Заслон

Силы и воздух были на исходе. С отчаянной жадностью он отыскал три сравнительно небольших, отделимых блока, которые показались ему узловыми. С помощью монтировки и троса ему удалось открепить их. Подъем был мучительным, каждый блок весил непомерно много. Но он справился.

Дома, в центре комнаты, на расстеленной клеенке лежали три модуля. Они не походили ни на что земное. Их корпуса были лишены винтов и заклепок, поверхности сходились в плавные стыки, без швов. Максим действовал не как грубый механик, а как хирург, следуя не логике, а чутью. Подводя к определенным точкам на корпусе разряды от маленького трансформатора, он искал реакцию. И однажды, после очередной попытки, один из модулей отозвался. Не гулом и не светом – тихим, едва слышным вибрационным сигналом, который отдался не в ушах, а прямо в костях черепа. Панель на его поверхности словно растаяла, обнажив сложную кристаллическую структуру, внутри которой пульсировал тусклый, изумрудный свет.

Блинов почувствовал, как между ним и устройством возникло взаимодействие. Не физическое, а какое-то… полевое. Мысль о нейроинтерфейсе промелькнула и застряла. Это было похоже на то, как если бы к его собственному биологическому компьютеру – мозгу – подключили внешний, невероятно мощный процессор. Но процессор не давал ответов. Он менял вопросы. Менял самого спрашивающего.

Изменения проявились не сразу. Сперва Максим заметил, что внутренний диалог, этот вечный, неспокойный шепот в голове, затих. Мысли перестали скакать, как блохи. Они выстроились в четкую, логическую цепь. Раздражительность, вечная спутница усталости и неудовлетворенности, испарилась. Исчезла и обидчивость – та самая, что заставила его уволиться. Она просто потеряла смысл, как детская игрушка в руках у взрослого. Ее место заняла тихая, гранитная уверенность. Мир не изменился. Изменилась его оптика восприятия. Он смотрел на свои проблемы, на скудость средств, на непонимание окружающих – и видел не препятствия, а задачи. А задачи имеют решения.

Блинов начал экспериментировать над собой. Обрел ценнейшее качество – абсолютную, алмазную концентрацию. Раньше, чтобы вникнуть в сложную схему, ему требовались часы, кофе и борьба с рассеянностью. Теперь он мог одним усилием воли удержать мысль, рассмотреть ее со всех сторон, не допуская помех. Эффективность его мышления возросла на порядки. Трудные инженерные задачи, над которыми он бился неделями, теперь решались за вечер. Он видел решение, как готовую формулу, всплывающую перед внутренним взором.

Внешние перемены шли рука об руку с внутренними. Пропала сутулость, исчезла привычка нервно теребить что-нибудь в руках. Взгляд, прежде часто усталый или раздраженный, стал спокойным, проницательным и очень внимательным. В глазах появился непривычный блеск – не лихорадочный, а холодный, как отшлифованный кварц.

Энергии стало так много, что Блинов почти перестал спать, и при этом не чувствовал изнеможения. Контроль над эмоциями стал абсолютным. Тревожные воспоминания, сомнения, страхи – весь этот психологический хлам был будто вычищен, отправлен в архив. Перед ним оставалось только главное: титаническая тайна, лежащая на дне моря, и осознание, что ключ к ней теперь в его руках. Все остальное – карьера, обиды, быт – утратило всякий вес.

На четвертый день мелькнула Идея. Не догадка, не предположение – а целостный, яркий концепт. На пятый день проект созрел полностью, без черновиков, без мучительных поисков. Он просто явился, как вспышка, и остался в сознании – законченный, детализированный, со всеми узлами, спецификациями и принципиальными схемами. Максим сидел перед чистым листом бумаги, и его пальцы сами выводили формулы и эскизы, словно лишь переводя на бумагу то, что уже существовало в его голове в идеальной визуальной модели. «Здесь не нужен компьютер, – с изумлением подумал он. – Он у меня внутри. Неужели это все я?»

Он мог мысленно «заходить» в любую часть проекта, увеличивать детали, проверять взаимодействия, будто листая идеальную техническую документацию, созданную не им, но для него. Анализируя сам процесс, он пришел к выводу, граничащему с мистикой: информация поступала не из памяти и не из логических построений. Она приходила извне, из какого-то общего поля. Биополя, ноосферы, матрицы – он не знал, как это назвать. Он стал приемником.

Следующим даром или побочным эффектом – стала пронзительная интуиция, касающаяся правды. Максим стал различать ложь с первого слова. Не по мимике или голосу – а по некоему фону, который излучал лжец. Это было похоже на тонкий, противный диссонанс в гармоничной музыке реальности. Когда продавец в магазине клялся, что товар лучший, когда старый знакомый на улице говорил о своих успехах, Максим чувствовал легкий, но отчетливый приступ дискомфорта, будто в его энергетическое поле впивались чужеродные, колючие щупальца. Ему становилось смешно от этой жалкой, очевидной для него теперь игры.

– Интересно, – сказал Блинов однажды своему отражению в окне, – я теперь как живой детектор лжи. Компаратор. До чего же это дойдет?

Все эти странности отошли на второй план, когда его полностью захватила новая разработка. Идея, родившаяся в его преображенном сознании, была грандиозной.

Максим закрылся в квартире, отключил телефон, жил в ритме, подсказанном внутренним импульсом. Два месяца пролетели в напряженнейшей, но лишенной суеты работе. Он не трудился – он воплощал. И когда последняя мысленная связь встала на место, проект был готов. Не на бумаге. В нем. Полностью.

И в момент этой завершенности, когда ум, достигший пиковой ясности, настроился на частоту находки, случилось новое чудо. Блоки, привезенные с корабля, будто ответили на его готовность. В его сознание, тихо и неотвратимо, как капли воды, просочились обрывки информации, хранившейся в их кристаллической памяти. Он узнал, где искать. В одном из ранее не замеченных отсеков он нашел небольшой куб, чуть шире, чем кулак.

Куб был безупречен. Сплав, из которого куб был сделан, напоминал темный, матовый сапфир с прожилками металла. Внутри, защищенный этой оболочкой, лежал кристалл, похожий на искусственное стекло, но с внутренним мерцанием. На его гранях был нанесен текст. Символы отдаленно напоминали стилизованную латиницу, но грамматика и синтаксис были иными.