Харбин

А потом были «телятники» – эти вагоны для перевозки скота, в которых бывших «харбинцев» полмесяца везли до Омска. Там их погрузили в военные грузовики и забросили в голую казахстанскую степь, где единственным на сто вёрст вокруг селением был казахский аул Курумбей.

– В память о той страшной жизни моя загородная ферма во Франции носит схожее название Куранбель, – говорит Мишель. – Это для того, чтобы я не забывал своё прошлое… «Кур» – это «двор», «бель» – «красивый». Получается «красивый двор».

Я покачал головой. Он воспринял моё удивление по-своему и как-то многозначительно посмотрел на меня. Дескать, именно так, «красивый двор», а вы как хотели?..

По словам Мишеля, в том Курумбее, как и в других близлежащих сёлах, люди даже не имели на руках паспортов. Они были подневольные и бесправные. Хлебнув сполна той скотской жизни, в одну из ночей семья Болоховых бежала из резервации. Куда идти, они не знали. Сориентировавшись по звёздам, пошли на север. Кругом степь, дикое безмолвие, и лишь где-то вдалеке слышалась протяжная, как сама беда, волчья унылая перекличка. Так и шли без воды, без еды несколько суток, пока не наткнулись на какое-то русское селенье, расположенное рядом с железной дорогой. К людям выходить побоялись – а вдруг те схватят их и вернут в резервацию, а ещё хуже – посадят в тюрьму? Вырыли возле железнодорожного полотна землянку и стали в ней жить. Поначалу питались какими-то кореньями, а когда стало невмоготу, всё же вышли к людям. Слава богу, никто даже не поинтересовался, кто они, откуда – видно, те люди сами горе мыкали, а оттого не было им дела до других горемык.

Там, в деревне, и жильё себе нашли. Время было послевоенное, селения русские поредели. Одних людей война выкосила, других болезни. Так что с десяток хат стояли с заколоченными окнами. Одну из них Болоховы и присмотрели себе.

Позже для Елизаветы Владимировны и работа нашлась – стала преподавать английский и литературу в местной школе, туда же пошли учиться и сыновья.

Для Мишеля по-прежнему учёба оставалась главным в его жизни. Всё, что он увидел здесь, настолько его потрясло, что ему как никогда захотелось поскорее встать на ноги и зажить другой жизнью. К пятнадцати с половиной годам, успешно освоив полный курс школьной программы, он сдал выпускные экзамены, при этом сдал их на «отлично».

После этого, не раздумывая, он уехал поступать в МГУ. Мать, зная о намерении сына, два года копила для него деньги. Однако, видно, зря: в университете, изучив биографию Мишеля, ему дали понять, что в свои неполные шестнадцать он для советского общества человек уже совершенно потерянный, что ему с его эмигрантским прошлым нечего и соваться в такой престижный вуз, как МГУ.

Вот тут-то Мишель окончательно понял, что ничего хорошего в этой стране ему не светит, и что он сделал большую ошибку, когда не стал отговаривать мать, которая решила вернуться на свою горячо любимую родину.

…И всё же Мишелю удалось поступить в главный вуз страны. Наверное, там учли его незаурядные способности, когда он без чьей-либо помощи сдал все пять вступительных экзаменов на «отлично». Исполнилась его давняя мечта – он стал студентом отделения восточных языков МГУ.

– Это было, конечно же, чистой случайностью, – говорит он. – Особенно это стало ясно, когда я увидел, кто окружал меня в университете, – это были сплошь дети партийных работников, генералов, маршалов и министров… Помнится, на нашем курсе оказалось лишь восемь студентов из низшего сословия, которые попали в вуз только благодаря своим знаниям, а не высокопоставленным папашам.

На тот момент Мишель ещё недостаточно хорошо понимал сущность коммунистических идей, и это мешало ему ориентироваться в жизни. Чтобы заполнить этот пробел, он стал заниматься самообразованием. Для этого, если верить его словам, он прочёл пятьдесят пять томов сочинений Ленина и сорок семь Маркса и Энгельса. Ну а поскольку, по словам Ленина, марксизм нельзя познать без знания Плеханова, он ко всему прочему «махнул» ещё и двадцать восемь томов первого русского марксиста. При этом чем больше он читал этих просвещённых материалистов, тем всё чаще вспоминал трудовой люд Сибири, куда их с матерью и братом однажды забросила судьба. Вспоминал доярок, которые, окоченевшими руками доили на морозе коров, их худющих вечно голодных детей, мужиков, которые, не в силах прокормить семью, опускали руки и спивались…

Что и говорить, рассуждал Мишель. Нужно просто сравнить действительность с теорией, с её радужными выводами и понять, что это совершенно разные вещи. Марксисты говорили одно, а на деле у них получалось другое. Ему хотелось плюнуть на всё и уехать. Но куда уедешь, когда тебя нигде не ждут? Да и уехать-то невозможно, разве что сбежать. Пришлось после университета устроиться на работу в институт востоковедения, где ему предложили место редактора радиостанции «Мир и прогресс», вещавшей на китайском языке. Работа, можно сказать, не пыльная, однако он теперь думал лишь об одном – как вырваться за границу. Он был сыном эмигрантов, а такие, вкусив однажды свободы, будут потом бредить ею всю жизнь. Ему было тесно в этом замкнутом пространстве странных иллюзий, где практически не было места человеческой инициативе и самостоятельности, а, следовательно, возможности заниматься поиском своего пути в науке. Где каждый человек должен был ощущать себя лишь послушным винтиком в организме этого бездушного авторитарного общества.

А Мишель мечтал о большой науке. Ещё учась в МГУ, он начал разрабатывать неординарную систему преподавания китайского языка. Особенно его занимала проблема иероглифики (позже в Европе стали использовать термин, который придумал Мишель – синограмма). Он пытается создать такой программированный метод, с помощью которого было бы не трудно научить человека китайской письменности. Забегая вперёд, нужно сказать, что исследователю (по словам Мишеля, на западе люди науки не любят называть себя учёными, а предпочитают термин «исследователь», ибо так звучит скромнее, но дела не меняет) удалось осуществить свою идею. Но это произойдёт уже в Сорбонне, знаменитом парижском университете, куда он в конце семидесятых попадёт на стажировку да так и останется в его стенах, не пожелав вернуться домой. Там он получит звание профессора и станет известным на весь мир китаеведом. Своё решение остаться во Франции считает осмысленным, потому как был уверен, что, когда он освободится от груза идеологии, он сделает больше для науки. Иное его не интересовало, ибо по натуре он был законченным аскетом. Главное для него богатство – это книги, без которых он не представляет своей жизни. Немаловажно здесь было и то, что он женился на француженке по имени Дельфина Велерс, востоковеде и внучке известного ученого-физиолога, которая, привыкшая к западному комфорту, ни за что бы не поехала в неустроенную Россию.

– Я тогда думал, что тоталитарная система, установленная в России, вечна, – признаётся мне Мишель. – Ведь её, казалось, было невозможно ни расшатать, ни разрушить. Кто мог тогда, в конце семидесятых, предвидеть, что пройдёт каких-то десять лет и все изменится?

Мишель предлагает нам снова выпить. Ирэн отказалась, потому что официантка уже принесла ей мороженое с наполнителем в железной вазочке, а мы с моим новым знакомым продолжили опорожнять бутылку коньяка.

– Да, всё случилось так внезапно… – усмехнулся я.

– Вот именно… – отхлебнув из рюмки коньяка, кивает мне Мишель. – Вот именно! А то ведь получалось как в том фильме про вампиров. Родители передавали свою заражённую идеями кровь детям, те – своим, и так бесконечно… Чтобы выжить, люди шли на компромисс со своей совестью, дети же, глядя на них, начинали делать то же самое. Как в своё время китаянкам уродовали ноги, заключая их в деревянные колодки, так и в СССР людям уродовали мозги. Наверное, до сих пор бы это продолжалось, если бы не ваш Горби…

– Это не совсем так, – не соглашаюсь с ним. – Для этого были все предпосылки.

– Вы хотите сказать, во всём виновата западная пропаганда? – хитровато смотрит на меня Мишель.

– Не только, – говорю. – С годами люди стали кое-что понимать… В массах потихоньку рос протест. Ну надоели нам все эти пустые речи коммунистических лидеров. Вот семя, брошенное Горбачёвым, и попало на хорошую почву… И сразу взрыв. Кто тогда поддержал коммунистов? Да почти никто! Хотелось чего-то нового…

Мишель кивнул. Дескать, он согласен со мной.

– Короче, я понял, что конца этому вампиризму не будет и что Россия, которой я с детства хотел посвятить свою жизнь, для меня навсегда потеряна. Потому я и решил не возвращаться домой, – он будто бы пытается оправдаться передо мной, потому находит всё новые и новые аргументы. – Да-да, я не хотел возвращаться в государство вампиров! Я с головой ушёл в свои исследования. Я не мог ни есть, ни пить, всё работал, работал… Бывало, сутками не выходил из своего кабинета…

…Но тут вдруг что-то случилось с Россией, которую, несмотря ни на что, он продолжал любить и которую он ни на минуту не забывал. И здесь открывается новая страница биографии Михаила Александровича Болохова, или по-нынешнему – Мишеля Болохофф.

– Нам неожиданно вернули нашу Россию, – говорит он, и в его глазах я вижу тот блеск, который появляется у человека в минуты его душевного подъёма. – Мы-то думали, что не доживём до этой поры, а видите, как получилось…

Теперь и он сам возвращается в свою Россию. Пока что, правда, гостем, но со своей идеей, которая хотя и не является каким-то всеобъемлющим проектом преображения жизни, однако тоже имеет свою ценность.

– Когда я увидел, что в вашей стране происходят перемены, я решил: мне нужно тоже что-то сделать для России, – говорит Мишель, и я понимаю, что причиной всему этот великий генетический зов, который дремлет в каждом русском человеке, оказавшемся вдали от родины. – Во Франции я жил неплохо, но тут вдруг понял, что не могу без России. И жена Дельфина поняла это, когда мы несколько лет назад возвращались из Китая через Россию домой в Париж. Она тогда увидела, что я места себе не нахожу, что просто без ума от счастья оказаться снова на родной земле, и говорит: «Поезжай в Россию, поработай…»

И вот он теперь здесь. Он хочет что-то сделать для России. Впрочем, он уже конкретно знал, что он для неё может сделать. Русские, затеяв свои реформы, остро нуждаются в высококвалифицированных специалистах – их-то он и будет готовить, открыв современный институт, – этакий евразийский храм наук, который будет использовать лучшие мировые обучающие методики. Для этого у него есть всё: и опыт, и средства… Вот только как на это посмотрят здешние чиновники?..

Я пытался ему помочь. Мы ходили по инстанциям, несколько раз ездили за поддержкой в Москву, в поисках каких-то бумаг отправлялись на перекладных в Харбин, потом в Париж, потом снова в Харбин. Мы буквально были измотаны дорогой, а ещё больше нас злило непонимание российских чиновников, озадаченных необычным предложением и ломавших голову над тем, какую выгоду из этого предприятия они вынесут для себя. Мишель не успевал давать взятки, постоянно удивляясь тому, насколько жаден и коварен наш чиновник. Увы, пока мы утрясали дела, идея Мишеля была раздавлена надвигающимися штормами перемен. Сам же Болохофф за ненадобностью был выброшен этими штормами вновь на чужие берега. Зная, что я собираю материал о белой харбинской эмиграции, он в знак благодарности за мою помощь оставил мне дневник своего отца, дескать, буду рад, если он тебе пригодится в твоей литературной работе.

Так вышло, что я долго не мог найти время, чтобы взять в руки эту старую тетрадь, отмеченную печатью целой эпохи. А когда наконец это мне удалось, когда я прочёл первые строки дневника, написанные хорошим убористым почерком, то я уже не мог оторваться от этих пожелтевших от времени страниц. Так я и узнал многое из того, что мне не успел рассказать этот русский француз Мишель Болохофф. Позже мне посчастливилось познакомиться в Китае с эмигрантами первой волны. Разговаривая с этими людьми, я как бы погружался в другое время, жил в нём, кого-то любил, кого-то ненавидел, страдал, строил планы и на что-то надеялся…

Отца Мишеля, как, впрочем, и его матушку, мало кто из этих могикан русского зарубежья помнил, а тот, кто помнил, ничего плохого сказать о них не мог. Только, мол, история их любви овеяна некой тайной, прикоснуться к которой они так и не дали никому…

Глава первая

Болохов

1

На перроне толпы народу. Одни отъезжают, другие провожают, но есть и просто праздно шатающиеся, среди которых немало карманников. Этих гоняет милиция, посвистывая в свои соловьиные свистки. Картина обычная для трёх вокзалов – иначе это будет уже не Москва.

– Это случайно не владивостокский? – оказавшись на платформе Ярославского, спрашивает Болохов какого-то мужичка с котомкой за плечами и указывает глазами на стоящий под парами состав.

– Да, кажись, он… – кивает тот. – А у тебя, мил человек, случайно не найдётся табачка?

– К вашему несчастью, я не курю… – виновато улыбнулся Александр.

Человек, понимающе моргнув глазами, пошлёпал дальше, а Болохов стал искать свой вагон. Отыскав его, протиснулся сквозь строй провожающих и уже хотел было подняться по ступеням наверх, когда вдруг услышал за спиной чей-то голос.

– Куда, гражданин? А билетик?..

Это был проводник, средних лет мужичок, обряженный в изрядно поношенную казённую униформу. У него были натруженные руки и рябое сермяжное лицо – будто бы на нём черти в свайку играли. Он долго и внимательно изучал билет и только потом дал Болохову добро.

– Ну что, господин хороший, выпьем, что ли, с устатку? – не успел он войти в купе, предлагает ему дородный дядька в овчине, у которого была большая косматая борода, отчего он смахивал на лешего, но больше всё же на разбойника с большой дороги.

Поймав насторожённый взгляд Болохова, он криво улыбнулся, показав из-под усов несколько крепких прокуренных зубов, и пьяно икнул.

– Что, не нравлюсь, ваше благородие? – спрашивает. – Вот-вот… Сам вижу, на чёрта стал похож. А всё потому, что две недели уже пью. С чего, спросишь? А всё с того! Рази не знаешь, что творится вокруг?.. Добрых людей, говорю, эти товарищи большаки решили к ногтю прижать… Вот и прижали! И что мне остаётся?..

Болохову не было дела до этого пьянчуги. Нужно было устраиваться, потому он, приподняв нижнюю полку, поставил под неё свой саквояж. Потом сел у окна и стал наблюдать за перроном. Тем временем бородач, откупорив зубами бутылку, стал пить прямо из горлышка. И пил он так жадно, с таким бульканьем в горле, что Болохов поморщился. Неужели, мол, ему придётся ехать в компании с этим живоглотом? Спросить бы, куда тот держит путь, да не хочется вступать с ним в разговор. А то ведь привяжется – жизни не даст. Будет нести всякую пьяную чушь всю дорогу.

А тот вдруг сам проявил к нему интерес. Выглохтав полбутылки и даже не закусив, спрашивает, вытирая мурло рукавом полушубка:

– И куда ж мы едем, господин хороший?

Ну, началось! – поморщился Александр, решая, отвечать ему на вопрос этого косматого чёрта или нет. Была б его воля – он бы его спровадил куда подальше, чтоб тот не травил перегаром честной народ, но не будешь же трясти при всех своим удостоверением сотрудника ОГПУ. А вдруг вот этот самый бородач тоже едет в Харбин… А у него на лбу не написано, кто он таков. Встретит на улице да и поднимет хай. Вот, мол, господин чекист, где мы с вами встретились! Тогда, позвольте-ка, я вас провожу в полицейский участок. Вы же, я думаю, нелегально приехали сюда, не так ли?

Чтобы не дать повода бородачу заподозрить его в невежливости, ответил:

– Я еду на Дальний Восток… А вы? – в свою очередь спросил он.

Тот даже крякнул от удовольствия.

– Так ить и я туда же! Вот как повезло-то, а? Значит, вместе… до конца…

Болохов всё-таки ожидал иного ответа, поэтому он вдруг переменился в лице и, зарывшись в поднятый каракулевый воротник пальто, погрузился в свои невесёлые мысли. В вагоне было нетоплено, оттого никто из пассажиров и не думал снимать верхнюю одежду. Экономят, гады, уголь. Это он так о железной дороге, хотя прекрасно понимал, что страна ещё не успела справиться с военной разрухой, и потому правительство постоянно призывало своих граждан жить экономно. Вот и экономили. Ну да ладно, лишь бы был кипяточек, а вот если и его не будет, тогда беда. Хотя из окна своего купе он видел, как прямо к дверям их вагона подкатили сани, гружённые углем, и как проводники, два невысоких юрких мужичка, облачившись в старенькие дырявые полушубки, стали таскать наверх набитые коксовыми брикетами мешки.

– Значит, на Дальний Восток… – снова послышался грубый прокуренный голос соседа. – А куда точнее, если не секрет?

Леший уперся в Болохова своими нахальными чуть с хмельной поволокой глазами и пытается его разговорить. Есть такие люди, которым скучно одиночество, и потому они всегда стремятся найти компанию. В планы Болохова не входило вступать в контакт с пассажирами, однако это всегда выглядит слишком подозрительно, когда кто-то начинает увиливать от твоих вопросов, более того, сторониться тебя. Люди ведь не звери, они не должны друг друга бояться, потому, когда заведётся этакий одинокий волк, то он сразу даст повод для кривотолков.

Но говорить правду Болохов не мог, поэтому ему пришлось соврать. При этом ответ его был достаточно обтекаемым, из которого трудно было что-то понять конкретное.

– Там будет видно, – говорит. – У меня и в Чите есть дела, и в Хабаровске, и во Владивостоке. Поэтому посмотрю, где мне сойти…

Леший понимающе тряхнул бородой.

– По делам, значит… – он снова прильнул к горлышку и сделал глоток. – Никак начальник какой?.. – спрашивает и тут же: – Верно, он самый, а кто ж ещё? Чай был бы кем другим, в купейный бы не забрался. Сегодня только начальство и ездит по «железке» господами. Хотя что там – они и везде нынче господа-бояре…

– Но вы ведь тоже сели в купейный, хотя и не похожи на начальника, – усмехнувшись, произнёс Александр.

Леший поморщился.

– Да ладно тебе выкать-то – чай не на партейном собрании, – произносит он. – А то всё «вы» да «вы»… Али сам партейный?

Болохов покачал головой.

– Нет, не партейный, – в тон ему отвечает он, хотя это была неправда, потому как на самом деле Александр ещё в восемнадцатом вступил в большевистскую партию.

– А кто ж тогда? – бородач, прищурив один глаз, другим пытается просверлить его насквозь. По виду ему где-то в районе сорока, потому, несмотря на то, что он пьян, глаза его не слезятся, как это бывает у стариков.

– Я художник, – говорит Болохов, ляпнув первое, что ему пришло в голову. Хотя по легенде он – сотрудник одной из столичных газет. Однако он хорошо знал, что многие граждане с подозрением относятся к людям этой профессии, а то и вовсе боятся их, потому старался не шибко-то распространяться о себе. – Правда, попытался было коммерцией заняться, а тут вдруг этот НЭП прикрыли…

Леший почему-то остался доволен ответом. Главное, что перед ним не начальник, к которым у него, по всему было видно, особое отношение.

– У меня тоже, брат, беда… Ты вот про купейный говорил… Да, еду я в ём! Но, скорее, в последний раз…

– Это ещё почему? – у Болохова нет особого интереса к этому человеку, но ради приличия он всё же поддерживает разговор.

– А потому! – супит мохнатые брови сосед. – Слыхал что-нибудь про раскулачивание?.. Ну вот, я и есть тот мироед, как там нас большаки называют… Я и есть тот кулак, с которым теперича борются. Выходит, мы с тобой родственники… И тебя в отставку отправили, и меня. Но что эти большаки без нас делать-то будут? Кто им хлеб будет растить, кто будет торговать, дома строить? Лодыри, что ли, эти, которые семечки на завалинках лузгают вместо того, чтобы делом заниматься? Да не станут они работать – вот попомни мои слова!

Леший так разошёлся, что ему стало жарко в своём овчинном одеянии, и он даже попытался его сбросить, но потом вдруг передумал, увидев, как изо рта Александра выпорхнуло чуть заметное облачко пара.

– И где же твой дом? – спрашивает Болохов.

– Мой-то? Мой в Тверской губернии, – говорит сосед. – Там и семья моя. Жинка, старая мамка да дети ещё… Трое уже взрослые, а вот остальные пять… – он как-то отчаянно машет рукой. – Их растить ещё да растить, а тут того и гляди посадят на подводу и вывезут куда-нибудь в Сибирь. Но это ещё ладно, а то ведь могут и в каталажку посадить на гольную воду с сухарями. А ещё я слыхал… – он наклоняется к Болохову и этак заговорщицки полушёпотом: – Ещё я слыхал, что расстреливают нашего брата почём зря… Ты как, не в курсе этой политики? Нет? А я правда слыхал…

И не ослышался, чуть было не сказал вслух Александр. Он-то знал лучше других, что происходит сейчас в стране. Именно их ведомству сегодня приходится проводить эти суровые революционные законы в жизнь. Бывает, задумается Болохов: а всё ли у нас идёт правильно? Может, зря мы и НЭП тот свернули, и в колхозы людей загоняем? Ведь при Ленине всё по-другому было. Он знал, что делал. Вот и новую экономическую политику не случайно разработал взамен «военного коммунизма», заменив продразверстку продналогом. Был голод, люди хлеб по карточкам получали, а тут вдруг с приходом мелких капиталистических предприятий и частной торговли продукт на прилавках появился. Вот тогда-то и возник этот настоящий, а не тот прежний, декларативный, союз рабочего класса с крестьянством, когда стали развиваться связи социалистической промышленности с мелкотоварными крестьянскими хозяйствами. Всё это обеспечивало быстрое восстановление народного хозяйства и начало его социалистической перестройки. А тут вдруг взяли да порушили всё. И сразу голод возник по всей стране. Вон сколько народу повымирало за эти последние месяцы. И всё оттого, что жрать нечего. Ну зачем, зачем нужно было ставить всё с ног на голову? Неужто в правительстве не нашлось ни одного умного человека, который бы взял да высказался против нового курса партии? Но об этом вслух Александр говорить не мог, помня о том, что теперь каждое слово, сказанное против партии, становится смертельным приговором. Это ещё недавно можно было дискутировать по любому поводу, а теперь пришли иные времена. Партия закручивает гайки, вот и нужно быть предельно осторожным. Ну а он, Болохов, чекист, и для него вообще преступно держать в голове крамольные мысли.

– А что ж от семьи-то уехал? – чтобы остановить поток тех самых крамольных мыслей, спрашивает он бородача.

Тот тяжело вздыхает.

– Да вот решил поглядеть, как там у океана люди живут, – проговорил он. – Говорят, жизнь там вольная – не в пример нашей. И земли столько, что некому её обрабатывать. Если что, туда и перевезу семью-то. Но прежде всё же надо поглядеть…

Хитрый ты Митрий, усмехнулся про себя Александр. Впрочем, настоящий хозяин и должен быть таким. Прежде чем отрезать, семь раз отмерит. Только хочу тебя разочаровать, мил человек: и на Дальнем Востоке нынче та же петрушка. И там НЭП прикрыли, и там полным ходом идёт раскулачивание. Отсюда и крестьянские бунты по всей стране. Что-то будет дальше?..

Открылась дверь и на пороге в сопровождении молодой дамочки, одетой в новое габардиновое пальто с лисьим воротником, и военного появилась толстая пожилая тётка, замотанная в козью пуховую шаль.

– Ой, здравствуйте, люди добрые! – протискиваясь в купе, громко проговорила толстуха. Увидев, что там одни мужики, немного сконфузилась и с упрёком глянула на стоящего за её спиной молодого человека в длинной шинели и нахлобученной на глаза будёновке. Мол, видишь? А ты говорил…

Что он там ей говорил – никто не знает, только военный вдруг наклонился к её уху и шепнул:

– Мама, не беспокойтесь! Никто вас не обидит. Я поговорю с проводниками…

Мужчина внёс в купе новенький фибровый чемодан, а следом и лукошко с продуктами. Чемодан он оставил прямо в проходе, так как из-за больших габаритов его нельзя было нигде спрятать, а лукошко засунул под столик.

– Ну, мама, мы пошли – что уж ждать-то? – произнесла молодая дамочка и поправила на голове свой белоснежный вязаный берет.

– Идите, детки, идите… – вздохнув, сказала тётка. – Дайте только я вас поцелую…

Прощаясь, она для порядка всплакнула. Когда же провожающие ушли, тут же, утерев слёзы, включилась в дорожную жизнь. Прежде всего она попросила человека, похожего на лешего, освободить ей место у окна, сославшись на то, что она собирается отужинать.

– Может, нам выйти пока? – спрашивает её Болохов.

Та замахала руками.

– Да нет-нет, что вы!.. Сидите… – говорит. – Я вот только спросить хочу: вы, случаем, не собираетесь курить в купе?

Болохов покачал головой.

– Я вообще не курю… может, только вот этот товарищ?.. – он указал глазами на соседа. – Но мы его попросим, чтобы он в тамбур выходил…

Тот скривил физиономию.

– И тут, дьяволы, жизни не дают… – простонал он. – Ладно, что уж там… Могу и в тамбуре покурить.