Руда

– Ну, как не ем? Я всегда сыта. Много ли мне надо, старушечьим делом. А что лишку – продаю немцам, по грошу за крынку дают. Скоро петровки, а они и в пост брать будут.

Маремьяна открыла зеленый сундучок. На Егорушку пахнул знакомый запах красок неношеной ткани.

– Вот, сынок, рубашка тебе есть. Нравится?

Развернула ярко-ярко-желтую рубаху. Уже и темно в комнате, а по крышке сундучка словно сотню яиц разбили.

– Нравится, – сказал Егор.

– Исподнего наготовила. А это… – она зубами растягивала узелок на платке. – Это на сапоги. Хотела послать тебе в Тагил, думала – долго еще не увижу.

Слезы покатились градом. Старуха бережно положила платок с неразвязанным узелком в сундучок и провела по лицу маленькой сморщенной ладонью.

– Ой, боюсь я, Егорушка! Строгости здесь безмерные, а пуще всего за самовольство. Генерал теперь новый. Ссыльного одного за побег за секли до смерти. Похоронили за валом, на Шарташской дороге, не скрываясь. Мне пастух сказывал.

– Так я, мама, не ссыльный, а школьник.

– Всё равно, за ученье служить должен, где прикажут. Что же теперь делать, Егорушка? Ведь обратно пошлют или что того хуже сделают.

– Не знаю. Только завтра я в Главное заводов правление пойду и объявлюсь. Надоело мне прятаться. И врать ничего не буду. Скажу как есть.

У Маремьяны слезы высохли. Не плачет, деловито обсуждает, как лучше. Егорушку подбодряет. Пожалуй, с повинной идти будет всего вернее. Первая вина, да неужели не простят! Она сама пойдет к генералу, в ноги ему поклонится, ручку поцелует…

– Ну, мать, тогда я лучше опять в бега!

– Что ты, что ты, сынок! Я так это, по слабости своей сказала. Что я еще могу? Только не надо в бега. Страшно: беглых как зверей ищут! Весной нынче сбежали из тюрьмы разбойники. Их на работу вывели – подвал винный рыть у крепостной стены. А они, трое их было, бревно из палисада вывернули, цепи с одной ноги сбили, – через ров и в лес кинулись. Сюда, в Мельковку, солдаты прибегали, по дворам шарили, сено у нас кинжалами тыкали. Не поймали. Те, говорят, на Горный Щит ушли.

– Что за разбойники?

– Читали потом на базаре указ о поимке. Главный-то у них – Макар Юла.

– Юла?!

– Да. Слыхал про него?

– Н-нет. Ничего не слыхал.

В ворота крепости Егорушка шагнул как в тюрьму. Теперь, если самому не объявиться, всё равно увидят, узнают, арестуют. Шел по улице, густо и мягко усыпанной угольным порошком, и боялся поднять глаза. Перед ним шла его длинная утренняя тень.

Мать заставила надеть новую рубаху. Это было всего хуже. Идти в Главное заводов правление таким одуванчиком! Егору хотелось сжаться, стать невидимым, а тут кто и не хочет, так посмотрит: что за щеголь? Но нельзя и обидеть мать, – может, в последний раз видятся.

Город был шумен – за плотиной, на торговой стороне, кончился базар. Бабы несли корзины золотистых карасей. Степенные кержаки поглаживали на ходу бороды и никому не уступали дороги. Прорысили киргизы, приросшие к коротконогим лошадкам. Манси в звериной коже уныло нес туесок прошлогодней клюквы: видно, никто не купил.

По широкой плотине везли пушку новенькую, – пробовать будут, значит. Слева внизу, где Исеть скрывалась под крышами фабрик и мастерских, – лязг, скрежет, грохот. А справа – спокойный пруд, пахнущий тиной и рыбой. По берегу пруда, в садах, – дома горного начальства. Вот и каменное здание Главного заводов правления.

Егор поднялся в канцелярию. Первая палата, длинная и светлая, тесно уставлена столами. Копиисты, писчики, канцеляристы, подканцеляристы трещат гусиными перьями, стучат кругляшками счетов. «Горные люди» и просители обступили столы, отовсюду слышен приглушенный гул разговоров. В воздухе стоит тошнотворный запах чернил, сургуча и сгоревшего свечного сала.

Лишь несколько ближайших людей оглянулись на яркую рубашку Егора, да и те сразу отвернулись от него, занятые своими делами. Как тут будешь спрашивать: куда обратиться беглому школьнику? Егор потолкался по палате, вышел обратно в сени, – он совсем растерялся.

Толстый купчина вполголоса беседовал с канцеляристом в темном углу сеней.

– Значит, не удастся сегодня?

– И думать нечего.

Услышав часть разговора, Егор замедлил шаги. Дело касалось и его.

– А если доложить?

– Порядок такой, что ни о ком не докладывают. К его превосходительству до полудня прямо идти можно. Да это только так говорится. В той палате сколько народу сидит, дожидается. А они запершись сидят с советником Хрущовым, – пока не кончат, никому нельзя. Дальше – вызванных много. Опять же сегодня шихтмейстеров на частные заводы отправляют. Вы уж завтра наведайтесь.

Купчина вздыхал, крякал и шептал что-то совсем на ухо канцеляристу, а тот глядел в пол и разводил руками.

Егор неожиданно для самого себя сорвался с места, пробрался через толкучку первой палаты и оказался во второй, поменьше и поуже. Здесь вдоль стен сидели горные чиновники в париках, в мундирах. Они развалились на стульях в позах терпеливого ожидания. Прямо – большая закрытая дверь с блестящей медной ручкой. Не замедляя шага, ни на кого не глядя, Егор подошел к двери, взялся за ручку, потянул – дверь открылась.

Худое, обтянутое болезненной желтой кожей лицо с калмыцкими глазами, с жестокими тонкими губами, в рамке большого парика, – только и видел Егор перед собой. Остальное расплывалось в тумане. Он стоял перед главным командиром уральских и сибирских горных заводов – Василием Никитичем Татищевым.

– Кто таков? – быстро и невнятно спросил Татищев.

Точно со стороны услышал Егор свой ответ:

– Егор Сунгуров, арифметический ученик.

– Ну?

– Ваше превосходительство… я… беглый.

– Будешь бит, – быстро сказал Татищев, и тут удивление и гнев немного раскрыли его глаза. – Почему ко мне? А? В полицию. К Арефьеву. Марш!

Егор пошатнулся и окаменевшими ногами сделал три шага к дверям.

– Какого завода? – послышалось ему вдогонку.

– Нижнетагильского, ваше.

– Врешь. Как с Демидова завода? Стой! Ты же казенную школу кончил?

– Да, здешнюю.

– Почему попал на демидовские заводы?

– Я не знаю. Назначили.

– При генерале Геннине?

– Да.

– Кто был учителем в школе?

– В словесной господин Ярцов, а в арифметической поручик Каркадинов.

– Ярцов, говоришь?.. Иди-ка сюда.

Три шага обратно.

– Вот тебе задача: девять возведи в зензус, а потом в кубус.

– Зензус будет восемьдесят один.

– Так. А кубус?

Егор пошевелил губами: «Единожды девять – девять».

– Кубус девяти – семьсот двадцать девять.

– Изрядно. Мультипликацию знаешь. А что есть радикс?

Пухлый учебник Леонтия Магницкого всплыл в памяти школьника. Он мысленно перелистал страницы, увидел на левом развороте начало главы о радиксах и с честью ответил.

– Скажи теперь, что есть пункт касательный?

– Пункт касательный есть тот, когда прямая линия, мимо круга идучи, во одном месте доткнется, а оного не прорежет. То и есть пункт касательный.

– Ладно. Посмотрим, можешь ли слагательно писать. Бери перо. Сядь вон там. Изложи прошением: как попал к Демидовым, что делал, почему бежал. Четыре минуты.

И без промедления Татищев обратился к третьему бывшему в комнате человеку:

– Так ты полагаешь, Андрей Федорович, что Колыванские заводы.

Егор кончил писать, покосился на Татищева. Тот продолжал разговор с советником Хрущовым, на столе перед ним стояли часы. Егор положил перо на подоконник, посмотрел в широкое окно и удивился: почему лес видно? Посмотрел еще. Вот так перемены! Западной крепостной стены не было. Там, где взгляд всегда упирался в высокий вал с бревенчатым палисадом, с полубастионом над воротами, было гладкое расчищенное место. Далеко видны лесистые холмы и меж ними дорога на Верх-Исетскую плотину. Сотни рабочих роют канавы, тёшут бревна, возят камни.

– Дай сюда.

Егор подал исписанную бумагу.

Главный командир заводов только раз взглянул на нее, будто одним взглядом всё прочитал. Отложил в сторону.

– Так. «Близко году». Значит, книжные шалости демидовские хорошо узнал. Годишься. Иди позови Ярцова и сам с ним вернись.

Егор не решился спросить, где ему искать Ярцова. «В канцелярии спрошу». Но первый, кого он увидел в ожидальне, был его учитель.

– Сергей Иваныч, вас. – Егор показал на дверь кабинета. – Идите сюда.

– Инструкцию получил? – встретил Татищев Ярцова. – Нет? Возьмешь там. Ты назначаешься шихтмейстером на заводы Демидова – Шайтанский и новый Баранчинский, – и на Билимбаевский Строганова. Жить будешь на Шайтанском. Главная твоя должность – иметь надзор, чтоб в книги правдивая запись была. Чтоб с выплавленного чугуна десятина в казну исправно поступала. Это раз. Второе – чтоб лес не губили задаром. Остальное всё в инструкции найдешь; чтоб беглым приюту не было; если раскольники-пустоверы есть, так платили бы за них двойной подушный оклад. А письмо умеющим тебе в помощь – вот, Сунгуров. Не взыщи – какого сам выучил. Твой ученик?

– Мой, ваше превосходительство. До правила субстракции в словесной школе обучался.

– Ну, он потом у Каркадинова еще был. Ничего, годится. Лучше всё равно нету. Забирай его с собой.

– Когда прикажете выехать из Екатеринбурга?

– Завтра же. А только вот что: нет Екатеринбурга… Не понимаешь? Зачем иноземные звания? Есть – Катеринск.

Глава вторая

Шайтанка

Так Егор Сунгуров снова явился в Шайтанский завод, через который четыре дня назад пробирался робким беглецом.

Завод стоит в сорока верстах от Екатеринбургской крепости. Задумал его строить лет двадцать назад еще первый из Демидовых – Никита Демидыч Антуфьев, бывший тульский кузнец и друг царя Петра Первого.

В диких лесах и болотах, по берегам горных речек жило тогда несколько семейств звероловов-башкир. Они подстерегали бобров, ставили самострелы на лосей, ловили рыбу в Чусовой. К ним, в Шайтан-лог, и явился Никита Демидыч. Он уговорил башкир за десять рублей уступить ему их угодья, а самим переселиться на юг, верст за сто – к озеру Иткуль. Башкиры откочевали, но вскорости Никита Демидыч помер, и места долго стояли пустопорожними. Сыновья Демидова – Акинфий и Никита Никитичи – тоже не сразу взялись за постройку завода. Хоть и богатая тут железная руда, и лесу много, и Чусовая близко – удобно готовый металл отвозить, но опасно: у самой границы немирной Башкирии оказался бы завод.

И только когда невдалеке выросла и окрепла Екатеринбургская крепость, Никита Никитич послал сына Василия и приказчика Мосолова строить доменные печи Шайтанского завода. А сам заложил новый завод еще дальше к югу, на Ревде. Теперь оба эти завода уже работали.

В Ревдинском заводе Никита Демидов поселился сам, у него дворец не хуже, чем у брата Акинфия в Невьянском заводе. Так и сидели два брата владетельными князьками: один прибирал к рукам земли на севере, другой – на юге. Не было бы на Урале людей сильнее их, да вот прислали из Петербурга главным командиром казенных горных заводов Василия Татищева, их давнего врага. С ним ужиться было невозможно, кто-то кого-то должен слопать: Демидовы – Татищева или Татищев – Демидовых.

* * *

Приказчик Мосолов был человек большой и грузный, но в движениях легок, нрава веселого, за словом в карман не лазил. Родом из Тулы. Был он раньше не последним купцом у себя в Туле, да разорился. На демидовские заводы в приказчики пошел с одной целью: поскорее опять разжиться и начать свое дело. Управление Шайтанским заводом лежало на нем одном: Василий Демидов был молод и к тому же хвор, а у отца его, Никиты Никитича, забот и так много. Знали Демидовы, что Мосолов их обворовывает, но уличить не могли.

Вновь назначенного шихтмейстера Мосолов встретил с почетом. Жилье отвел ему в хоромах, в которых сами хозяева останавливались. За обедом подавали столько смен кушаний и вин, что Ярцов дохнуть не мог, когда вставал из-за стола.

Однако шихтмейстер должности своей не забыл: сразу после обеда потребовал показать ему завод, бухгалтерские книги и списки рабочих людей.

Прошли по заводу, постояли у огнедышащей домны, заглянули на пильную мельницу. Осмотр углевыжигательных куч отложили до завтра. В прохладной конторе засели за книги. По новеньким бревенчатым стенам текли слезы душистой смолы. Мосолов заботливо устроил сквознячок.

Шихтмейстер с тоской смотрел на «ведомости» и счета: в них цифр не было. Приказчик вел все записи по-старинному – церковнославянскими буквами, заменявшими цифры. Проверить итоги без привычки было нелегко. А Мосолов уже подсовывал перо: «Подпишите!»

Два раза брал Ярцов перо в руки, но всё-таки не подписал.

– Потом, – сказал. – Я потом подпишу, ты… вы… не сомневайся, Мосолов. Книги эти я возьму к себе, вот Сунгуров еще раз пересчитает, – так это, для порядку.

– Если по порядку, то книги из конторы я дать не могу, – ответил приказчик, нагло глядя прямо в глаза Ярцову. – Да ведь, сударь, это и не обязательно – за прошедшее время книги ревизовать. В инструкции у вас про то сказано.

Ярцов рот раскрыл от удивления: инструкция была секретная и только вчера подписана главным командиром. А демидовский приказчик уже читал ее! Надо с ним держать ухо востро.

От хозяйских хором Ярцов отказался, – попросил для жилья простую избу, но отдельную. Избу ему отвели.

Егор первые дни никак не мог свыкнуться с новым своим положением. При виде Мосолова дрожал. Попадись приказчику беглый школьник еще неделю назад – шкуру бы с него спустил. На заднем дворе третий день бьют батогами крестьянина – а за что? – за то, что подал в Главное правление заводов челобитную с жалобой на приказчика. И крестьянин-то не крепостной, а только приписной к демидовскому заводу.

Егор побывал в таборе за прудом. Там в берестяных балаганах, под холщевыми палатками жили только что привезенные семейства, купленные в разных концах России. В том же таборе под телегами обитали приписные крестьяне из-под Кунгура, человек сто. Они отработали на сплаве чусовского каравана и теперь могли бы вернуться домой, но Мосолов им объявил, чтобы через две недели опять явились – на сенокос.

Мужики сидели вокруг костров, озлобленно ругали приказчика, высчитывали по пальцам.

– Туда-назад на худых конях как раз две недели и выйдет. Значит, приехал, бабу поколотил, что плохо сеяла, да опять сюда торопись.

– Задержал на сплаве лишнее, сулил заплатить, и дал по три копейки за день. Прошлым летом баба без меня работника нанимала, платила ему по двенадцати за день да еда. Это где же деньги брать?

– Ой, неладно приказчик поступает! Гибель приходит народу.

– Разорение…

Егора мужики не боялись, допускали к своим кострам и разговорам. Может быть, втайне даже надеялись, что через него дойдет слух до горного начальства. Самим-то жаловаться запрещено. Раз как-то слышал Егор от мужиков про Юлу. Рассказывал Кирша Деревянный, молодой мужик, самый отчаянный в таборе.

– Бедного он никак не обидит. Еще поделится, А мироедам, бурмистрам да приказчикам от него горе. Где появится – уж там, глядишь, приказчик без пистолета да без охраны нос из заводу высунуть боится.

– Кирша, а ты расскажи, как Макар Юла воеводу повстречал.

– Это нашего-то, кунгурского?

– Во-во!

– Это так было. Ехал кунгурский воевода, Кропоткин князь, в монастырь. Сам в коляске, позади двое вершных стражников. В лесу, в глухом месте, повстречалась им телега – едет мужик рваные ноздри. Едет, с дороги не сворачивает. Воевода ему гаркнул: «Ты чего? Еще уши, видно, целы? Эй, верные слуги, дайте ему шелепугов!» А мужик-то и говорит: «Я, – говорит, – Юла». Ну воевода как глотку разинул, так и закрыть не может. У стражников руки не поднимаются. Юла дальше говорит: «А под кусточками сидят все мои товарищи». Воевода глаза скосил – ему почудилось разбойников, может, с тыщу. Сидит князь ни живой ни мертвый. Юла с телеги соскочил, подходит: «Что с тебя взять, воевода? Давай шапками поменяемся». Надел его соболью, ему прихлопнул свой колпак. Опять на телегу повалился. «Ну, – говорит, – я на дружбу, на беседу не навязываюсь. Объезжайте!» Кучер взял стороной, объехал. Юла себе дальше на телеге, куда знал. И никого-то под кусточками не было. Юла один был.

Шиповник цветет

Шел раз Егор на лесные вырубки – пни пересчитать на какой-то спорной делянке. Шел по розовым холмам: шиповник цвел в полную силу. Пахучие лепестки сидели густо, сплошь покрывали кусты – листьев не видно. Ветерок собирал и сгущал цветочный дух. Такой ветерок налетит, обольет – голова закружится, и сладко щемит сердце. Ни о чем не думалось Егору, шел он и пил полной грудью густой струистый воздух.

Сзади послышался стук сапожных подковок о камни. Егор обернулся. Его догонял Мосолов. Приказчик прыгал с камня на камень, легко неся свое большое тело.

Стараясь заметно не спешить, Егор зашагал к лесу. Он чувствовал, как приближается приказчик. Повернул круто налево, по кустам – нет, не отстает. Вот совсем за спиной… подходит…

– Чего от меня бегаешь, парень?

Егор исподлобья поглядел на приказчика и промолчал. А тот вытирал лицо платком с голубой каймой и дружелюбно улыбался. Они стояли на лужайке, среди высоких цветущих кустов.

– Никак не угадаю с тобой поговорить… Али совесть нечиста? Я ведь знаю, что ты тагильский. Да это ни к чему теперь, – может, оно даже лучше повернулось. Побег твой… это грех небольшой. Служи, пожалуй, на государевой службе, да и Акинфия Никитича пользы не забывай. За ним, брат, служба-то вернее. Думаешь, пожалел тебя Татищев? Как же, пожалеет! Он назло хозяевам тебя принял, власть свою показать лишний раз. Выгодно ему будет – и отдаст тебя, не задумается. Ты это помни. А пока пользуйся счастьем, заслужи милость Акинфия Никитича. Смекаешь, что делать надо? Чего молчишь-то?

Егор уперся взглядом в траву и ничего не отвечал. Еще и не понимал как следует, к чему клонит приказчик, только чувствовал: к чему-то нестерпимо стыдному.

– Без жалованья пока служишь, верно? Ну, положат потом тебе полтину в месяц. Я ничего не говорю, это тоже деньги, брать надо. Да только на полтину не проживешь. Мать у тебя, знаю, старуха. В Мельковке, что ли, живет? Перебивается с хлеба на квас. Ты один сын, а добрый сын должен печься о матери. Вот и подкопил бы денег ей на коровку. С коровкой-то много веселей. Да и о себе подумать пора: молод-молод, а не мальчишка. Без денег-то везде худенек. Верно я говорю? – ответа не дождался, но продолжал не смущаясь: – На твоей должности ты нам много пользы можешь принести. Шихтмейстер-то глуп, как теленок, а нравный, – видно, много захотел. Ну, ничего, обуздается. А ты будешь получать от меня по рублю в месяц – это так, ни за што, ни про што. Да еще разные награды, за каждую услугу особо, я расскажу при случае. Из всего надо уметь деньги выжимать.

Мосолов сорвал с ближнего куста нежно-розовые лепестки, положил меж ладонями, растер крепко. Понюхал грязный катышок и, не глядя, уронил.

– Хотя взять этот цвет, шипицу-то. Вон ее прорва какая! Глупый скажет: так цветет, для красы-басы. А умный знает – на красоте не онучи сушить, он и из шипицы такую механику устроит, что твоя домна. Счастье Сунгурову, прямо скажу – счастье. Двух маток сосать можешь. Думаешь, Татищев да и твой Ярцов не знают, как у Демидова кошель развязывается? Зна-ают. Сейчас не берут, так потом брать будут. Непременно. Всё, брат, на свете продается. Генерал Геннин тоже не сразу за ум взялся. «Трудливец, трудливец. Гол, да не вор…» и всякое такое… А как пропали у него где-то в заморском банке деньги, так сразу меня вызвал. Ну, тебе про это знать не полагается.

Приказчик положил руку на Егорово плечо. Егор качнулся, еще ниже склонил голову.

– Ну, как поглянулась моя история? А? За первым рублем приходи ко мне хоть завтра. Да ты что всё молчишь? Заробел, парень? Хо-хо. То ли бывает. Живи смелей – повесят скорей. Так-то.

Давнул еще плечо, повернулся и ушел. Егор поднял голову, приложил пальцы к щекам – они горели огнем.

Долго Егор бродил по вырубке, считал пни, отмечал их углем и бормотал: «Он мне… а я ему… он мне… а я ему». Это он вел запоздалый спор с приказчиком – воображал свои удачные ответы, представлял смущение и испуг своего противника.

«Сказать, не сказать Ярцову?» – раздумывал Егор, возвращаясь домой.

Егор не забыл, как Ярцов робел и тянулся перед главным командиром. С досадой и стыдом наблюдал Сунгуров, как Ярцова запутывал приказчик, – взять хотя бы первый день, когда чуть не были подписаны непроверенные ведомости. Твердости не хватало шихтмейстеру, вот чего. И весь он какой-то развинченный – не сядет прямо, а непременно развалится мешком, руки, ноги растеряет. По вечерам, до сна, подолгу валяется на кровати одетый и вздыхает. Вечно он почесывается, парик на боку. Раз Ярцов затворился в горнице, сказал, что будет работать. Полдня просидел. А потом Егор вымел из горницы ворох стружек и под подушкой шихтмейстера увидел резного из липы конька – детскую забаву.

Домой Егор пришел в сумерках.

– Сунгуров, ты? – крикнул из горницы Ярцов. – Я тебе творогу оставил. На окошке. Ешь.

Егор рассказал о сегодняшней своей работе. Много пней нашлось меньше четырех вершков, а такие деревья к рубке не показаны. И отводы лесосечные не те, что на планах, – вдвое, поди-ка, больше.

– Ты запиши и похрани пока, – равнодушно сказал Ярцов.

– А в Контору горных дел разве не будете писать?

– В Контору?

Ярцов вышел из горницы к Егору, тяжело плюхнулся на лавку, в самый угол.

– Нет, не стоит. Если при нас немерные деревья станут рубить, то запретим. А так – ну их!.. Пусть копится. Не люблю я начинать дело, когда не знаю, что из него выйдет.

– А если нас за недонесение потянут?

– Это еще когда будет. А верней, что никогда не будет. Всё это малости. Приказчик выкрутится.

Егор помолчал, а потом сказал неожиданно для самого себя, как это у него часто бывало:

– Сергей Иваныч, отпустите меня в рудоискатели.

– Ишь ты! – удивился шихтмейстер. – Полжизни в лесу да в горах прожить захотел. Медвежьим племянником заделаться. И то покою нет. Мне вот скоро на Баранчу ехать, так я пудовую свечу поставил бы, только б не ездить.

– А славно в горах! Сам себе хозяин. Нашел рудное место – награда.

– Много ты знаешь. Так тебе руда сама в руки и пошла.

– Я бы сначала на рудознатца учиться стал.

– Есть в городах ученые, да не очень-то лезут в горы. Руды искать – как в карты играть. Неверное дело.

– Так не пустите?

– Я власти не имею пускать, не пускать. Да тебе зачем отпуски? Ты мастер бегать. Вот опять ударься в бега да где-нибудь в самом тайном месте и раскопай прииск, чтоб сразу медная, свинцовая и серебряная руда.

– И золотая!

– Нет, золота у нас не бывает. Золото только в жарких странах находят, в Индии. Да и этого тебе хватит, три руды сразу никому не объявляй, собери из скитников да из беглых колодников компанию, завод тайно построй.

– Вас шихтмейстером, Сергей Иваныч…

Учитель и школьник взапуски стали сочинять чудесную небывальщину. Уж Егор стал главным командиром всех заводов, уж он построил дворец из свинцовых плит с серебряной крышей, уж Ярцов в карете, сто лошадей цугом, поехал к царице ужинать. Тут Ярцов опомнился:

– Фу, глупость какая!.. А ну, Сунгуров, добудь огонька, зажги свечку. Спать пора. Живо!

Он зевнул. Егор вскочил, нашарил на полке трут, огниво и кремень, стал высекать огонь.

– Какая разница, – вдруг спросил шихтмейстер, – между школьником и огнем?

Егор не знал, можно еще продолжать шутки или Ярцов говорил серьезно.

– Разница? – переспросил осторожно. – Да они же совсем не похожи, Сергей Иваныч. Во всем разница.

– А вот и похожи. Подумай.

– Не знаю, Сергей Иваныч.

– Школьник и огонь только тем разнствуют, что огонь сначала высекут, а потом разложат, а школьника сначала разложат, а потом высекут.

Егор в эту минуту раздувал трут, – фыркнул, поперхнулся горьким дымом, закашлялся и расхохотался сразу. И над недогадливостью своей смешно, и радостно, что Ярцов совсем не строг. Значит, будут еще впереди веселые часы.

– Я вам тоже загадаю, – закричал он, кашляя и чихая. – Что выше лошади и ниже собаки?

– Как, как?.. И ниже собаки? Не знаю. Я думал, все загадки знаю, какие есть, а эту не слыхал. Подожди, не говори, я сам. Сейчас лягу и подумаю.

Свеча была зажжена, и Ярцов унес ее к себе в горницу. Егор улегся на узкой лавке и сразу заснул. Он сладко храпел и не видел снов.

В горнице ворочался и вздыхал шихтмейстер. Так прошло часа два.

– Сунгуров!.. Проснись, эй!..