Харбин

Болохов усмехнулся.

– Ну а как же вы тогда этих художников-то проглядели? – спрашивает он. – Наверное, мало уделяете внимания профилактической работе?

Дулидов вздыхает.

– Да нет, тут совсем другое… – говорит он.

– И что же? – любопытствует гость.

Тот не торопится отвечать – думает.

– Знаете, товарищ… – здесь у него выходит заминка – он не знает, как обращаться ему к приезжему.

– Назаров… – помогает ему Александр.

– Так вот, товарищ Назаров, мне кажется, тут дело тёмное.

– Тёмное? – переспрашивает Болохов. – Что вы имеете в виду?

– Я думаю, здесь нет ни нашей вины, ни художников, потому как это всё происки японской разведки… А может, и китайской. Впрочем, они все там заодно. Решили сделать шум – вот и не пустили назад людей, – говорит Дулидов.

Болохов покачал головой.

– Ну а зарубежные газеты пишут совсем другое… Будто бы они сами пожелали остаться. До сих пор об этом трубят.

– Да знаю я, – поморщился контрразведчик. – У меня этих газетёнок с их интервью пачка уже набралась. Уж так поливают нас помоями, так поливают… И всё же, думаю, это не их слова, за них кто-то там говорит. Ну не могли они сказать, что над ними большевики издевались так, как не издевались над людьми в царских застенках… И другое… Им же тут создали все условия, а в газетах пишут, что им не давали заниматься искусством. Да не скажет такое честный человек!

Не скажет, – мысленно согласился с ним Болохов. – И всё же факт есть факт… И ладно бы один, а тут сразу пятеро одно и то же поют! Не странно ли? Однако вслух он этого не сказал. Он давно уже никому в этой жизни не доверяет, считая, что люди – существа слабые и потому готовы на любую подлость. Может, и эти беглые художники из той же породы?

– Вы не курите? – неожиданно спрашивает Александра Дулидов. – Нет? Ну а я закурю… Вы уж извините, не могу долго без табака.

Он отодвигает ящик своего рабочего стола и достаёт оттуда пачку «Дуката». Крутанув колёсико самодельной зажигалки, высек огонь и прикурил.

– Ещё с империалистического фронта… – увидев, с каким любопытством Болохов смотрит на его огниво, произнёс он. – Сам сделал… Из патрона, – похвалился.

– Да-да, я уже такие видел… – проговорил Александр. – У нас у Дзержинского такая была… Впрочем, в Москве умельцы их на каждом углу продают.

– Ну да, сейчас все на чём-то пытаются заработать… – кивает головой Дулидов. Он сделал глубокую затяжку, задержал дыхание, после чего стал медленно освобождать лёгкие от дыма, при этом стараясь, чтобы тот не попадал на гостя. – А вы что, так никогда и не курили? – интересуется он.

– Да нет, курил, – признаётся Болохов. – Правда, это было в студенчестве. Хотелось выглядеть взрослым – вот и дымил. А потом понял, что это страшная зараза, которая приносит один только вред, – и бросил. На горку небольшую и то стал с одышкой забираться.

Дулидов обречённо разводит руками.

– А я вот ничего поделать с собой не могу. Кстати, тоже впервые мальчишкой закурил. Я тогда в коммерческом училище учился. Все курили, ну и мне захотелось…

Он снова делает затяжку.

– Скажите, товарищ Дулидов, а вы случайно не помните фамилии тех беглецов? Ну, которые в Харбин от вас удрали…

Тот лишь на секунду задумался.

– Ну как же не помнить? Конечно, помню, – отвечает он. – Пятеро их было… Одна барышня и четверо нашего с вами полу. Барышню звали Кондратьевой Полиной… – услышав это, Болохов побледнел.

Полина!.. Уж кого-кого, а её-то он помнил. Ведь он даже ухаживать когда-то пытался за ней. Прекрасная была девушка. Чистая, добрая… – А девица-то красивая была, породистая, – будто бы прочитав его мысли, говорит Дулидов. – Знаете, таких на картинах рисуют. Светлая, в общем… – он делает очередную затяжку. – Самым старшим среди них был Василий Петров. Ему где-то лет уже под сорок было. Да я могу показать вам их фотографии… Они у нас в архиве хранятся. Их наши оперативники добыли, когда занимались этим делом, – поясняет.

Он порывается встать, чтобы пойти за снимками, но Болохов останавливает его.

– Это потом… Вначале я хочу, чтобы вы поподробнее рассказали мне о здешних художниках.

С Васей Петровым он тоже был знаком, поэтому и без всяких фотографий сейчас бы его узнал.

Дулидов разводит руками.

– Ну, мне тут особо рассказывать нечего, – честно признается он. – Вам бы лучше в наш краеведческий музей сходить – там они всю подноготную их знают. А у нас ведь только казённые характеристики на них имеются да объяснительные тех, кто посылал их за границу.

Так Болохов и познакомился с Инной Валерьевной Стоцкой, старшим научным сотрудником здешнего областного краеведческого музея, которая была единственным дипломированным искусствоведом в городе.

Это была худенькая бледнолицая дама зрелого возраста, для которой, казалось, были чужды новые веяния в моде, отчего она предпочитала одеваться по старинке: светлая кофточка с пышными рукавами плюс длинная прямая юбка. И всё, и никаких тебе украшений, если не считать черепахового гребня в туго закрученных в большой узел волосах. Очков она не носила, хотя в её этаком консервативно-строгом облике их-то как раз и недоставало.

Отправляясь на встречу с Инной Валерьевной, Болохов придумал для себя легенду, будто бы он командирован одной из столичных газет для того, чтобы собрать материал о бывших воспитанниках Петербургской академии художеств. Утром следующего дня, незаметно выскользнув из ворот управления ОГПУ, где в одном из рабочих кабинетов для него был устроен гостевой номер, он отправился в город в поисках краеведческого музея, который, как ему объяснили, находился на Большой улице – в том месте, где она пересекалась с Американским переулком. Найти это одноэтажное кирпичное здание, где располагался музей, оказалось делом плёвым – всего-то раз и пришлось Александру обратиться к прохожему за помощью, это когда он вдруг прозевал нужный ему поворот, пройдя лишний квартал по Зейской.

Стоцкая встретила его настороженно. А когда он представился корреспондентом известной центральной газеты и объяснил ей, с какой целью прибыл в Благовещенск, и вовсе испугалась.

– Но разве вы не знаете?.. – округлив глаза, спросила она Болохова, медленно вставая из-за своего небольшого рабочего столика.

– О чём? – сделав удивлённое лицо, спросил он, блукая глазами округ, чтобы найти, куда бы ему пристроиться.

Женщина в растерянности.

– Ну как же?.. Я думала, вся страна об этом знает… – произносит она, машинально указывая глазами на стул, который стоял в дальнем углу её рабочего кабинета, заставленного множеством экспонатов.

– Вы что имеете в виду? – с невозмутимым видом спрашивает её Александр, устраиваясь по другую сторону столика, так, чтобы видеть лицо хозяйки кабинета. – Уж не Зазейское ли восстание кулаков?

Женщина, казалось, была поражена такой дикой неосведомлённостью журналиста.

– Так вы ничего не знаете? – она тяжело вздохнула.

Ей, наверное, и в самом деле тяжело, подумал Болохов, если учесть, сколько бедняге пришлось пережить после побега тех пятерых за границу. Её, конечно же, вызывали к следователям, ну а кому, как ни Болохову, было известно, что такое допросы с пристрастием? Но что она могла сказать? Только то, что они вместе когда-то прибыли из Питера в этот город? Что она была первой, кто защитил кандидатскую диссертацию, изучив творчество этих людей? Ведь всё получилось так внезапно… И об этом Болохову было хорошо известно. Впрочем, быть может, всё произошло не так, как написано в следственных протоколах. Не исключено, что это был хорошо спланированный акт. Не случайно местные живописцы даже перессорились, когда речь зашла о том, кто будет представлять их творчество за рубежом. Решили не брать во внимание степень таланта каждого, а кинуть жребий. Так и определились счастливчики.

– Так что же всё-таки случилось? – спрашивает Болохов.

Стоцкой гость с первых минут показался человеком милым и воспитанным. Более того, внушающим доверие. Его никак нельзя было принять за одного из костоломов с Пионерской, которые наводили на людей ужас, потому она постепенно успокоилась.

– Да вот случилось… – негромко произнесла она, и было непонятно, то ли это было сказано ею с грустью, то ли в её словах заключался совсем иной, более радужный смысл.

– Так расскажите!.. – просит Александр.

Она покачала головой.

– Об этом нельзя говорить…

– Но почему?.. – натурально удивляется он. – Я ведь не буду об этом писать. Мне всего-то нужно собрать материал о бывших учениках наших великих художников…

Женщина усмехнулась.

– Не получится, – произнесла она. – Вы же не станете писать о врагах народа?

Болохов вроде как ничего не понимает.

– А при чём здесь враги народа? – спрашивает он.

– Да вот при том… Впрочем, вы сейчас сами всё поймёте…

Женщина как-то пристально посмотрела на Болохова и, не найдя фальши в его глазах, начала говорить.

Однако прежде чем рассказывать о событии пятилетней давности, она решила ввести гостя в атмосферу здешней богемной жизни. Ведь он должен был знать, что за люди окружали беглецов, а главное – что повлияло на их решение остаться за границей.

Пожалуй, одной из самых ярких личностей среди этих «уносимых ветрами революции» творцов, для которых Благовещенск стал последней пристанью в их жизни, был, по словам Инны Валерьевны, Пётр Сергеевич Евстафьев. В нём, очень талантливом художнике, было некое оригинальное начало. Он был художником настроения, хороша была его природа, то её состояние, которое увидели его глаза, ощутило сердце и запечатлела рука. Этот художник был не чужд своему времени, поэтому и он, как многие его коллеги-современники, не избежал импрессионистского подхода в живописи. В одном из сохранившихся отзывов о работе раннего Евстафьева прямо сказано, что художник работает в стиле «а ля пленэр», то есть в духе импрессионизма, на открытом воздухе, при естественном освещении, мимолётном впечатлении и определённом настроении. Но назвать Петра Сергеевича «чистым» импрессионистом было нельзя, потому как он, кардовец, варился в котле неоклассицизма, хотя и к неоклассицистам его не отнесёшь. Он – сам по себе. У него было что-то и от мощи Репина, и от высокой техники Серова (портрет свободный, широкие мазки). Всё это – результат творческих поисков и эксперимента, которыми жили художники начала века. Не случайно в ту пору была масса направлений в живописи, и это подвигало искусство вперёд, к новым вершинам. Когда же над лирами нависла идеологическая тень унитарного государства, искусство, облечённое в тогу соцреализма, остановилось в своём нормальном развитии и превратилось в нечто плоское и бесцветное.

Наверное, этот факт в достаточной мере повлиял на творческую деятельность Евстафьева. Почуяв безысходность своего положения после того, как ему не удалось покинуть лежащую в руинах Россию, бывший ученик Ильи Ефимовича Репина и известного русского педагога и художника, продолжателя знаменитой педагогической школы Павла Чистякова – Дмитрия Николаевича Кардовского решает посвятить себя педагогическому труду.

Инна Валерьевна рисует его цельный образ, образ великого труженика, талантливейшего педагога и… аскета. В Благовещенск Евстафьев приехал один – семья заплуталась где-то на дорогах послереволюционного хаоса. Образ жизни вёл затворнический, рассказывать о себе не любил, как не любил водить и компании – боялся попасть на глаза властям, которых могло бы заинтересовать его прошлое. Ведь все они, люди искусства, были для власть предержащих «чуждым элементом».

В Благовещенске Евстафьев уже редко берёт в руки кисть и карандаш – в основном занимается своими учениками. Впрочем, вдохновение теперь редко посещало и других художников, разделивших его судьбу. Того же Георгия Васильевича Белащенко, который, как и Евстафьев, когда-то учился в Петербургской академии художеств, только в классе Маковского и намного раньше его.

По словам Инны Валерьевны, этот человек был настолько талантлив, что, не будь в стране социальных потрясений, наверняка смог бы стать выдающимся художником.

– У Георгия Васильевича очень трагическая судьба, – говорит она. – Если большинство картин Евстафьева всё-таки уцелели после революции – часть из них, насколько я знаю, находится в Пермской картинной галерее, часть, предположительно, в Рижском музее русского искусства, – то все многочисленные работы Белащенко погибли при пожаре во время Гражданской войны. Больше он сотворить почти ничего не успел, ибо был уже достаточно стар.

– Так он жив? – спрашивает Александр.

Женщина покачала головой.

– Он умер два года назад… Здесь, в Благовещенске…

Вот как! – чуть было не воскликнул Болохов. Что ж, обычный финал каждого русского гения. Он не был лично знаком с этим человеком, однако помнит и его, и его прекрасные работы.

– И что, он ничего не оставил после себя? – пытаясь никоим образом не выдать своих чувств, интересуется Александр.

– Осталась одна работа – портрет, который, насколько мне известно, находится в здешнем педагогическом училище, – ответила Стоцкая.

– Вот бы хоть одним глазком взглянуть на этот портрет! – мечтательно проговорил гость. – Всё-таки такая величина!.. – он делает небольшую паузу, чтобы направить свои мысли в нужное русло. – Ну а Евстафьев? Он-то хоть жив? – спрашивает. Получив утвердительный ответ, решил обратиться к Инне Валерьевне с просьбой: – Вы не могли бы мне устроить с ним встречу? – Ещё вчера Александр не знал, кто из оставшихся в городе художников поможет ему осуществить его план, но вот теперь он твёрдо решил, что это будет Евстафьев, с которым он был знаком ещё по Петербургской академии, что немаловажно в данной ситуации. Главное, чтобы тот ни в чём его не заподозрил. А то ведь Дулидов предупреждал его, что Евстафьев тот ещё кержачок. Умный и прозорливый, а к тому же недоверчивый, как многие нынешние интеллигенты, которых жизнь успела побить сполна.