Карта перекрытых дорог

– Я в тупике, – она пожала плечами.

– Бывает, – снова вздохнул он и перевёл взгляд на ЛЭП.

«Не хочет сказать… Ну да, так запросто всё выдавать о смысле жизни не стоит. Пойму… когда-нибудь».

Вновь молчат. Смотрят на небо, уже окончательно занесённое тучами. Обрывают травинки.

Далёкий-далёкий гром. Капли дождя… Частые капли… Ливень. Гремит громче.

– Ты видишь? – поворачивается он к ней, почти радостный. – О чём мы говорили так часто раньше…

– Ну! Вот оно, то самое, чего боятся идиоты с зонтами.

Встают.

– Пойдём… Чёрт, неужели я гуляю с тобой в ливень?

Она смеётся:

– Неужели я гуляю с тобой в ливень…

«Вот теперь уж точно пора хотя бы за руку его взять…», – мелькнула нелепая мысль. Но она снова не смогла рискнуть и только спросила:

– Помнишь договорённость? О том, что, когда мне станет совсем сложно, я обращусь к тебе за советом?

– Помню, – кивнул он.

– Она в силе?

– В силе. И давай я пойду по шпалам. Удобней будет.

Так и пошли. Вновь молча. Ливень не прекращался…

– Шавка, – поёжилась она и неосознанно к нему приблизилась, увидев неизвестно откуда взявшуюся здесь немецкую овчарку, семенившую им навстречу. – Как она по насыпи-то взбежала?

– И то правда, – пригляделся он. – Так и не посмотрел, как называется эта твоя фобия.

Он обнял её, и теперь они вместе шли по шпалам.

– Вот и я… и я не посмотрела, – с трудом проговорила она, скрывая своё крайнее удивление…

…Светло-серо-голубая подушка. Тонкие занавески и чернота за окном. Смятое, чуть не перевёрнутое одеяло.

«Конечно же сон, – пронеслось где-то в глубине сознания. Она кое-как поправила одеяло и вновь упала на подушки. – Но какого чёрта… Какого чёрта моё подсознание вытворяет такие трюки? Расскажи я ему этот сон, он бы, наверное, почувствовал себя чуть не оскорблённым. Ну чего я опять напридумывала… Завтра рано вставать. Не забыть вернуть Лине тетрадь по обществознанию… А вечером у нас дискотека…»

…Он проснулся от холода – одеяло практически свалилось на пол. Не открывая глаз, он подтянул его и закрылся чуть не с головой, согреваясь и пытаясь сложить в единое целое обрывки то ли какого-то внезапно вспыхнувшего воспоминания, то ли сна, увиденного этой ночью. Тщетно. Ускользнули даже эти обрывки. «Какого чёрта так рано… Сколько ещё до шести? Спа-ать…».

***

Одинокая лампочка под потолком общажной бытовки горит своим въедливо тёплым, давящим, но зато неустанным светом. Форточку уже давно распахнул напористый декабрьский ветер. Я стою перед зеркалом. Когда я шла с предновогодней дискотеки, этот ветер настойчиво швырял мне в лицо игольчатые хлопья снега. Они растаяли на моих ресницах, второй раз в жизни густо накрашенных тушью, и расплылись чёрными подтёками, которые я теперь пыталась стереть.

А на школьной дискотеке, если не считать ёлок в началке, я была впервые. Впервые мне именно захотелось туда пойти. И впервые я танцевала. Естественно, одна, как и почти все остальные, и повторяя одни и те же простейшие движения друг за другом. Но осталась даже довольна.

Н. веселился, ко многим, в том числе и ко мне, подходил обниматься. У меня, к счастью, получается не придавать этому большого значения, зная, что он сам его не придаёт. И вообще эти его вспышки радости никогда не кажутся мне надёжными. Да в слове «вспышка» от надёжности абсолютно ничего нет. Он день смеётся, подпевает любимым песням и шутит со всеми, а день ходит молча в наушниках и спит на парте. И сегодня ушёл быстро и один. Я наблюдаю и мне тревожно.

А ещё мы успели в классе поесть торт. Я выбрала себе самый маленький кусочек и как будто случайно сбила с него кремовую розочку, когда перекладывала на свою тарелку. С лета я скинула только четыре килограмма. Вроде не так и плохо, но мало. Пока оооочень мало, в июле я ошибалась, нужно больше семи. Лина сегодня пару раз меня сфотографировала. То, что я увидела, не так уж и плохо, но ещё явно есть к чему стремиться.

Случайная пародия на макияж 2007 года стёрта. Я всё ещё смотрю на себя в зеркало и понимаю две вещи:

1) больше не буду краситься ни в чёрный, ни в каштановый. Пусть отрастает «песчаная буря»;

2) тебе явно нужна помощь. Не может просто так постоянно быть пусто. Не может просто так хотеться уничтожить и себя, и весь мир вокруг заодно. Я наблюдаю, и в этом случае мне не только тревожно, а ещё и разъедающе грустно.

Да и вообще я не хочу просто наблюдать.

Я хочу помочь тебе.

Я хочу показать тебе, что в твоей жизни есть как минимум один человек, которому никогда не будет всё равно. Который примет тебя со всеми твоими сложностями. (Который надеется, что его чувство поможет тебя спасти).

***

20.01.2012. -32 «за бортом», не выше. И почему я вообще не использовала прописанное в уставе школы право не выходить из дома за знаниями в такую погоду? Ах, да, потому, что завтра я не приду сюда, на Цветочную, 8, в любом случае. Завтра мне будет просто необходимо чуточку больше тишины и хотя бы внешнего спокойствия, чем я могу получить в обычную учебную субботу. Чуточку больше защищённости. Хотя бы её иллюзии…

Потому что сегодня, скорее всего, я…

– Девочки, 13-ый кабинет, оказывается, свободен – давайте мы с вами перейдём туда! В угловом мы сейчас, пожалуй, не высидим, – предложила незаметно приблизившаяся к нам Е.В., кутаясь в тёплый платок вишнёвого цвета. Незаметно, наверное, потому, что мы – всего трое: я, Марина и Настя – слишком уж оживлённо пересказывали друг другу какие-то забавные истории и топали ногами, пытаясь заставить сердце быстрее перегонять кровь по венам. Потому что у нас не было тёплых вишнёвых платков. Потому что по-детски неосмотрительные.

В 13-ом кабинете Е.В. разрешает нам так же, как и на маленькой скамейке в коридоре, сидеть втроём. За одной партой. Для сохранения остатков тепла. Как всегда увлечённо, с ощутимой неизменной преданностью своему делу Е.В. рассказывает нам о периоде правления Александра II. А мы так же неизменно не проявляем особой погружённости в предмет.

– Как твоё настроение нынче?

– Как и всегда. Уходит вниз, как заземление. Пустота и серость.

– И никакого просвета?

– Никакого.

– Слишком уж долго это длится. Должна же быть интермиссия, наконец.

– А вот и нет.

– Т.е. непрерывная депрессия, которую ничто не может развеять или ослабить?

– Да.

– И откуда только такая уверенность у человека…

– Не знаю. Зависит от человека.

– У тебя. У тебя откуда такая уверенность?

Всплывающие передо мной на доске строчки. Пять дней назад. 15-ое января. Об этом мы говорили 15-ого января и за пять дней почти ничего не изменилось…

Нет, эти строчки никак не вплетаются в даты, заранее записанные Е.В. белым по тёмно-зелёному.

– Даже не знаю. Всегда таким был.

– Трудно быть таким.

– Хреново быть таким. Оттого и пытался несколько раз прервать своё существование. К глубочайшему сожалению, ещё живой.

– Не к сожалению, а к счастью.

– Почему это?

– Потому что есть люди, которым ты реально нужен. Хреновый, не хреновый, сложный, простой – без разницы.

– Только кто же все эти люди? Оо

– Я могу уверенно говорить только за одного человека.

– Хотелось бы конкретики.

– Скажу ещё сразу, что этот человек вовсе не рассчитывает на такое же отношение с твоей стороны. Просто факт есть факт.

– Как всё сложно. Но вот только интереснее узнать, кто же это.

– Да всё очевидно уже.

– Чувствую себя дураком, т.к. не могу разглядеть очевидного.

– Ну о ком я могу столько знать и так уверенно заявлять?

Люблю Е.В. и спокойный, мягкий тембр её голоса, но вникнуть в то, о чём этот голос вещает, никогда не могу. Каждый раз пытаюсь и каждый раз проваливаюсь…

– В этом вопросе я упрямо недогадливый. Так о ком же всё-таки идёт речь?

– Обо мне.

– Вот дурак же, и куда я смотрел.

– Уж не знаю. Но не дурак, явно.

– Даже не знаю, как быть теперь.

– Как и раньше, наверное. Ничего же не изменилось, по сути.

– Ну не скажи. Непросто осознавать, что действительно нужный.

Сегодня я не сразу услышала даже звонок, который дали на пятнадцать минут раньше обычного. Потому что именно в этот день, похоже…

Ох, как электризуются волосы от холода. Какими же сине-серыми от него становятся пальцы… Одеться, как-то проскочить расстояние до дома, сидеть в углу дивана с пледом и телефоном, собираться с мыслями.

Именно сегодня, наверное, я всё скажу.

– Вообще я тоже не вижу особых просветов на горизонте. Но есть одна вещь, которая всё же помогает мне держаться.

– И что же за вещь?

– Труднообъяснимая такая. Ещё и с тобой связана.

– Всё-таки уж постарайся как-то объяснить.

– Бредово, но, снова-таки, исключительно по факту. Есть мир, в котором всё действительно серо и безрадостно. И есть ты, ни на кого и ни на что в этом мире не похожий. И мне легче уже от того, что я просто знаю о тебе. Что знаю тебя и даже общаюсь с тобой. Поэтому ты мне и нужен. Поэтому я такая навязчивая временами. Прости, если что. В некоторые моменты кажется, что я окончательно тебя достала.

– Вовсе нет, и никогда этого не случится, потому что ты ну вот никак не можешь меня достать. Вообще неясно, с чего ты такое решила. Только вот как объяснить эту надобность во мне?

– Я и сама не знаю, как. Слишком тонкая материя всё это.

– От «тонких материй» вспомнилось про «тонкую душевную организацию».

– И в этом я тоже разбираюсь с трудом.

– Я и сам не разбираюсь. Но говорят, что такая «организация» у меня и есть.

– Думаю, они правы. Те, кто так говорит.

– Наверняка. А чтобы лучше разбираться, можешь почитать, что это такое и с чем его едят.

– Так и сделаю, пожалуй. И ещё кое про что мне необходимо почитать тогда уж. Про привязанность, например.

– У тебя привязанность?

– Так точно.

– К чему же?

– Не к чему, а к кому. К тебе.

– Ого как… Может, и ещё что-то есть ко мне?

– Определённо. Только страшно говорить об этом.

– А ты скажи.

– Боюсь, ты будешь неприятно удивлён и снова озадачен.

– А вдруг реакция будет совсем другой?

Ох, вряд ли… Но поздно. Сама же захотела сказать и А, и Б.

– Не будет, но ладно. Быть может, я тебя вообще люблю.

Вообще люблю.

Тебя.

Люблю.

Вообще.

Вот и всё.

Я откладываю телефон, встаю, кое-как отпираю дверь, со второй попытки надеваю «коридорные» шлёпки, шатаясь, дохожу до бытовки. Опираюсь там на ящик с нашей обувью, ощущаю, как колотится моё сердце  эти удары, кажется, везде: в груди, в ушах, в висках… Делаю пару шагов к раковине. Мои руки не просто дрожат, а уже трясутся, я с трудом набираю пригоршни ледяной воды, умываюсь. Так же нетвёрдо возвращаюсь в комнату, беру телефон, не глядя обновляю страницу с сообщениями ВКонтакте.

– Насчёт «озадачен и удивлён» ты была права, вот только не неприятно, а, скорее, наоборот.

Скорее наоборот.

ВОТ И ВСЁ.

Хватит. Спать. Сколько хочу. Как мудро я решила, что завтра никуда не пойду.

А потом ты будешь переспрашивать. Потом просто спрашивать – о том, почему именно я грущу. Расскажешь о своей «дефектности» в плане взаимной любви, о том, что однажды сам убил в себе это чувство – потому, что оно убивало тебя. А я скажу, что уже давно всё это предполагала и знала, что в себе ничего убивать не буду, буду жить дальше со всем, что есть, смирюсь с безответностью. Ты просто ответишь, что это мой выбор. Конечно. Исключительно мой.

«Именно убивало. А как ещё это назвать? Когда принимаешь алкоголь вместе с транквилизаторами, потому что иначе просто не можешь уснуть от постоянно накатывающих воспоминаний. Чтобы хоть как-то оградить себя от реальности, избавиться от мыслей о том, что постоянно пытаешься забыть…»

О ней. О той синеглазой художнице с Дальнего Востока, с которой у вас что-то окончательно разладилось в конце марта прошлого года. Когда, как я верила, начался «другой период», «не случайно и не зря». А теперь открыла для себя, что «плакать в подушку» – это, к сожалению, не только книжный штамп. Из-за чего именно я это открыла? Кого мне жаль? Тебя или себя?

И что мне тебе ответить? Как мне тебе помочь?

***

13-ое февраля. Значит, тебе осталось отмучиться ещё пять месяцев. Уже больше половины пройдено, отлично. А ещё это значит, что завтра тот-самый-идиотский-типа-праздник.

В преддверии которого я решила, что больше не буду говорить о любви. Ты и так всё знаешь.

– Сейчас даже удалось поспать пару часов.

– Ну, это несерьёзно(

– Да. Я бы вообще предпочёл спать вечно.

Начинается.

– Это почему ещё?

– Потому, что в своих снах я другой. Не та хрень, что собой в реале представляю.

– Ты представляешь собой Личность. Неповторимую.

– Да ну. Стрёмная пустая душа.

– А вот и нет.

– А вот и да.

– Здесь ты меня не переспоришь.

– Даже и не собираюсь.

– Конечно, потому что ты не прав.

– Только чем ты это докажешь?

Докажу без труда. Только замаскирую то самое слово.

– Видишь ли, будь у тебя «стрёмная и пустая» душа, меня бы не угораздило. Уж поверь. И ведь угораздило не меня первую, не меня последнюю, да и сейчас, возможно, не я одна такая. А то, что в своих снах ты другой, означает, что ты таким внутри себя стремишься быть. Или же, скорее, что ты такой и есть. Да, во снах может быть бредовый сюжет, бредовая обстановка, но нереального, не твоего характера там быть не может. И сами твои слова про «стрёмность и пустоту» уже говорят об обратном. Будь всё на самом деле так ужасно, у тебя бы и мысли не возникло заикаться о своём несовершенстве. Потому что – очевидно, не правда ли? – ты бы его и не замечал.

Ты долго молчишь. Отвечаешь уже поздним вечером, но зато вот такими словами:

– Так и быть. Соглашусь с тобой.

И это, пожалуй, был единственный февральский день, когда ты хоть в чём-то со мной согласился. А вообще мы начинали всё больше спорить, особенно если рассуждали о смысле жизни точнее, учитывая твою затянувшуюся депрессивную фазу, о наличии этого смысла в принципе и на расчленённый монолог наш диалог отныне похож не был.

Ах, да, и ещё где-то спустя неделю после разговора о «пустой и стрёмной душе» ты поддержал мою будто бы вскользь выраженную идею приехать однажды в твой город и посмотреть на тебя вживую.

– Очень даже хорошее желание.

– Вот осуществлю его, и можно будет уже и помирать спокойно.

– Приезжай.

Я обещаю, что когда-нибудь.

Я знаю, что когда-нибудь.

***

Щурюсь и натягиваю шапку сильнее. Идёт мелкий мокрый снег, да вот теперь вдобавок к нему поднялся сильнейший ветер. Щурюсь так, что вижу только свет в окнах частного домика через дорогу.

Ложусь на длинный и широкий ковёр, расстеленный на обочине. Это похоже на мою фантазию из детства: устроить лежбище прямо где-нибудь на улице. В моём любимом Ярославле, например, можно поставить кровать прямо на набережной. Одеялом укрылся, лёг на левый бок и смотри на воду – прямо тут река плещется.

Ну а сейчас ковёр мой расстелен у перекрёстка во втором микрорайоне, и, повернувшись на левый бок, я увижу только лишь обширное пустое пространство – снег и дорогу, по которой пока почему-то не проехало ни одной машины.

Через дорогу… через дорогу на подобном же ковре сидит D. И, конечно, всё меняет одним своим присутствием, и я не сожалею о том, что моё лежбище не у реки. D. в армейской форме, и рядом с ним автомат.

Его ковёр расстелен в неприятной близости от склона оврага. Сидит спиной к этому оврагу и не дрогнет… В жизни, надо сказать, никакого оврага там никогда не было. И частного домика, огни в окнах которого я видела, не было тоже. Что оставалось реального, так это только двухэтажка, лицом к которой сидел D. и тоже, наверное, щурился из-за снега. Только он, получается, не видел вовсе ничего, ведь ни в одном окне той двухэтажки свет почему-то не горел.

И на месте дома, куда наяву мне когда-то пришлось тащить своих подруг «проблеваться», сейчас стоит светло-голубое старое здание с арками и толстыми стенами – будто дореволюционной постройки. Смутно помню все свои сны, в которых я оказывалась в этом районе. И все они были тревожными и мерзковатыми. И в каждом из них были похожие светло-голубые дома…

Надо идти к D. Это не внезапно возникшее желание. Желания как такового я не чувствовала вообще. Просто уже давно знала, что надо к нему идти. И что я к нему пойду. И что именно этот путь окажется мне по душе.

«Только рано… Сейчас – рано… Сейчас зима, а ты должна идти летом. И то не ближайшим…» – наступило странное осознание.

– Пошло на фиг, – раздельно проговорила я и встала. Какая широкая дорога… И D. на месте уже не было. Только автомат лежал на его ковре.

Ничего. Дорогу перейду. Подожду. Об автомате почему-то задумываюсь глубже…

А у меня на ковре – полуторалитровая пластиковая бутылка, похожая на те, в которых продают минеральную воду. Но я знаю, что в ней другой напиток, каким-то чудом остававшийся горячим, пряно-сладкий, как сбитень.

Надо взять с собой, на ту сторону. Только вот дорога и правда что-то слишком широка и скользка… Наверняка упаду там. Почему-то у меня нет в этом сомнений. Но что такое может повлечь за собой это падение, если по сути? Не разобью же я пластиковую бутылку. Она, кстати, почти пустая. Но остатки сладки.

Беру.

И, переходя широкую дорогу, я всё же не упала. Шла очень осторожно и медленно…

Но бутылку уронила. Не знаю, отчего и почему. Оп – и я слышу звук бьющегося стекла… (Откуда взялось моё ложное убеждение в том, что она была пластиковая?) На раскатанном дорожном полотне – осколки в расплескавшихся остатках странного напитка.

А D. не возвращался. Может, он и вовсе не придёт. Хотя автомат не бросит же здесь?

Автомат… Я усмехаюсь.

Я бы проверила, видел ли он хоть что-то, когда щурился здесь от снега. Но сейчас снег прекратился. А щуриться просто так… не буду.

И тогда я начинаю разбирать не дающий покоя автомат. Не сказала бы, что от скуки, но и какой-либо цели при этом у меня не было. Разбираю неаккуратно, разбрасывая в беспорядке детали, названия которых успела уже позабыть после недолгого школьного курса НВП. И вот – одна из них скатывается в тот самый овраг, так близко к которому был расстелен ковёр…

Заметила. Страх и только страх – больше ничего в сознании нет. Разве что ещё щемящая грустная мысль: «Что же я сделала? Какая-то секунда – и вот…»

Я придвигаюсь к самому склону, опираюсь на руки и смотрю вниз. Пустота, высота, белизна, много-много снега. Склон крутой и обледенелый. Резкий порыв ветра. Голова кружится и страх усиливается.

***

От наших бесконечных несогласий я начинаю чувствовать усталость. Чувствовать, что жизненной энергии во мне остаётся всё меньше и меньше. Каждый разговор с тобой будто опустошает её ресурсы, и они не успевают восполняться до следующего. Больше не успевают… Иногда мне самой хочется пристраститься к алкоголю и начать принимать какой-нибудь валиум. Иногда кажется, что теперь и у меня развивается МДП. И да, с недавних пор я тоже называю жизнь существованием.

Разве я смогу помочь тебе, скатившись до твоего состояния, погрузившись в тот же мрак? Нет. В этом случае уподобление не сработает. А я всего-то пыталась понять тебя…

Сбой. Не вышло. Я перестаю выдерживать твои жалобы, твои неопровержимые доказательства бессмысленности и духовного, и материального, твою холодность и колкость. «Перестаю выдерживать» не равно «умываю руки». Просто мне необходим перерыв. Одиночество. Тишина. Попытка восстановления.

Я наконец осмеливаюсь тебе об этом сообщить и получаю в ответ простое: «Окей».

Окей.

Теперь я не знаю, когда найду в себе силы вернуться.

***

Снова каким-то странным образом накладываются друг на друга определённая песня, звучащая в наушниках, и мысль, проскользнувшая в голове где-то на середине второго куплета. Или определённая песня и улица, по которой идёшь, эту песню слушая. Или же мысль и улица, ведь если на улице на каждый шаг – не тысяча воспоминаний, то тысяча ассоциаций. Или вообще сплетаются и песня, и мысль, и место. Неважно.

Мне часто представляется перекрёсток улиц Труда и Солнечной. Закат. По-видимому, осень, ведь полотно розово-оранжевого на западе неба кое-где перечёркивают чёрные ветви рябины уже с гроздьями ягод на них. Если подойти ближе, то резкими и чёрными быть они перестают: сразу видно все трещинки на тёмно-серой коре, а гроздья ягод становятся, как и должно быть, красными. Пока ещё эти ягоды круглые, гладкие, несморщенные – так бы и съел, если не вспоминать про их горько-кислый вкус. Когда-то уже давно, лет десять назад, двоюродная сестра делала нам из этих ягод бусы.

Я будто бы стою на возвышенности, оглядываю всю панораму (деревянные дома посёлка в моих представлениях всегда подёрнуты некой пеленой, сглаживающей их ветхость), пребываю в радостно-умилённом состоянии и прямо не представляю, что со всем этим чудом сделать. А сделать что-то будто бы даже хочется. Знаю, что если долго идти прямо, то выйду к реке. А если сверну налево, то смогу попасть и в дом №14. Там всегда есть люди и можно выпить чая с шоколадным печеньем, грея ноги у печки.

Не знаю, как и что у тебя, так и не смогла пока разобраться, а у меня всё действительно очень просто. Если я не успею окончательно оскотиниться и буду заслуживать хоть чего-то в этой жизни и после неё, то идеальный вариант – всегда иметь возможность в очередной раз очутиться на том перекрёстке рядом с рябинами. Ради этого и впрямь стоит «держать себя в руках». И впрямь стоит жить.

***

Разрисовываю обложку школьного дневника листочками и знаком бесконечности. Изо всех сил стараюсь не сидеть с «отсутствующим» взглядом.

Собиралась «включиться в работу», но оказалось, что и «включаться» не во что: любимое Юлией Сергеевной «сразу же первое, что я хотела сказать» заняло уже минут пятнадцать.

Я разочарована, потому что действительно хотела позаниматься русским, чтобы не «увидеть» снова всплывающих сообщений ВКонтакте и неизменного « =\» в конце них.

Ну вот, всё. Опять. Стоило только вспомнить. А ничего «второго» Вы не хотели сказать, Юлия Сергеевна?..

Спасибо Але. Аля, кажется, тоже начала постепенно просыпаться: она уже, как обычно, чему-то усмехается, что-то скептически комментирует. Полускептически улыбаюсь и я, зачем-то.

После её рассказов я всегда «живею». Так что слушаю.

– …ещё помню, как он чуть ли не сорок каких-то собственных формул вывел на входной контроше по физике. Ну там, естественно, одна какая-то простая была, которую он забыл.

Это про Н. Точно, ведь и он ещё здесь есть. Тоже будто только проснулся: руки на парте, голова на руках, на щеке красный отпечаток, а неяркие серо-голубые глаза уже открыты и смотрят даже пристально и не «отсутствующе», но как в стену.

– Правда? Бедняго… Но какие задатки-то, какая фантазия, – комментирую я поведанное Алей.

– Вторая парта, – вдруг досадливо произносит Ю.С.

– Да, да… – вздыхаем мы, понимая, что не заметили, как её «сразу же первое» высказалось и началась работа по теме.

За пятнадцать минут исписано полторы страницы. Но я заполняю строчки бездумно, снова плавно «отключаюсь». Ещё немного – и в очередной раз замелькают всплывающие окошки – прямо тут, на фоне доски…

Хм! А вот теперь дано такое идиотическое задание, что я даже задумалась. Что можно переделать в этом предложении? Разве оно неграмотно построено?

– Не понимаю… – и Ника, девочка с огненными волосами, напряженно сдвигает брови. – Или… А! Может быть, так?..

Она быстро что-то дописывает и тут же зачитывает. Ю.С., как обычно, наклоняет голову и, будто не до конца соглашаясь, произносит: «Н-ну, можно и так…». «Можно и так»… Сама задаст бредятину и не знает, что и как там на деле…

– Тася, как думаешь?

Вовремя. Виновато усмехаюсь:

– Если честно, я сейчас совсем ни о чём думаю.

С «камчатки» слышится одобрительно-солидарное бормотание Димки Буркова.

Ай-ай-ай… качает головой Юлия Сергеевна.