Правильные

Майор отчитал Люсинду.

Стояли на заправке. Все вышли кто куда. Саша расплачивался за бензин. Братья во главе с Вовкой оккупировали туалет. Егор прикинулся спящим и его не тронули.

– Ты зачем на парня накричала?

– Я не кричала.

– Будто я не слышал.

– А не надо подслушивать.

– Я не подслушивал. Форточка была открыта – вас хорошо было слышно.

– И что?

– Ты сначала его в полковники произвела, а потом: зачем в суворовское идёшь?

– Пусть думает.

– Он и так думает. А сейчас ещё и переживать начнёт.

– Ой, психолог!

– Хороший командир и отец, и мать, и нянька, и врач…

– Ой-ой!

– Не перебивай!

– Да он скользкий и ненадёжный!

– Как определила?

– Да по имени. Он от своего имени открестился. Имя родители, между прочим, дали. И мама, и отец! А он от имени отказался. Значит, и от родителей отказаться сможет.

– Что же ты его в полковники произвела? Зам по ты-ылу! – передразнил майор.

– А ему там самое место!

– Противоречишь!

– Что?

– Ты просто не хочешь принять моё решение. Не хочешь принять его. Он же ещё ничего не знает.

– Так скажи!

– Хватит. Я уже разговаривал с тобой на эту тему, повторять ничего не буду. Два наряда вне очереди, как приедем – раз. Понятно?

– Ой-ой! – съёрничала Люсинда.

– Три наряда! – майор был суров.

– Есть, – коротко отозвалась девчонка.

– Второе: сядешь сейчас с ним. Едет парень один – чёрт-те что в голову лезет. Наверняка. Вокруг толпа народа, а рядом никого.

– Его Вовка прибьёт.

– Я непонятно выразился?

– Есть, товарищ майор.

– То-то, – Илья Антонович кашлянул. Помолчал. Закончил: – Никто его не прибьёт. А жених твой ещё не дорос до того возраста, когда права качать можно. И ты – тоже! Всё.

В машине Вовка, понятно, возмутился, но Люсинда напомнила:

– Он – зануда! – Имелся в виду Егор. Потом предложила: – Может, ты с новичком сядешь?

– Зачем? – не понял Вовка.

– Мы все парами, а он один. Думаешь, легко ему?

– А мне легко? – возмутился Вовка.

Хотел сказать что-то ещё – Люсинда отрубила, кивнув на спину майора:

– Да приказ у меня!

– А-а-а… – протянул Вовка и через минуту «давил очередного хорька»: со сном у него проблем не было.

А Егор думал. Думал, думал – не открывая глаз. Пусть считают, что он спит. А он не спит. Он думает. Про имя. И ведь как она вывернула, а? Сменил имя – значит, предал родителей. Как этим можно предать? Тем более что и отец, и мама в последнее время сами звали его Егором. А изначально. Изначально мама хотела девочку, а отец сына. А в больнице так и не смогли определить пол. Когда он ещё в животе у мамы был. Мама говорила, что, когда делали УЗИ, просвечивали, Егор будто чувствовал это, будто это ему не нравилось, и поворачивался к аппарату спиной. Так мама говорила. Тогда родители и решили: родится девочка – будет Евгенией, родится мальчик – будет Евгением. Егором Женька стал звать себя и представляться другим в первом классе. Кто-то из мальчишек-одноклассников ляпнул, что у него девчоночье имя: Женька. А тут попалась на глаза книжка. Читать Евгений любил – читал с пяти лет. Книжка была про старые времена. Один старик назвал святого Георгия Победоносца святым Егорием. Женьке понравилось – Е-го-рий! Если короче – Егор. Просто и понятно: мужик и герой. До пятого класса воевал с родителями за право зваться иначе. Доказывал: надо! Всё равно ведь в документах Евгений! Так пусть в жизни… Первым сдался отец. Потом мама. В пятом классе перевёлся – ну, родители перевели! – в гимназию, и никто из одноклассников даже не догадывался, что у Егора совсем другое имя. Откуда о нём знает Люсинда? Из всей компании, из всего поискового отряда, об этом знал только Илья Антонович. Сказал он? А смысл?

– Ты ведь не спишь! – Люсинда ткнула в бок без всяких предупреждений и нежностей.

– Как узнала? – Егор дёрнулся от неласкового прикосновения, но не стал широко распахивать глаза, делать из себя удивлённого человека – глаза приоткрыл щёлочками, чуть повернул голову, ответил спокойно.

– Спящий человек дышит иначе и слюну не сглатывает, – Люсинда зевнула. Призналась: – Вот я бы поспала.

– Спи, – коротко предложил Егор.

– Не-е, – Люсинда поджала губы, затем расслабила, причмокнула. – Скоро остановка. Поедим. Потом – спать.

– Как знаешь, что остановка? – с интересом спросил Егор.

– Знаю, – девчонка зевнула ещё раз. Подумала – то ли огорошила, то ли обрадовала, то ли добила: – Я вообще много знаю.

– Не преувеличиваешь? – подколол Егор.

Ответила не Люсинда. За спиной раздались голоса братьев – почти синхронно:

– Она – точно – много знает!

– А как же «Волоколамское шоссе»? Александр Бек? Как же чтение, оно же слушание? – Егор не удержался, чтобы не ткнуть – подколоть и тут – братьям.

– Усваиваем прочитанную, иначе услышанную, информацию, – на этот раз ответил Костик.

Матвей только дополнил брата:

– В любом чтении, даже самом завлекательном, нужно делать паузы.

– Зачем? – скорее для поддержания разговора, чем для чего-то иного спросил Егор.

– Чтобы усвоить полученную информацию, – спокойно ответил старший брат.

Люсинде ответ Костика понравился – она вывернула голову назад и похвалила:

– Молодец.

– Стараемся! – за старшего брата ответил Матвей.

Потом молчали. Молчали до остановки. До остановки возле мотеля.

Из «газели» вышли дружно.

«Гостиница». «Столовая». «Душ». «Туалет». «ДТ, бензин»… Надписи бросались в глаза. Но более – почему для остановки на приём пищи выбрали именно это место – количество большегрузов. Тяжёлые фуры, одна за другой, притормаживали ещё на трассе, мигали правыми поворотниками, заползали на парковку.

– Штук пятьдесят, – отметил вслух, но для себя Егор. Поправился. Тоже вслух: – Наверное.

– К ночи за сто пятьдесят перевалит! – с видом знатока улыбнулся Саша. Он же сказал и про еду. Для Егора. Остальные – понятно – уже знали: – Больных среди нас нет, поэтому первое, второе, третье у всех одинаковое. Диетического питания не будет.

Егор хмыкнул, вспомнив слова Ильи Антоновича, произнесённые на старте:

– Чтобы не было завидно, у кого футболка круче!

Люсинда услышала и вставила свою кнопку – не всё же Егору подкалывать:

– А у нашего мальчика хорошая память!

Поссориться не успели.

– Девушка! А, девушка! – произнёс Илья Антонович с интонацией, не требующей пояснений.

На первое ели борщ. И Егор снова отметил – на сей раз про себя: «А ничего!» Вспомнил сказанное кем-то и когда-то про такие дальние поездки: «Смотрите за дальнобоями. Где они, туда и вы. Дальнобойщики там, где «чего», останавливаться не станут!» На второе были банальные макароны с котлетой. На третье – компот. И всё. Ни булочек, ни пирожных, ни мороженого, ни конфет.

– Сладенького хочется? – Люсинда будто следила за Егором.

С трудом удержавшись от злого ответа, Егор выжал:

– Не отказался бы. Но раз порядки армейские, то…

– Молодец! – похвалил Илья Антонович. И… стал выдавать телефоны: – Звоним мамам, коротко докладываем о прошедшем дне, затем сдаём обратно. Можете поиграть, кто не может без этого. На всё про всё десять минут. Достаточно.

Взяв в руки свой смартфон, Егор не стал сразу набирать маму – посмотрел на других: а как остальные, что делают?

Братья отошли в сторонку и включили громкую связь – заулыбались, когда им ответил слегка искажённый расстоянием, но всё равно красивый женский голос, заговорили, перебивая друг дружку, и Егор услышал своё имя – значит, что-то рассказывали и о нём.

Вовка вжал трубку в ухо, рот прикрыл ладошкой – говорил негромко, искоса поглядывал по сторонам – заметив взгляд Егора, зло сузил глаза: «Не смотри!»

«Да и ладно!» – про себя ответил Егор.

Саша разговаривал громко – хохотал, было слышно:

– Ой, не могу! Ой, ха-ха!

Илья Антонович смотрел на Егора – будто ждал. Ждал. И Егор понял: майор ждёт, когда он, Егор, позвонит маме – наговорится, чтобы потом ещё осталось время ему – Илье Антоновичу. Время на то, чтобы поговорить с его мамой, мамой Егора.

– Блин!.. – слово само сорвалось с губ.

И тут Егор увидел Люсинду. Она ни с кем не разговаривала. Стояла молча. Держала свой телефон в руках и грустно смотрела на чёрный экран.

– А ты почему не звонишь… – Егор не произнёс нужного слова – замялся, чтобы всё-таки определиться с тем, кому должна звонить Люсинда. Ещё раз оглядел ребят – дошло что ни у кого из них нет отцов, и все они звонят мамам. И закончил: – Маме?

Получилось именно так, как получилось: «А почему ты не звонишь маме?»

– А у меня нет мамы, – Люсинда подняла на Егора взгляд – тяжёлый и почему-то обиженный.

И, совершенно не думая, Егор предложил – искренно:

– Тогда позвони отцу!

– Отцу?! – изумилась Люсинда. И вдруг! Неожиданно! Заулыбалась: – А почему бы нет?

Экран её смартфона засветился, палец задел экран – заиграло меню.

– Привет, мам! – сказал Егор в свою трубку. – Ты как?

– Нормально! – мама выдохнула – верно, ждала звонка. Спросила: – Как там Илья Антонович?

И что-то горячее тут же обожгло Егора – не «Как ты, сын?», а «Как там Илья Антонович?» – это что? Это нормально?! Это на каком плане у неё сын – на втором? На третьем?!

Он бросил злой взгляд на майора. Тот смеялся. Ему кто-то позвонил, и он говорил, говорил весело.

И Люсинда тоже смеялась.

Люсинда красивая.

IV

Был у нас в группе Санька-афганец. В восемьдесят пятом демобилизовался. А времена ещё комсомольские были. И азарт какой-то имелся. Он, пока неженатый, к поисковикам пристроился. Год на северах работал, а летом – обязательно на запад. В Белоруссии в основном работали. И как-то сразу, в первом же заходе, металлоискатель у нас накрылся. Ну, накрылся, и всё тут. А места. Сапёры после войны, понятно, работали, но и после сорока лет взрывы были. То корова набредёт, то коза – бах! И готово. За людей боялись. Особенно за детей. Они ведь тоже в земле копались – и мины находили, и снаряды, и гранаты. Разбирать пытались. Сколько инвалидами в мирное время стали! Статистики нет, но, честное слово, много. А тут поле, и металлоискателя нет. А Санька. Он после Афганистана немного не в себе был – пил. Не то чтобы много, но – отработает, вечером сто грамм и спать. Без стопки уснуть не мог. Как-то проговорился мне. Главное, на трезвую голову. «Я, – говорит, – четыре раза в головной машине горел. Знаешь, что это такое?» Я не знал – в стройбате срочную прошёл. А он мне: «А ты представь, если сможешь: вокруг тебя все твои ребята огнём горят, мёртвые, а ты, сволочь, живой!» Я тогда спросил: «Сны снятся?» А Санька: «Голоса их слышу. Особенно под вечер. Пока работаю, не слышу. А как отдохнуть соберусь, так и начинается…» Так вот Санька. Он, жук, с утра в соседнюю деревню успел сбегать, на всех бражки местной притащил – по пути сам отхлебнул. Немного хлебнул. Выпивши, но не пьяный. «Чего вам эта железяка сдалась? – удивился. – Айда за мной!» И – на поле. А мы: «Стой! Куда?!» А Санька – нам: «Стой! Давайте вешку. Вот тут лежит.» И пошёл, и пошёл – всё поле, небольшое оно было, но всё равно – поле, провешил. Под вешками, я сейчас точно не помню, но, скажем так: восемь мин нашли, два снаряда и полтора десятка гранат. А потом мы уже и не удивлялись. Идёт где, идёт, и вдруг: стой! Все знали: точно какая-то смерть в земле осталась. Ну, с той войны – Отечественной, Великой. Санька потом всё чаще добавлять стал: вечером сто грамм, утром сто грамм, вечером, утром. Потом женился. Неудачно. Тут ещё два этих блюдолиза американских страну развалили. С работой не очень, с деньгами швах. Жена сперва запилила, затем загуляла. Санька запил вконец и даже очередного поля не дождался. Лучше бы на мину встал! А он. Анна Каренина, блин! Главное, ведь трезвый был. Трезвый! Вскрытие показало, что трезвый. Под поезд кинулся. Перед этим письмо написал, просил, чтобы мы маршрут сменили. А мы как наметили заранее, так и пошли. Дураки. Лёшка на гранате подорвался, ему два десятка осколков из ноги достали. Мне по кисти досталось. Ещё одному ухо пометило – мочку разорвало. Мы потом думали: Санька нас с того света уберечь постарался. Могло ведь хуже быть. С той гранатой, рядом совсем, два ящика снарядов откопали.

– Твоя мама была военной? – спросил Егор уже в машине. Поправился: – Военным?

– Моя мама была очень красивой, – печальным эхом отозвалась Люсинда. – И очень умной. И доброй. И у неё было очень красивое имя – Елена…

– А… – начал Егор.

– Спи! – приказала Люсинда.

Сама она уснула быстро. Егор даже не заметил – когда. Зато почувствовал. Девчонка слегка навалилась на него, голова опустилась на плечо. Поверни голову – и можно дышать ароматом синих волос. А Вовка – впереди – скрипит зубами. А братья – сзади – опять слушают аудиокнигу. За рулём майор, Саша рядом – дремлет; поменялись. Майор успел позвонить маме – Егор видел.

Илья Антонович появился в их квартире почти сразу после того, как погиб отец. Первый раз пробыл недолго. С мамой зашёл на кухню – закрыли дверь. Из-за двери некоторое время слышался его голос – неразборчиво, баском: бу-бу-бу. Мама, наверное, тоже говорила, но её голоса не было слышно – голос у мамы всегда тихий, спокойный; отцу нравился мамин голос.

Уходя, Илья Антонович подал руку Егору:

– Прости, не представился сразу. Майор Генералов. Илья Антонович. – Уже выйдя в общий коридор, оглянулся – не на Егора, на маму: – Мы ещё увидимся. – Потом взглянул как-то разом на обоих и почему-то извинился: – Простите, пожалуйста.

– Он из полиции? – спросил тогда Егор у мамы.

– Из военкомата, – ответила мама.

– При чём здесь военкомат? – не понял Егор.

Мама слегка замешкалась с ответом:

– Так… По работе.

Мама работала в администрации. Должность невысокая, но ответственная. О карьере мама не думала – ей нравилось быть тем, кем она была: женой, мамой, дочерью и, как она говорила, маленьким чиновником. Ростом она, по словам своей мамы, одной из бабушек Егора, не удалась: метр пятьдесят четыре.

Отец был выше: метр семьдесят пять. Был.

Он любил машины. Не столько разбираться в них, хотя мог отремонтировать что угодно, сколько ездить. Он и с мамой Женьки-Егора познакомился в автомобиле. Таксовал. На старенькой отцовской – своего отца, Женькиного-Егорова деда – «шестёрке». Подвёз. Запомнил адрес. Встретил с букетиком хризантем – три веточки белых цветов.

Когда Илья Антонович пришёл во второй раз, он принёс маме три белые хризантемы. Мама заплакала и не пустила майора дальше порога. Егор видел. В тот день в гимназии он на уроке физкультуры умудрился потянуть связки и вместо вечерней тренировки сидел дома, за отцовским столом – смотрел на недособранную, недоклеенную ими модель: Т-26 образца тысяча девятьсот тридцать третьего года. Из комнаты, из-за стола, прихожую было видно хорошо. Илья Антонович только и сказал, когда мама попыталась вернуть букет: «Цветы ни в чём не виноваты».

Егор родился, когда мама ещё училась в институте, в самом начале её второго курса. Мама брала академический отпуск – на один год.

Жили у бабы Кати – мамы отца. У бабы Кати была большая трёхкомнатная квартира и ещё дача. Баба Катя рано вышла на пенсию – работала до того на заводе, выработала вредность. Мужа у бабы Кати не было. «Сгорел», – говорила она про дедушку Егора. Маленьким Егор не понимал, как это. Думал, что дед был пожарным и, спасая людей, сгорел в огне. На самом деле у деда был рак – такая болезнь. Врачи не смогли определить сразу – дед исчах за два месяца. За два месяца до рождения внука. Баба Катя квартиру разменивать не стала. Сказала сыну и невестке: «Будете жить со мной!»

Маме очень хотелось жить отдельно, но у её мамы, второй бабушки Егора – бабы Лены, была маленькая однокомнатная квартира. И работала баба Лена всего лишь библиотекарем.

А отец таксовал. На жизнь хватало. На отдельную квартиру – нет.

Мама после института в школу работать не пошла. Став дипломированным филологом, поняла: это не её. Подруга, у неё отец работал в департаменте образования, помогла с работой. Мама стала чиновницей. Оклад тоже невелик; если брать кредит или ипотеку – кабала на всю жизнь.

Егору исполнилось двенадцать, когда отцу неожиданно повезло. Подвозил какого-то важного дядьку. Тому понравилось, как отец водит. Взял номер телефона отца – несколько раз вызывал, просил свозить туда-сюда. Потом взял на работу – с «шестёрки» на «тойоту-камри» бизнес-класса. С соответствующей зарплатой. Причём официальной. Работал дядька в компании, связанной с нефтью. И отец сразу взял ипотеку.

Квартиру выбрали на окраине, но новую и большую – трёхкомнатную. По метражу больше, чем у бабы Кати, в полтора раза!

Бабушка обзавидовалась и чуть не прокляла отца: «На кого бросаешь мать?!»

А мама радовалась. В последнее время баба Катя совсем её запилила: «На работе задерживаешься – почему?!», «Зарплата маленькая – ищи работу лучше!», «Как так: не сварила суп?! А-а, сварила! А почему борщ сварила, ты что, не знаешь, что я не выношу варёную свёклу?!»

Мама говорила отцу, когда тот пенял ей на то, что она расстраивает бабу Катю:

– Не я её расстраиваю. Это она меня убивает! Всю кровь мою выпила! Не зря говорят: свекровь – всю кровь забирает!

Отец сердился. Отходил только с Егором, когда садились клеить модели. Отцу с детства нравились танки – завлёк и Егора. Модели в магазинах продавались – в коробках – покупай, какую хочешь! Начали со своих, отечественных: собрали несколько «тридцатьчетвёрок» – с семидесятишестимиллиметровой пушкой, с восьмидесятипятимиллиметровой, с пятидесятисемимиллиметровой, с минным тралом. Потом перешли на КВ, взяли несколько БТ и Т-26. С литературой – книгами и журналами, где фотографии военных лет – проблем не было, помогала бабушка Лена – приносила из библиотеки. К отечественным собрали несколько немецких – Т-III, Т-IV, «Тигр», «Пантера»…

«Шестёрку» отец продал, купил в кредит «киа». И, несмотря на то что работа была постоянная, продолжал таксовать. Чаще по ночам. Мама уже не сердилась – злилась. Отец тоже заводился с пол-оборота: «Ипотеку надо закрывать?! Надо! Кредит надо закрыть?! Надо! Шубу себе хочешь?! Ты же со своей зарплаты не купишь!» Баба Катя, когда приезжали к ней в гости, поджимала губы: «Ой, разведётесь! Ой, разойдётесь!» Не разводились, не разбегались: отец любил маму. По-настоящему. И Егору говорил: «Знаешь, что такое лебединая верность? Это когда один раз и на всю жизнь! Я – верный! Я – лебедь! Я люблю и оттого летаю, понял?» А таксовал всё-таки не из-за денег, хотя деньги тоже были не лишними, – ну, просто нравилось так: за рулём, подвозишь – вроде как нужное, доброе дело делаешь: это же здорово – помогать людям.

Отцу должно было исполниться тридцать шесть. В июне. Четырнадцатого мая он повёз своего босса в край: сначала на север, затем, не заезжая домой, на юг. Вернулся ночью – позвонил: «Я отдохну! Таксану на пятёрку и домой!»

Маме позвонили под утро. После пяти часов.

Отец пошёл на зелёный. На перекрёстке.

Слева на красный летела другая машина. Тоже – кстати или некстати – «киа». Только за рулём сидела женщина.

Одна машина врезалась в другую.

От удара оба водителя погибли. На месте. Сразу.

Мама не плакала. Она почему-то сказала так Егору:

– Вот тебе тринадцать. Мне тридцать два. Отцу тридцать пять. Тебе будет четырнадцать. Мне тридцать три. А отцу тридцать пять. Тебе будет пятнадцать. Мне тридцать четыре. А отцу тридцать пять. Тебе будет шестнадцать. Мне тридцать пять. И отцу тридцать пять…

В третий раз Илья Антонович принёс цветы и коробочку конфет. Маме. Стоял в прихожей. Взглянул на Егора:

– Может, тебе что-то нужно?

Егор не ответил – ушёл в комнату, к танкам, к фотографии отца, которого похоронили неделю назад. Плакать не хотел, но слёзы сами катились из глаз. Он так и сидел: не плакал, но Т-26 на столе стал мокрым.

Мама и майор сидели на кухне – пили чай. Опять с закрытой дверью. Впрочем, недолго. И дверь была закрыта недолго, и чай «выпился» быстро.

– Зачем он приходит? – спросил Егор, когда за Ильёй Антоновичем закрылась дверь.

Мама вздохнула – ответила, будто не своими словами, чужими:

– Он старается помогать тем мальчишкам, у которых не осталось отцов.

– Зачем? – удивился Егор.

– Чтобы по наклонной не покатились: не запили, на наркотики не подсели, не стали преступниками… – мама могла продолжать негатив долго, так показалось.

Егор перебил:

– А я что, правда могу?.. По наклонной.

Мама не ответила – встала на цыпочки, обняла Егора за шею, притянула к себе – поцеловала в лоб. От её волос пахло.

Егор отстранился от Люсинды: «Чёрт! Что за мистика!» От волос девчонки пахло так же, как и от маминых. «Надо же! Один парфюм!»

V

Мне бабка рассказывала. Она, вообще, по-настоящему, прабабушкой была, но её все бабкой звали. И я – тоже. Она не обижалась. Рассказывала много – про старые времена. По снам гадала. Ну, не гадала, а просто говорила, что сон означает. Она вообще снам верила. И говорила, что один и тот же сон сразу нескольким людям может сниться. Ну, не то чтобы толпе, а двум-трём – точно! И про себя вспоминала. Про мужа своего – прадеда нашего. Ей семнадцать лет было. Сон приснился. На станции встретились. Она со своей деревни пришла, а Миша – потом муж её, прадед мой – с другой деревни. А до того они друг друга не знали. Вообще. А времена ещё были такие, что девкам без надзора шага ступить нельзя было. Гражданская – война – только закончилась. Во сне друг к другу подошли. Он говорит: «Меня Мишей зовут». А она: «А я Маруся». Он ей: «Выходи за меня!» А бабка: «А любить будешь?» А он: «Навсегда!» И вдруг шум: топот конский, шум тележный – мужик на станцию, с телеги как заорёт: «Мишка, дурень! Что делаешь?» А Мишка: «Батя, это Маруся. Женимся. Благослови!» Бабка утром, как проснулась, на станцию бегом. Через лесок, через поле! Потянуло её туда – проверить захотелось. А дальше всё как во сне. Один в один. Михаил, после того как отец благословение дал, бабке признался – сон ему приснился: как бабке, так и ему – один в один! Но это ещё не всё. Когда свадьба была, Мишкин отец встал и говорит: «Кабы не сон…» В общем, и ему тот же сон приснился. Да явственно так! Он и не стерпел – коня поутру в телегу запряг и на станцию. А Мишка, дурень, уже там. С Марусей. Потом отец – Мишкин – шутил ещё: «Кабы девка Глашкой назвалась, али ещё кем, не дал бы Мишке жениться! А тут – Маруся. Попало, как во сне. Ну а раз Маруся…» У нас все над бабкой смеялись. Над рассказом её. Я – тоже. Напридумывала. В девяностых власти не было. Денег – мало. Проблем – много. Решили мы с приятелем подзаработать. Мне семнадцать, Димке восемнадцать. Я только школу закончил. Димку в армию не взяли – умудрился палец на ноге сломать, футболист! Главное, ходит – даже не хромает, а перело-ом – отсрочку дали! Я экзамены в институт сдал. А Димка, он после училища никак на работу устроиться не мог. Поехали в область. Под Питером, там же куда ни плюнь – везде железо. То стволы, то взрывчатка. Опять же, мелочовка всякая: награды там, документы какие, вещи уцелевшие. На чёрном рынке, если ствол подходящий или до реставрации дотягивает, спрос есть. На взрывчатку – тем более. Мы сами толком не знали, но люди рассказывали: как, что, куда. А разборок бандитских немеряно было. Нам что – главное, не нас. Днём решили не светиться. Чтобы не нарваться. Так ходили – будто туристы. А под вечер полулесок приглядели. Сыровато там, болото рядом, но понятно: и там бои шли. Значит, земля что-нибудь да хранит. Уваськались, копаясь как свиньи! А ничего, кроме осколков, не нашли. То ли после войны сразу прибрали, то ли до нас кто за год был. Легли спать. Палатка двухместная. И вот как вживую! Как не во сне. А на самом деле во сне! Заваливается к нам среди ночи финн. В форме. С той войны – Великой Отечественной. И начинает с нами болтать. Димка по-фински немного понимал. В Финляндию несколько раз ездил. Сначала как пионер, потом как комсомолец. В Клуб международной дружбы входил. Может, иначе как организация называлась, но смысл такой. Письма друг дружке писали, мыслями делились: кто как живёт, что лучше сделать для мира во всём мире. Это в письмах. А на деле… Димка рассказывал. Каждый раз, как туда приезжал, так обязательно кто-нибудь его русской сволочью называл. То в музее, то на улице, то в гостинице. И, главное, с улыбочкой всё. А в последний раз ему в магазине – шоколадку покупал – шоколад дали и сказали: «Жри, русская сволочь!» Димка: «Почему – сволочь?» А ему: «Потому что русский!» А тут финн. Залез к нам в палатку, сел посерёдке, нас к стенкам прижал и говорит. А Димка переводит – мне. Говорит, хвалит нас. Говорит, что чем больше мы своих убьём, тем лучше будет. Всему миру лучше будет, потому что русские – это варвары. А варвары – это дикари. А дикари – это не люди, это животные. А животные, которые мешают людям, тем, кто в Европе живёт, подлежат уничтожению. Потом хвастаться начал, сколько он убил. В карман внутренний полез – кожаный кошель достал, такой, как кошелёк и фотоальбом одновременно. И – фотографии из кошеля стал доставать, десять на пятнадцать примерно. Показывает нам и так, с гордостью: «Вот этого русского я убил из пистолета в затылок. Эту русскую я долго бил палкой, она сама попросила меня убить её, и я её застрелил из винтовки. Вот этих я.» Потом снова стал про нас. Сказал, покажет, где можно найти оружие, где гранаты – неразорвавшиеся. «Главное, – говорит, – убивайте!» И опять за фотографии: «Вот этого старика я посадил на цепь, как собаку. Вот эту…» И тут я не выдержал. Вскочил и в горло ему: «Ах ты ж, с-с-с.» А он – в моё горло. Так сдавил, я аж глаза открыл. Смотрю, а это Димка в меня вцепился. И тут Димка проснулся. Проснулся, руки разжал, я – тоже, и спрашивает: «Ты чего?»