. – Вот тут курочка, вот яички, вот сало с чесночком, а это колбаска… Ешь, милый…

Болохов сглотнул голодную слюну, хотя перед тем, как отправиться на вокзал, он успел забежать в рабочую столовку возле бывшего завода Гужона и поесть.

– Нет, спасибо, я сыт, – проговорил он.

Тётка шмыгнула носом.

– Ну, смотрите, а то бы поели… Мне всё равно всего не съесть за дорогу. А продукт портится, – сказала она.

– А вы куда едете? – не преминул задать ей обычный в таких случаях вопрос Александр.

Та на мгновение задумалась. А правда, куда она едет? Ах да…

– Я это… в Иркутск еду, миленькай… на Байкал… Слыхали?

Ну как же не слыхать! В марте двадцатого года ему вместе с товарищами пришлось с боем брать этот город. Его тогда даже легко ранило.

– Слыхал, но быть не бывал, – соврал Болохов.

– А вот мой зять… Да вы его видели – он провожал меня сегодня… – объясняет тётка. – Так вот он со своим эскадроном освобождал Иркутск от Колчака. Там и познакомился с моей Анькой. А когда война закончилась, он приехал за ней и увёз в Москву. Тут он в академии учился. А теперь вот стал большим начальником…

Да это и без того понятно, подумал Александр, вспомнив про три ромба в петлице провожавшего тётку военного. Иначе ты бы не ехала в спальном вагоне.

– Так, говоришь, начальник твой зять? – звучит сверху хриплый голос лешего – будто бы то небесные ангелы свои иерихонские трубы решили прочистить.

– Ну да, начальник, – ничего не подозревая, с гордостью подтверждает тётка.

Следом сверху послышался не то кашель, не то загробный смех.

– Выходит, это твой зятёк нынче нашего брата к ногтю прижимает? – говорит леший. – Что, не рассказывал он тебе, как крестьян под Тамбовом шашкой рубил?

Тётка испуганно смотрит на Болохова, мол, что это сосед там говорит? Потом переводит взгляд за окно, будто бы ищет глазами зятька. Но того и след простыл.

– Так, значит, вы в Иркутске живёте? – чтобы заставить женщину забыть про лешего, вроде как заинтересованно спрашивает её Александр.

– Ну да, там, – подтверждает она, а сама косится наверх. – Муж помер, теперь одна век коротаю. Трудно, конечно, приходится одной-то, но ничего, детки помогают. Вот погостить к ним приезжала.

– Да вы ешьте, ешьте… – говорит ей Болохов. – А то я вас отвлекаю своим разговором.

Она берет в руки яйцо и, постучав им по столику, начинает очищать его от скорлупы. Потом макает в соль и подносит ко рту. Покончив с яйцом, берётся за курицу. Привычным движением отрывает от туловища ножку, затем начинает её обгладывать. Глядя на неё, Болохов снова глотает слюну. Вот сейчас бы он и правда поел бы. Слишком жидкими были те столовские щи, да и в котлете больше было хлеба, чем мяса, так что это только показалось ему, что он наелся. Была б у него жена, она бы не отпустила его голодного. И даже в дорогу что-то бы дала. А так он даже не знает, что обычно берут с собой в таких случаях. Ну не ориентируется он в этих жизненных пустяках, и точка. Всё надеется на столовки да трактиры. А они не везде есть. Так что приходилось порой и голодать, даже несмотря на то, что в кармане у него лежали деньги. Да что там, бывало, проснётся среди ночи и в голодном припадке начнёт шарахаться по кухне в поисках какой-нибудь жратвы. А там шаром покати. Не будешь же у соседей по коммуналке в столах шарить. Приходилось извиниться перед своим пустым желудком и не солоно хлебавши снова ложиться в постель. Ну а разве заснёшь, если твои кишки на всю коммуналку урчат, так урчат, что, наверное, их голодную симфонию вся Москва слышит?

Впрочем, ему не привыкать. Он помнит, как они с курянином Аркашкой Тумановым, дружком своим, перебивались с кваса на воду, когда учились в «художке». Помочь-то некому было, потому как оба были сиротами. Аркашка, тот вообще родителей своих не помнил, ну а Болохова после гибели отца во время кронштадтского восстания 1905 года воспитывать пришлось вдовой матушке, у которой, кроме Александра, было ещё трое ртов. Так что все эти горы яблок, апельсинов, винограда, фиников и прочих сладостей, что лежали за стеклянной витриной магазина Левина, друзья могли поедать только глазами.

Вот и приходилось им крутиться. Все деньги, которые им удавалось заработать «халтурой», а работы для художников в городе всегда хватало, так вот, все эти деньги, что друзья получали за свои старательно размалёванные витрины магазинов и трактирные вывески, они почти полностью отдавали домовладелице, этой старой вредной немке Марлис Ленц. Та за маленькую комнатёнку под самой крышей, где они устроили себе мастерскую, драла с них три шкуры, как за какие-то хоромы в бельэтаже. На то, что оставалось, они покупали кисти, краски и холст. О какой жратве после этого можно было говорить? Короче, питались, чем Бог пошлёт. В основном ходили по закусочным, где на столах всегда был бесплатный хлеб с солью. Это и была в основном их еда, которую они запивали таким же бесплатным несладким чаем. Можно было бы, конечно, пойти к Сашкиной тётке на Большую Морскую, семья которой хоть и жила ни шатко ни валко, однако у них всегда было что пожрать, но сытость, как и богатство, в их творческом цеху не приветствовалась, потому как считалось, что настоящим художником может быть только голодный пахарь от искусства.

Всё это кончилось в одночасье, когда началась Гражданская война и Болохов встал на казённое красноармейское довольствие, где тоже было не жирно, но всё же живот к позвоночнику не прилипал. Ничего, говорил им командир эскадрона, пожилой хохол по фамилии Петренко. Вот, мол, прогоним беляков, жизнь сразу-то и изменится, так что вместо перловки будем есть сало. Но кабы его слова да Богу в уши. Да, что-то изменилось, но теперь снова возвращается голод. И то, что эта тётка, что сидит у окна, ест курицу с колбасой, ещё не показатель народного благополучия, потому как все это куплено на деньги её начальствующего зятька. А был бы зять, к примеру, таким вот, как этот длинноносый похожий на мумию лысый очкарик, который только что вошёл в их купе и теперь, не отрывая голодных глаз от стола, тихо сидел рядом с Болоховым, прижав к груди футляр со скрипкой, тогда бы все, быть может, было по-другому. Тогда эта тётка вместо курицы, скорее всего, жевала бы серу, которую завёрнутые в старенькие шали предприимчивые бабульки продают на перроне и которую взрослые покупают не только для своих детей, но и для себя – это чтобы голод в дороге заглушить. Это как с тем же табаком. Порой, чтобы избавиться от чувства голода, иные артельные люди из тех же железнодорожных рабочих начинают гонять по кругу «козью ногу». Сил от этого никаких, но зато желудок обмануть можно.

Заметив на себе пристальный взгляд Болохова, очкарик сконфузился, а потом вдруг протянул руку.

– Сандер… Иосиф Семёнович… Скрипач, – представился он и тут же добавил: – Бывший.

– Болохов… – ничего не оставалось, как отрекомендоваться Александру. – Коммерсант. Тоже, кстати, бывший.

Очкарик понимающе дёрнул кадыком.

– Сегодня все вокруг бывшие, – явно грассируя, проговорил он. – Мама дорогая! Что творится, что творится… – он сокрушённо качает головой. – Театр, в котором я работал, закрыли, потому что посчитали, что наш репертуар, видите ли, не соответствует чаяниям народных масс. Ресторан, куда я перешёл тапёром, тоже закрыли, заявив, что трудовой народ туда не ходит, а только жулики и спекулянты… Так, спрашивается, куда податься бедному еврею?

Болохов улыбнулся.

– Тем не менее вы куда-то всё-таки подались… – проговорил он.

Очкарик вздохнул.

– А что было делать? Еду в Хабаровск, на разведку… Говорят, там где-то собираются создать что-то вроде еврейской республики. Мои коллеги-музыканты собрали для меня денег на дорогу, мол, поезжай, Ёся, погляди, что да как. Если что – мы все туда уедем, – он снова вздохнул. – Еврейская республика – это хорошо. Но мы народ теплолюбивый, южный. Вы, надеюсь, знаете нашу историю…

Я имею в виду исход евреев из древнего Израиля. Так вот, нам хотелось бы куда-нибудь, где потеплее. Даже господину Сталину писали, чтобы он отдал нам Крым. А тот ни в какую. Ещё, мол, не хватало! Мама дорогая, ну почему, почему так не любят у нас евреев?

Над головой будто бы небо зашевелилось в своём возмущении.

– Да разве только евреев! – раздался голос лешего. – А русского кто у нас любит?.. А татарина? Да у нас всех сегодня под одну гребёнку стригут, всех! Скоро строем будем ходить – вот попомните мои слова!

Сандер с опаской глядит наверх.

– Мне бы не хотелось ходить строем, – поёжившись, проговорил он.

– Так придётся, мил человек, придётся! – пугает его голос сверху. – Это в лучшем случае, в худшем – всех нас на лесоповал пошлют… Или болота пошлют в тайге осушать, или в пустыню каналы рыть… Что, не нравится? А почто тогда, мил человек, ты за революцию ратовал?

Сандера возмутило такое заявление.

– Лично я не ратовал!

– Врёшь! Ты же жид, так ведь?.. Ну а жиды все в революцию пошли. Они и теперь нами правят. Оттого и жизнь такая… – леший смачно выругался.

– Вы бы, милейший, не распускали так язычок, – заскрипел зубами Болохов.

Сверху послышалось пьяное ржание.

– А что это ты так защищаешь краснопузых? – спрашивает лешак. – Тебя ж они тоже со счёту списали.

Это был не тот случай, когда Болохов мог постоять за родную власть, поэтому он сказал:

– Да при чём тут это… Я не хочу, чтобы вы при женщине ругались… Прошу вас, не ругайтесь больше.

Ах, эти манеры! Александр давно от них отвык, потому как и в армии, и на Лубянке, где он служил, был другой язык. Примерно такой, на котором пытался сейчас говорить леший. Но Александр едет в Харбин, он будет вращаться в обществе, где не пристало говорить на языке московских и питерских окраин. Хотя за последние годы и те, что за границей, огрубели, правда, не настолько, чтобы выражаться при женщинах. У тех людей вековая прививка от хамства. Так что не дай бог их разочаровать – не простят. А он должен стать для них своим человеком, которому они будут всецело доверять. Поэтому он должен уже сейчас что-то изменить в себе, избавиться от налёта грубости, которая за эти последние годы стала частью его характера, очиститься, отмыться, отрешиться хотя бы на время от многих своих мыслей. Ведь любое необдуманно сказанное слово, а равно твоё действие может выдать тебя с головой. Да, здесь, в этой стране, кому-то твоё лицедейство может и не понравиться, даже морду, глядишь, попытаются набить, однако ради дела можно и такое стерпеть, главное верно исполнять свою партию. Пригодится. Мир тесен, и может такое случиться, что где-то там, за границей, рядом с тобой окажется бывший твой случайный знакомый, который запомнил тебя таким, каким ты сейчас стараешься выглядеть. Нет, не ярым защитником новых порядков, а человеком, который испытывает боль при виде всего, что творится вокруг.

– Ну вот, попал я, братцы, как кур в ощип! – обиделся леший. – Теперь вот и материться запрещают. А как тут выживешь без матюгов, когда тебе кажен день только и знают, что роют могилу?.. И это кому! Мне, человеку, который, почитай, ещё недавно кормил хлебом весь свой уезд! Слыхали про Фому Боброва? Так вот я и есть он самый. А что пьяный, так это от ярости жизни. Ну не могу я так, не могу! И-их!.. Да за что ж ты меня этак, Господи? Да неужто я тебя прогневил чем? – он немного помолчал, потом вдруг этак возмущённо: – А что это мы так долго не едем? Али дров не запасли для паровоза? Э-э, большаки вы большаки! Вам бы кур доить, а не государством править…

Наконец где-то впереди раздался паровозный гудок. Состав дёрнулся, и вот уже мимо окон медленно поплыла платформа с людьми.

– Ну всё, кажется, поехали… Мама дорогая! И куда это меня несёт? – этак отчаянно проговорил очкарик. И даже не проговорил, а проплакал, словно тот заяц-беляк, попавший в лапы гончей. Однажды, когда Александр был маленьким, отец взял его на охоту, и он помнит, как захлёбывался в плаче умирающий зайчишка – ну точно ребёнок.

– Вы когда-нибудь слышали, как плачут зайцы? – почему-то спросил его Болохов.

– Нет, – ответил тот. – А разве они плачут?

– Плачут, да ещё как! – в глубине души жалея этого человека, произнёс Александр. Тот настолько выглядел потерянным и несчастным, что его нельзя было не пожалеть. «Ну куда же ты едешь, дядя? – мысленно спрашивал его Болохов. – Неужели ты думаешь, что тебя кто-то где-то ждёт? И вообще, кому сегодня нужна твоя скрипка? Другое дело лопата с кайлом…»

2

До Благовещенска Болохов добирался больше двух недель. Несмотря на то, что в стране полным ходом шло восстановление разрушенного Гражданской войной хозяйства, и сейчас, через десять с лишком лет после октябрьского переворота, государственная экономика продолжала давать сбои. Взять ту же железную дорогу, где до сей поры не могли навести порядок, который был при царском правлении. Раньше поезда ходили строго по расписанию, а теперь то у них с углём здесь напряжёнка, то рельсы от старости лопаются, то прогнившие шпалы нечем заменить. Вот и приходилось сутками стоять в тупиках в ожидании чуда. На станциях тоже не лучше. Ни кипятка тебе, как в прежние времена, ни буфетов с продуктом. Бывало, сунешься – и вернёшься ни с чем. Разве что у какой старушки вареной картошки, посыпанной жареным луком, перехватишь – на большее не рассчитывай. А что в вагонах творится! Вонь, грязь… Окна и те застеклить некому. Летом ещё ладно, а если ты поздней осенью отправился в путь или, допустим, в зимнюю стужу?.. Это уже даже вам не драма – трагедия! Сам Сталин недавно заявил, что железная дорога есть наше слабое место, о которое спотыкается вся наша экономика.

…Вот в таком выстуженном вагоне и отправился Болохов в конце января 1929 года встреч солнца к далёкому Амуру. До Урала ещё было терпимо, здесь климат мягче, а вот за хребтом резко похолодало – и закашлял народ. Тут бы согреться чем, а если нечем? Это хорошо тому, у кого водочка с собой была с сальцом – тут уже можно было перемочь всю эту недолгу, но большинство ведь ехали без припасов. Думали, в дороге чего урвут, тем же кипятком перебьются, а кипяток-то в дефиците оказался. Вот и страдали люди.

Среди этих страдальцев был и Болохов. Правда, кипяток, в отличие от других вагонов, в их спальном всё-таки имелся. Шустрые проводники, понимая, что народ здесь едет всё непростой, как могли, старались. У них даже сахарок с заваркой к кипяточку был припасён, а ещё «московские сухарики» в упаковке. И всё это подавалось на подносе. Порой на другом конце вагона было слышно, как звенят стаканы с ложечками в мельхиоровых подстаканниках, когда проводники разносили чай. И тепло становилось на душе от этого весёлого перезвона. Однако на одном чае да сухарях далеко, как говорится, не уедешь. Поэтому Болохову приходилось посещать вагон-ресторан. Благо деньги на это пока что имелись. Хотя, когда он уезжал, в финчасти его строго-настрого предупредили, чтобы он особо-то не барствовал. Дескать, время сейчас тяжёлое, поэтому экономь. А-то, мол, так мы весь командировочный лимит быстренько исчерпаем. Правда, пообещали, что в Харбине он получит от резидента немного инвалюты. Так сказать, на первый случай. А потом-де сам крутись.

Что и говорить, судьба нелегала всегда находится в его собственных руках. Надеяться тут особо не на кого. Так что зарабатывать на жизнь часто приходится самому. Взять ту же иностранную валюту. Откуда ей браться, если Советская Россия по-прежнему находится в экономической блокаде? В конце концов, не налётчиков же своих засылать за кордон, чтобы они грабили иностранные банки. Это до революции большевики не брезговали экспроприировать чужое добро, чтобы достать деньги на содержание своей организации, а теперь им нужен был цивилизованный имидж – только так можно было завоевать авторитет у заграницы. Вот и приходилось чекистам совмещать профессии. Одни, работая под прикрытием, становились журналистами, другие адвокатами или аптекарями, а кому-то, как, к примеру, приятелю Болохова Семёну Шпигельгласу, пришлось даже в Париже раками торговать. Казённые деньги не жалели лишь в том случае, когда нужно было кого-то завербовать или нанять человека, который за хорошее вознаграждение готов был выполнить любое поручение. А больше ни-ни…

…А на одной из станций, это когда они уже перевалили Урал, вагон-ресторан вдруг отцепили, сославшись на то, что у него вышла из строя колёсная пара. Тут же у всех, кто им пользовался, заурчали голодные кишки, и люди заныли от отчаянья. Болохову тоже стало грустно, и это несмотря на то, что к еде он относился, в общем-то, достаточно философски. Вроде того, что есть она – хорошо, нет – так и не пропадём. На этот раз его проняло. Чёрт бы их всех побрал! – думал он, возвращаясь со станции с пустыми руками. – И куда все подевалось? Ведь даже в Гражданскую буфеты на вокзалах работали, а тут консерву плохонькую негде купить. Неужто так сложно наладить торговлю? Днепрогэс вон мощную строим, самый большой в мире металлургический комбинат на Урале возводим у подножия горы Магнитной, а тут на станциях шаром покати – не смешно ли? А ведь ещё римляне говорили, что дорога – это жизнь. А какая то, к чёрту, жизнь, когда ни пожрать тебе, ни выпить. А холод-то, холод какой в вагоне! Как будто ледниковый период снова наступил.

Болохов был человеком бывалым, но и его раздражала, более того, выводила из себя вся эта неразбериха на железной дороге, весь этот неустрой и беспорядок. Люди уже начинают ко всему этому привыкать, но то, думает он, плохая привычка. Свинья ведь тоже привыкает к грязи, но люди ведь не свиньи. Не для того он с товарищами совершал эту революцию, чтобы им жилось хуже, чем при царе. А ведь покуда хуже. Отсюда разброд и шатания повсюду. Бурчит народ. Те, кто ещё вчера приветствовал революцию, перестают верить большевикам. А это трагедия. Из курса всемирной истории Болохов знал, что бывает, когда народ начинает разочаровываться в революции. Тогда, чтобы защитить её, вожди велят сечь недовольным головы. Это называется революционным террором, который не возникает сам по себе, а порождается объективными обстоятельства. Вот и партия Ленина все чаще начинает прибегать к силовым мерам, пытаясь заткнуть глотки тем, кто наносит вред революции. Болохов считает, что такие действия в данной ситуации можно оправдать – ведь они направлены на то, чтобы удержать в руках власть. Да, крови пролито уже много – одна Гражданская война чего стоит! – но без крови революций не бывает. Всегда найдутся те, кто захочет повернуть все вспять. Внутренние враги это одно, но ведь есть ещё враги внешние. Те-то думали: год-два и всё у большевиков закончится крахом, ан, нет, дышим, радуется Болохов. Даже в будущее смотрим. Вот и первый пятилетний план приняли, по которому уже второй месяц живёт вся страна. В общем, дела идут – только бы войны не было.

А ведь вожди говорят, что она неизбежна и что к ней нужно готовиться. Вон сколько военных заводов заложили по стране. В течение нескольких лет хотим провести полное обновление индустрии. Для этого даже самых лучших зарубежных специалистов приглашаем на заводы, чтобы те учили советскую молодёжь. А ведь именно на молодёжь сегодня вся ставка. Эти не знают, как там было раньше, живут настоящим. Им кажется, что раньше вообще ничего не было, что мировая история начинается именно с них. Смешно об этом слышать, однако позиция эта революционно разумна. Как там в песне?.. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…» Правильно, незачем оглядываться назад, надо жить будущим. А будущее это должно быть светлым. Но чтобы и впрямь у революции было будущее, её нужно защитить. И они, большевики, этим сейчас занимаются. Для этого партия мобилизовала все силы, призвав в ряды защитников революции лучших своих товарищей. Болохов один из них. У него большой опыт борьбы, и партия учла этот факт, когда предложила ему работу в органах ЧК. И вот он уже почти десять лет занимается тем, что борется с врагами революции. У него особый статус. Как у того Самсона, который по распоряжению Робеспьера и его соратников рубил головы противникам якобинской диктатуры. Правда, Болохову эшафот и гильотина не нужны – все его задания носят абсолютно секретный характер. Таких, как он, в их ведомстве называют «чистильщиками», которые тайно убирают врагов революции, стараясь при этом не оставлять никаких следов. Это обычно воинствующие фанатики, совершив политическое убийство, торопятся взять всю вину на себя, а партии такая реклама не нужна. Как говорится, сделал дело – и концы в воду.

…После Омска вообще стало ехать невмоготу. Ледяной ветер, не видя преграды, буквально врывался в разбитые окна вагона, выгоняя из него последнее тепло. Народ примолк в ощущении своей беспомощности. А если и подавал голос, то только затем, чтобы выплеснуть свою внутреннюю тревогу.

– Ой, помрём ведь, помрём! – причитала какая-то тётка за стенкой. Там на последней остановке хулиганы, выстрелив из рогатки, разбили окно, и люди страдали. – Ты б, мил человек, заткнул бы чем эту дыру, – обращается она, видимо, к соседу. – А то точно помрём!

– Стрелять всех этих бандитов надо! – в ответ звучит высокий мужской голос. – А то они жизни нам не дадут.

– У меня ребёночек уже простыл – слышите, как кашляет? Не дай бог, скарлатину какую подхватит, и что я тогда? – спрашивала молодая родительница, укачивая на руках годовалого пацана, который часто и надрывно кашлял и исходил рёвом.

– Да не верещите вы, ей-богу, – доедем! – пытался успокоить соседей низкий мужской голос. – А дыру я сейчас чем-нибудь закрою…

– Чёй-то они там так раскудахтались?.. – недовольно пробурчал со второй полки бородач, который назвался Фомой Бобровым. Тот не просыхал всю дорогу. Покончит с одной бутылкой – лезет за другой. Когда запасам пришёл конец, он стал выходить на остановках, где ему за три цены какие-то дошлые люди продавали из-под полы водку. Впрочем, он не брезговал и бражкой, а если был самогон, то был рад и ему. Главное, чтобы било в голову. Так легче переживать момент, а ещё быстрее время летит.

– Да окно там у них, кажется, разбили, – говорит Сандер.

Лешак, а так его про себя называл Александр, недовольно хмыкнул.

– Ну и что с того? У нас жизнь разбили – и ничего, а тут всего-то окно… Правильно я говорю, гражданин хороший? – оперев голову на локоть, глядит он сверху вниз на Болохова. Тот только поёжился и поглубже зарылся в своё чёрное цивильное пальто на ватине, которое накануне отъезда ему сшили по специальному заказу в ведомственной портняжной. Не в красноармейской же шинели ехать, да и не в кожанке, какие носил каждый второй его коллега, перепоясавшись солдатским ремнём.

– Это вы, может, доедете, дяденька, а мы нет, – снова звучит за стенкой плаксивый голос молодой мамаши. – Ой, чую, не довезу я сыночка… И что отцу его буду говорить?

– Нате вот моё пальто, – произнёс низкий голос. – Накройте им малыша.

– Ба! – изумилась за стенкой мамаша. – Ну а вы как же? Ведь вон как холодно.

– Ничего, я как-нибудь… Ты малыша береги.

Лешак, слышавший всё это, снова хмыкнул.

– Пусть скажет спасибо, что в купейном едет, а то бы вовсе впору было руки на себя наложить, – проговорил он.

– Вы это кому говорите, уважаемый? – не понял его скрипач.

Тот усмехнулся.

– Кому-кому!.. Кому надо, тому и говорю… – он на мгновение умолкает, чтобы подчеркнуть свою глубокомысленную сущность, а потом снова в купе звучит его куражливый голос: – Раньше только благородные люди разъезжали в спальных вагонах. Остальная муть ехала в плацкартных да общих. И правильно, всё должно в этой жизни соответствовать своему рангу. А то ведь бардак получается. Ну, посади сюда, допустим, сопливого деревенского мужика, который в своём хозяйстве-то навести порядок не может. И что будет? Грязь, те же сопли, да ещё дух зловонный… Или, к примеру, взять тебя, Абрашка, – обращается он к Сандеру, – и вот этого благородного господина в новом пальто. Он точно по рангу едет, потому что в нём дух чистоты и культуры живёт, а ты что? Ну, глянь на себя – разве ты достоин спального вагона?

Скрипач оскорблён.

– Я думаю, и вы далеко не благородных кровей! – покраснев от возмущения, заявляет он. – Но вы же едете… И вообще, сегодня у нас все равны! Свобода, равенство, братство – слышали о таком?