Руда

Голова Егора поднялась, обвела мутными глазами фигуру шихтмейстера в одном белье и опять упала на лавку.

– Эк, спит как! Сунгуров!! Пожар! Разбойники пришли! Вставай, вставай!

– Что случилось, Сергей Иваныч? Где пожар?

– Да пожара, пожалуй, нету. Ты скажи отгадку; а то заснуть не могу.

– Какую отгадку?

– Ну, сам загадал: что выше лошади, ниже собаки?

– А… Седло это, Сергей Ива…

Не договорив, Егор повалился на лавку и захрапел.

Манси

Лошади везли отлично: накануне прошел грозовой дождь, – дорога была и не пыльная и не грязная. Ярцов с Мосоловым в крытой повозке, запряженной четверкой лошадей, ехали на реку Баранчу. Там на вновь обысканном месте Демидовы закладывали чугуноплавильный завод.

На второй день пути были в Невьянском заводе, одном из самых старых на Урале. Здесь стояла семибашенная крепость. За стенами ее виднелись демидовский дворец и отдельная высокая наблюдательная башня, которую возвел Акинфий десять лет назад, в 1725 году.

В Невьянске ночевали, а на третий день добрались до Нижнего Тагила с его знаменитой невиданно длинной плотиной. Под высокой рудной горой работали две домны. Нижнетагильский завод славился качеством железа. Демидовская марка на железе – «старый соболь» – хорошо была известна даже за границей. А всё дело в руде горы Высокой: уж очень она чистая и богатая, такой другой по всем горам Каменного Пояса больше неизвестно.

Повозку здесь оставили, дальше поехали верхом. Торная дорога осталась только до Выйского медеплавильного заводика, а там, кроме троп, и проезду никакого не было.

– Лес темней – бес сильней! – смеялся Мосолов, плотно усевшись в седле. – Не боишься, Сергей Иваныч?

Страшнее беса оказались комары. Поющей серой тучей поднимались с травы, жгли укусами, мешали смотреть и дышать. Всадники завязали шеи и лица тряпками, туго перетянули рукава над кистями рук – и всё-таки непрерывно били себя по всему телу: всюду залезали тонкоголосые кусачие твари.

Погода установилась жаркая, безветренная. Мотаться в седле целый день было тяжело. Да и кони выбились из сил, спотыкались, беспрестанно дрожали потной кожей, сгоняя комаров. Еще больше донимали их овода. Уже текли по шерсти струйки крови.

Особенно трудно стало ехать, когда Мосолов засомневался в дороге. Такую муку еще можно терпеть, когда знаешь, что каждый шаг приближает тебя к цели. А сейчас нитка-тропа, которая вела путников в лесу, затерялась в высокой, буйной траве.

– Слева, поди, уж Баранча вьется, – гадал Мосолов. – Едем-то верно, да без тропы как раз в непроезжую урему[5] угодим.

Кругом стеной поднимались высокие бородатые ели, румяные сосны, кружевные осины, рябина в белом цвету, сизый колючий можжевельник. Дальше лес чернел и сгущался еще больше. И птичьего щебета не слышно, – только вдали верещала кошкой иволга.

– Самые здесь медвежьи места, – сказал Ярцов и вздрогнул. – Что это мы ни одного медведя не повстречали?

– Медведи тут хозяева, верно. Как, поди, не повстречали? Да ведь он не покажется. И сейчас, может, за всяко-просто глядит на нас из-за дерева. Поглядит и уйдет – ни одна веточка не хрустнет.

– Гляди, Мосолов.

Шихтмейстер, побледнев, показывал в глубь леса.

– Что там? Не вижу.

– Теперь нету. Мне показалось. Медведь. На задних лапах.

– Ну, пусть его.

Но и приказчик, забыв о комарах, вытягивал шею, всматривался в чащу.

– Если вправду медведь, ты не скачи от него: по лесу далеко не ускачешь, догонит. Стой – и всё. Ну, не видно? Показалось тебе, Сергей Иваныч, – оно бывает, после разговоров-то. Кони бы чуяли, если что.

Только тронулись с места, шихтмейстер опять крикнул:

– Вон он!

Мосолов круто повернул коня. Вдали между деревьями кто-то приближался к ним.

– Это не медведь, – сказал Мосолов немного погодя. – Это вогул.

Манси подходил с боязливой улыбкой. На нем была одежда из звериных шкур. За плечами большой лук, у пояса колчан с оперенными стрелами.

– Пача, рума! Пача, рума! – повторял манси еще издали.

А когда подошел ближе и взглянул на неласковые распухшие лица русских, то проговорил совсем тихо и робко:

– Пача, ойка!

Рума на языке манси – друг, а ойка – господин. Мосолов по-ихнему знал мало. Манси по-русски говорил плохо. Однако разговорились.

– Зовет к себе в зимовье, – перетолковал Мосолов Ярцову. – До броду еще далеко, говорит. Едем, что ли, к нему, Сергей Иваныч? Чего коней мучить! Завтра он нас доведет до броду.

– Едем, – с радостью согласился Ярцов.

Манси шел впереди всадников, он легко перепрыгивал через поваленные стволы.

– Как тебя зовут? – допытывался Ярцов.

– Чумпин, Степан, – откликнулся манси.

– Крещеный?

– Да, – и показал маленький крестик на ремешке.

– Не страшно у них ночевать? – вполголоса спросил шихтмейстер у Мосолова.

– Нет, – решительно заверил приказчик. – Самый безобидный народ.

Впереди между стволами заблестела вода. Баранча показалась. Начался крутой спуск.

Первыми встретили гостей собаки. Четыре пса без лая примчались навстречу, обнюхали людей, лошадей. Остромордые, уши пнем торчат, хвост кольцом на спину, глаза живые и умные. Обнюхали – и умчались вперед, докладывать.

Зимовье всего из пяти маленьких бревенчатых избушек, крытых дерном, таких низких, что можно сорвать любой цветок, выросший на крыше. Перед дверьми каждой избушки дымный костер.

Двое манси мужчин вышли из избушки. Они назвали свои русские имена – Яков Ватин и Иван Белов. Значит, крещеные.

Лошадей поставили в дым, а гостей хозяин самой большой избушки – Ватин – повел к себе. Крохотное оконце затянуто рыбьей кожей. Полна дыму избушка, зато комаров нет. Уселись на полу, на шкурах.

Хозяин ожидал, что приезжие прежде всего поделятся с ним новостями: так полагается по вековечным законам лесной вежливости. Но те сразу же повалились на шкуры и заснули.

Ватин посидел немного около храпящих гостей – столько, сколько потребовалось бы времени на самую краткую беседу, – и вышел распорядиться об угощении.

Гости проснулись на закате солнца. Им принесли котел чего-то горячего и дымящегося. Для свету Ватин зажег сучья в човале – очаге.

– Таайн, рума! – радушно пригласил Ватин. – Ешьте, пожалуйста.

И вылил варево в деревянное корыто.

– Корыто на полу стояло, его, поди, собаки лизали, – пробормотал Мосолов.

– Я не буду есть, – заявил Ярцов. – Лучше своим хлебом обойдемся.

– Э, с погани не треснешь, с чистого не воскреснешь! – и Мосолов зацепил пятерней жидкой каши. Попробовал. – Ничего, посолить бы только. Ешь, ешь, Сергей Иваныч, – видишь, хозяин обижается.

В самом деле, Ватин сердито поглядывал на шихтмейстера. Больше из любопытства взял Ярцов немного варева из корыта.

– Что это такое, Мосолов? На вид каша, а вкус-то рыбный.

– Порс называется. Муку они делают из сушеной рыбы. Это, верно, из нее состряпано. Да ты не разбирай, хуже будет.

Потом Ватин поставил перед гостями деревянную чашку с кусками сырого мяса. Поверх мяса лежал большой звериный глаз.

– Пожалуйста, ешь много. Охотники сейчас пришли, – объяснял весело хозяин. Он схватил глаз и пытался всунуть его в рот Ярцову. – Уй, вкусно!

– Ну тебя к черту с угощеньем! – Ярцов вскочил и яростно отплюнулся.

– Сергей Иваныч, посиди. Нельзя вогулишек дразнить, пригодятся. Ты вот так…

Мосолов взял звериное ухо, свернул трубочкой, обмакнул в кровь и стал жевать твердый хрящ. Потом незаметно – этому помогала полутьма избушки и клубы дыма – спустил кусок в рукав.

– Видал? Оно даже вкусно – это ведь козла дикого подстрелили они. Мясо не поганое. Я у них белок вареных едал. Заместо курятины всегда сойдет, только смольём наносит. Что ж, в охотку съешь и вехотку.

Пир кончился. Ярцов лежал на шкурах. На корточках, жуя «серку» – лиственничную смолу, – сидел Ватин. Мосолов разулся, сел перед самым огнем и ножом стал подрезать ногти.

В дверное отверстие, затянутое на ночь шкурой, просунулась голова Чумпина. Он что-то робко сказал Ватину. Тот, не глядя, равнодушно ответил. Чумпин вошел в избушку, опустился на корточки возле хозяина, заговорил очень быстро, показывая на русских.

– Чего ему? – спросил Мосолов, разглядывая пальцы ног и двигая ими.

– Хочет показать камни.

– Пусть покажет, – приподнялся Ярцов. – Слышишь, Мосолов, камни. Может, руда.

– А ну его! Я тебе завтра этих камней покажу целый рудник. Убирайся ты живее! – Мосолов даже встал и нетерпеливо махал рукой манси.

– Нет, я посмотрю, – заупрямился Ярцов. – Давай сюда камни, Чумпин.

Манси вынул из-за пазухи кожаный мешочек, развязал, достал несколько черных с блестящим изломом камней. Мосолов, стараясь казаться равнодушным, так и впился в них глазами.

Взвесил Ярцов камни на руке – очень тяжелые. Стал рассматривать. Какие-то мелкие крупинки прилипли на изломе. Хотел Ярцов их пальцем сбросить, а они передвинулись и не падают, точно их клей держит.

– Да это магнит! – воскликнул Ярцов.

Мосолов нахмурился, как туча, зверем смотрел на Чумпина.

Ярцов набрал крупинок на ладонь и поднес камень сверху. Крупинки прыгнули и повисли на остром ребре, цепляясь одна за другую.

– Где взял? – спросил Ярцов.

– Там, – Чумпин помахал рукой. – На реке Кушве. Большая гора, яни-урр. Вся гора из такого камня.

– Много такого, говоришь?

– Много. Как комар.

– Да врет он, – вмешался Мосолов. – Это тагильская руда. Что я, не вижу, что ли!

– Нельзя врать, люль! – обиженно сказал манси. – Могу вести на Кушву.

– Тагильскую руду мы вчера видели, – размышлял Ярцов. – Ровно бы не похожа. Надо взять камни, пусть рудознатцы посмотрят. А, Мосолов?

– Что ж, можно взять. Давайте я их в седельную сумку спрячу. В Невьянске у Акинфия Никитича знатный рудоведец есть. Скажет сразу, стоящая ли руда.

– Нет, я половину себе возьму, а другую ты бери. Вот этот… нет, я этот возьму, покрасивее. Мосолов, дай твою маточку, испытаем магнит.

Мосолов достал берестяную коробочку-компас. Стрелка бегала за черным камнем как живая. Ярцов забавлялся от души, подносил камень и с той стороны, и с другой, сверху и снизу – совсем с ума свел легкую стрелку.

– Рума ойка, ольн будет? – тихонько спросил Чумпин.

– Какой ольн?

– Спрашивает: будут деньги, награда? – пояснил Ватин.

– А, награда? Будет. Ты сосчитать тех денег не сможешь, что тебе дадут. Руды, говоришь, как комар, вот и денег тебе будет как комар, ха-ха-ха!

– А сейчас нельзя? Немного, мосса-моссакуэ. У меня нет собаки. Я совсем бедный, нюса манси.

– Сейчас нельзя; не видевши-то, что ты! Далеко эта гора?

– Два дня на лыжах и еще полдня.

– Какие же летом лыжи? Верст сколько?

– Верст они не знают, – вмешался Мосолов. – Меряют зимним ходом. Выходит, верст семьдесят, если полтретья дня. Ещё говорят, если близко или недолго: «два котла сварить». И так меряют: «стрела два раза летит». Ты видал ихние стрелы и луки, Сергей Иваныч? Покажи, Ватин.

Ярцов сразу забыл про камни и стал разглядывать лук. Сделан лук из корня лиственницы с березовой накладкой и оклеен берестовыми ленточками, чтобы не пересыхал. Еще занятнее стрелы – всех видов: с вилкой – на уток, с шариком – на белку, с железной копьянкой – на сохатого. Особая – «ястреб»-стрела, поющая на лету, она служит для спугивания уток из камышей. У основания каждой стрелы в два ряда перья из глухариного хвоста.

Пока Ватин объяснял Ярцову, для чего нужна какая стрела, Чумпин выскользнул из избушки и пошел к себе.

Уже стояла белая ночь. Всё зимовье окутано дымом костров. Чумпин вырыл из земли за своим жильем двухголового деревянного идола, поставил его к стволу сосны, перед ним положил такие же камни, какие дал русским, и стал оправдываться вполголоса:

– Может быть, он прогневал духа Железной горы, рассказав о ней приезжим чужим людям? Конечно, это плохо, но что же делать? Без собаки невозможно охотиться, а русские дадут деньги. Может, даже на ружье хватит – огненный бой! Пф – тук! Тогда самые красивые разноцветные тряпки он навяжет на тебя, Чохрынь-ойка. Как красиво! Пусть только бог не сердится. Ведь Степан не сердился же, что осень была теплая и реки долго не замерзали. Это помешало охоте: шкур добыто совсем мало, всю зим голодали, собака сгибла. Эй, бог!.. Степан только слегка поколотил тогда тебя. Совсем немножко, мосса-моссакуэ. Не гневайся же, Чохрынь-ойка, не приказывай духу дорог отвести след, когда он поведет чужих на Железную гору. Самые красивые тряпки тебе, не забудь! Ладно, бог? Емас?

Замолчал, стал ждать какого-нибудь знака от бога. Тихо. Льется далекая рокочущая трель козодоя. Позвякивают уздечками лошади, хрустит трава на зубах. Но вот далеко закричал, залаял дикий козел. Одинокий голос прорвал тишину.

Манси поспешил принять этот голос за утвердительный ответ лесного духа. Поскорее схватил идола, сунул его вместе с камнями в яму под избушкой, прикрыл мхом, – поскорее, пока бог не передумал.

И пошел спать.

* * *

Раньше всех утром встал Мосолов. Он вышел на берег Баранчи, оглянулся, вынул из кармана куски чумпинской руды и с ругательством бросил их в воду.

Потом подошел к первой избушке, разбудил спавшего там охотника и сказал:

– Эй, манси, нет ли у тебя продажных мехов? Куничка, может, какая завалялась?

Так он обошел все избушки, заставляя где лаской, где угрозой показывать ему оставшиеся с зимы шкурки пушных зверей.

Когда Ярцов вылез из избушки, Мосолов сидел на пеньке и запихивал в седельную сумку свою добычу.

– Не знаю толку в соболях да в лисицах, а в топорах да в тупицах, – лукаво подмигивая, сказал приказчик. – Чего-то такого заставили купить вогулишки. Надо же поездку оправдать, – взял.

Тронулись в путь. Опять началась пытка комарами. Чумпин шел впереди, обмахиваясь веткой.

– Ну и дорога! – сказал Ярцов. – Завод ставишь, а проезду нет. Как будешь по такой тропинке возить, например, горновой камень к доменному строению?

– Будет и дорога, Сергей Иваныч. Со временем. Еще до доменной кладки далеко.

Когда свернули на переправу, Чумпин показал рукой на север и сказал:

– А Кушва-река там, прямо, не надо сворачивать. Болот много. Бобры живут.

Ярцов спохватился, зашарил по карманам, в сумке.

– Где же камни? Образцы-то кушвинские. Я их забыл. Положил тогда в сумку, помню. Да, должно быть, вынул вечером, а нынче из головы вон. Нету в сумке.

– Ишь ты, грех какой! – Мосолов покачал головой. – Как на притчу – и я забыл, це-це-це.

Но Чумпин понял, о чем идет речь. Когда конь Мосолова, гремя подковами о гальку и вздымая фонтаны брызг, вступил в реку, манси придержал ярцовского коня за повод, достал из-за пазухи и вручил шихтмейстеру новые образцы той же черной руды, нагретые его телом угловатые обломки. Ярцов, озабоченный предстоящей переправой вброд через быструю Баранчу, наскоро засунул камни в сумку и ухватился за гриву коня. Чумпин остался на этом берегу: за бродом дорога была прямая – на Синюю гору.

Громада Синей горы с тремя скалистыми вершинами, с каменными обрывами уже виднелась над лесом.

Шипишный бунт

Егор не ждал Ярцова так скоро. И двух недель не ездил, а уж где-то на краю света – на самой Баранче – побывал. Вернулся Ярцов в жаркое утро. Егор только что встал – разленился без начальника.

– Мосолова еще нет? – были первые слова Ярцова, когда он вылезал из повозки. Егор ответил, что нет, не приезжал еще.

– Ну и ладно. Он на Баранче остался – дней на пять, говорил. Я сейчас спать лягу. Если Мосолов приедет, разбуди меня… Или нет, не надо. Не буди. Можно и завтра. Завтра буду рапорт писать. Послезавтра ты, Сунгуров, в город поедешь, рапорт отвезешь.

– А у нас новости какие, Сергей Иваныч! – говорил Егор, внося в избу пожитки шихтмейстера.

– Какие новости?.. Или нет, не говори сейчас. Сначала уж высплюсь. А то здешние новости… им всегда не рад, только сон испортишь. Не надо воды, Сунгуров, не надо; я умываться сейчас не буду.

Из сумки шихтмейстера посыпались черные камни.

– Это что такое, Сергей Иваныч? Руда?

– Где? Это? Да, вогульская какая-то. С какой-то, не помню, реки там.

Егор любовно рассматривал образцы.

– Сергей Иваныч! Это руда наилучшая. Я в Тагиле на руднике бывал, там на три разбора руду делят, так в самом первом разборе и то такой руды нет.

– Много ты понимаешь, Егор!.. Выгони-ка мух из горницы да окно завесь.

– А руду куда?

– Всё равно. Положи на полку или себе возьми. Ох, доехал я таки, слава богу. Даже не верится, что дома.

В темной горнице, раздетый, под чистой прохладной простыней шихтмейстер блаженно вытянулся.

Егор закрыл дверь в горницу и присел к окну разглядывать вогульские камни. Его больше всего занимала, как и Ярцова в избушке Ватина, их магнитная сила. Рудные крошки бородками топорщились на всех острых углах. Ни тряская дорога, ни падение на пол не оторвали этих бородок. Егор шевелил их кончиком гусиного пера – крошки меняли места, перескакивали одна к другой и не отрывались от камня. Егор принес большой гвоздь, приложил его шляпкой к камню – и гвоздь прирос.

– Сунгуров! – послышался вдруг крик шихтмейстера. – Иди сюда, школьник паршивый!

Егор вскочил, положил камни на полку и побежал в горницу.

– Балобан! – орал Ярцов. – Зачем говорил мне про новости, строка приказная? Я нарочно в Екатеринбург не заезжал, чтобы всякие неприятности на завтра отложить. А ты всё испортил, мне теперь не заснуть.

– Да я еще никаких новостей не говорил, – оправдывался Егор.

– Всё равно: сказал, что есть новости. Теперь поневоле думается. Ну, выкладывай скорей.

– У нас в Шайтанке бунт, – выпалил Егор очень весело.

– Бунт? Перекрестись, – какой бунт?

– Шипишный бунт, бабы называют. Он из-за шипишного цвета начался. Уж сегодня никто не работает.

Шихтмейстер сел на постели.

– Всё пропало, – сказал он мрачно. – Теперь ни за что не заснуть… Что ж ты сразу-то не доложил, дрянь? Ладно, ладно, не выкручивайся, говори дальше. Что за шипишный цвет?

– Когда Мосолов поехал с вами, он приказал, чтоб кунгурских мужиков поставили на работу шипишные цветы собирать. А то хлеба не велел давать. Другой работы никакой не было. Мужики вышли. Я видел – человек сто их ходит по горам, к брюху пестери[6] привязаны. Рвут цветы, кидают в пестери самые только лепесточки. Сносят к приказчицкой избе, груды навалили. Сестра Мосолова, старая девка, их по солнышку разваливает, сушит. Правда, Сергей Иваныч, что сушеный шипишный цвет дорого стоит?

– Не знаю. Может быть. Ну?

– Из него, говорят, снадобья лечебные делают и помаду.

– Ну, ну, делают. Ты про бунт…

– Вот с того и бунт вышел. Кто-то из мастеровых посмеялся над кунгурскими, что-де бабью работу делаете, старой девке на помаду стараетесь. Работа не заводская – Мосолов для себя это выдумал, на продажу, видно. Еще день вышли мужики цвет собирать, на третий не пошли. Им хлеба не дали. Лежат в таборе голодные день, другой. Кой-кто в Кунгур уехал. Которые по заводу пошли с разговорами. Потом испортилась плотина. То ли поломали ее. Кунгурские сели на плотине, не дают починять. Борисов – он за приказчика остался – послал плотинного мастера. «Непременно почини, а то дутья нет, домны остановятся. Убытки страшные». Плотинный говорит: «А если меня убьют?» Борисов обещал, что сам его убьет, если не починит. Тогда плотинный пошел. Ему голову проломили. Он ничего, даже смеется, говорит, что сам свалился, о брус голову расшиб. Только, кажется, помер он всё-таки. Борисов взял грудного ребенка своего на руки, пришел на плотину, стал на колени, объяснил, что без воды дутья нет, а без дутья домнам остановка. Мужики тогда позволили починить, ушли с плотины. Зато вчера в молотовых мастерских, в токарной, в кузнице, на пильной мельнице – везде рабочих увели. Кричат: «Мы семигривенные подушные отработали и четырехгривенный сбор отработали. Почто опять на страду посылают?» Такой слух есть, что приписным только тридцать шесть дней в году на заводы работать полагается, а остальное время – на себя.

– Враки это! – сказал Ярцов.

– Им объяснили, а они кричат, что тот указ давно есть, да только спрятан. Вот так и сегодня не работают, шумят.

– В крепость и в Ревду Демидовым доносили?

– Нет, нигде еще не знают. Борисов хочет, чтоб сначала работать начали. Да, может, и нельзя послать: кунгурские на дорогах дозорных поставили.

– Что же мне делать, Сунгуров, а? – жалобно спросил Ярцов. – Донесение послать в крепость или подождать Мосолова?

– Не знаю, Сергей Иваныч.

– Лучше подожду, а? Я, кажется, засну сейчас. Теперь знаю, в чем дело. И помочь всё равно нечем. Пусть Мосолов сам свою шипишную похлёбку расхлебывает. А ты иди посмотри, что там делается. Потом расскажешь.

Через минуту шихтмейстер уже храпел.

Но не прошло и часу, как Егор вбежал в избу и растолкал его:

– Сергей Иваныч! Приехал советник Хрущов. Сюда идет.

– Хрущов здесь? Давай скорей одеваться! Черт его принес не вовремя. Егорушка, посмотри там в чемодане запасной парик! Да поворачивайся живее, собака!

Ботфорты никак не лезли на ноги. Пуговицы камзола не застегивались, две совсем оторвались. Но к приходу советника шихтмейстер успел кое-как привести себя в порядок.

Хрущов Андрей Федорович – помощник главного командира – такой же крутой и нетерпеливый начальник, как сам Татищев. Горные офицеры его иной раз даже больше боялись, чем Татищева. У Хрущова больше петербургского лоску и обидного высокомерия. Вежливым словечком так обидит, что всю жизнь не забудешь.

– Егор, поставь чернильницу, очини перо! – распоряжался Ярцов и всё выглядывал в окно. «Идет!» Отскочил от окна, сел, нагнулся над бумагой. Перо – в откинутой руке.

– Можно? – пригнув у притолоки голову, вошел сорокалетний красавец Хрущов. Он поздоровался с Ярцовым по-столичному – за руку.

– Еду осматривать крепостцы наши, Гробовскую, Киргишанскую, Кленовскую – до самой Красноуфимской. У вас в заводе остановился коней покормить и жару переждать. Как раз полдороги до первой крепости, Разрешите, господин шихтмейстер, воспользоваться на час вашим гостеприимством. Кстати, расскажете, в каком состоянии завод.

– Я сейчас насчет обеда… – Ярцов устремился к дверям, хотя и не соображал еще, как ему за час изготовить обед и накормить такого важного гостя.

– Не надо, не надо, – остановил его Хрущов. – Вот только квасу бы. Найдется? А кое-что есть там у меня в экипаже, пошлите денщика. Это ваш денщик? Какой молодой!

– Это школьник, по письменной части, господин советник. Денщика я не держу пока.

– Ага, понимаю, – у советника чуть дрогнули уголки губ. – Так, разумеется, экономнее.

Когда Егор вернулся с кувшином кваса и денщиком советника, шихтмейстер кончал рассказывать о бунте крепостных.

– Вот пишу о том рапорт в Контору горных дел. Только что сам вернулся с Баранчинских рудников и узнал.

– Рапорт, конечно, послать надо. Но команды никакой не ждите. В Катеринске одна рота всего. Да пока сам Демидов не попросит, вообще нельзя мешаться в его дела. И дело-то малозначащее, я полагаю. Такие «бунты» у заводчиков чуть не каждый месяц. Людей и власти у них достаточно, сами справляются. А у вас есть оружие – при случае оборонить свое шляхетское достоинство? Есть? Расскажите же о заводе.

Ярцов стал путаться в цифрах. Советник скоро перебил его:

– А что замечательного встретили вы в поездке? Я ведь больше по части прииска новых рудных мест да постройки новых крепостей.

Из соседней комнаты Егор прислушивался к рассказу шихтмейстера о Баранчинском прииске, о межевании лесов. «А что ж он о вогульской руде ничего не говорит?.. Вспомнит или не вспомнит? Нет, всё расписывает, как в медвежьих лесах грани Демидовских владений искал… Ни слова о руде». Егор не выдержал. Взял с полки куски руды, тихонько вошел в горницу, положил на стол перед Ярцовым.

– Вы велели, Сергей Иваныч.

Руду сразу схватили длинные, в перстнях, пальцы советника.

– Это и есть баранчинская? Ого, неплохое место опять отхватили Демидовы!

– Нет, господин советник, это не демидовская. Совсем новое место. Один вогул объявил.

– Где?

– На реке Кушве, – сразу вспомнил Ярцов, – от Баранчи еще на север. Говорит, целая гора сплошной руды, еще никем не знаемая.

– Что? Совсем новое? – пальцы советника впились в руду. – Целая гора? Вы объявили в Катеринске?

– Нет, я не заезжал в город. Сегодня хотел послать, вот пишу о том рапорт.

– Да что вы делаете? – советник откинулся на лавке, наливаясь гневом, стукнул кулаком по столу. – Демидовы знают?

– Н-нет… то есть приказчик ихний знает. Нам вместе вогул объявил.