Там, где жила Луна

– О, да. Луна действительно подолгу зависала в ванной, – Анна улыбнулась и закатила глаза.

– Самым страшным испытанием для неё был велосипед: «Я совсем недавно научилась вращать педали, папа! Я никогда ещё не ездила так далеко! Как я проеду сотню километров? Там же машины проезжают рядом по дороге! А вдруг меня кто-то из одноклассников столкнёт нечаянно на трассу? Тебе меня совсем не жалко?» – произнёс Иван, копируя мимику дочери.

– Искусный манипулятор, – засмеялась Анна, – на моей голове за те три дня прибавилось много седых волос, дорогой. Я до сих пор помню, как мы, измученные переживаниями, хотели отказаться от кемпинга. Однако учитель и директор школы убедили нас, что это самое важное мероприятие, что-то вроде обряда инициации, посвящения во взрослую жизнь. Помнишь, как они нас уговорили, и в итоге мы сошлись на том, чтобы забирать ребёнка домой хотя бы на ночь?

– Да, Нюта, я искренне жалею только об одном: мы так и не побывали в кемпинге, как настоящие голландцы! Дочка смогла поучаствовать в таком мероприятии только благодаря школе. Она волновалась, но взяла себя в руки. А потом взахлёб рассказывала, как преодолела свой велосипедный страх и проехала-таки свои сто километров!

– А ещё она рассказывала, как вместе с подружками гуляла по площади Зандама, сама покупала себе то, что хотела, когда всем классом они рванули из кемпинга в город!

– А мне она хвалилась успехами на кухне: она готовила на всех пасту болоньезе. Потом сидела у костра, поджаривая маршмеллоу, и визжала от страха, слушая жуткие истории, подсвеченные карманным фонариком. Рассказывала, как нашла в лесу семейку лягушек; как трижды выбила страйк[1] в боулинге, куда дети ездили из кемпинга на велосипедах; как промокла насквозь под голландским дождём; как разрисовывала футболку; как пробовала настоящую суринамскую лапшу бами[2] и курицу, совсем забыв, что ты несколько раз готовила для нас это блюдо дома; как с большой семьёй, состоящей из учителей и детей её группы, играла в многочисленные голландские игры; как плавала в бассейне… И всё это она сделала за три дня!

– Я хорошо помню тот день, когда она вернулась. Как мы её слушали, Ваня! Слушали и гордились её достижениями, удивляясь и молча переглядываясь, словно спрашивая друг друга: «Ты узнаёшь эту девочку? Я нет. Её подменили там в кемпинге? Где наша принцесса?».

– Принцессу действительно словно подменили. Она вернулась невероятно счастливой, довольной, смелой, сильной, очень уставшей и какой-то совсем другой, самостоятельной.

– Пока Луна находилась в кемпинге, мой распорядок дня изменился, и я чётко ощутила отсутствие дочери дома, несмотря на то, что она возвращалась ночевать. Каждый вечер учительница отправляла отчёты о пройденном дне и событиях, отправляя фотографии. Однако меня не покидало некомфортное, болезненное ощущение ревности. Знаешь, когда кто-то, но не я, веселится с моим ребёнком. Было постоянное чувство тревоги и пустоты.

– Именно так это и происходит, и родители должны в конце концов осознать, что их чадо взрослеет, начинает жить своей жизнью, а школьный кемпинг – это первый прохладный душ родительства.

Анна и Иван, взглянув друг на друга, замерли в абсолютном молчании. Лишь Рик поскуливал, разглядывая фото, будто осознавал, что там – его хозяйка, которой давно нет среди живых. Куча других фотографий лежала перед ними, но никто не решился коснуться прошлого. В конце концов, снимки ровно легли в прозрачный короб. Анна щёлкнула крышкой. Что-то в этом движении показалось ей пугающе знакомым, промелькнула мысль: всё, что дорого, рано или поздно укладывается в подобные коробки с крышкой – словно в гроб. Остаются лишь воспоминания. Фото юной Луны с кемпинга Анна аккуратно вложила в альбом, украсив края цветной карточки симпатичными стикерами – лиловыми сердцами в нежных розовых лепестках.

Русская осень становилась для пары очередным подведением итогов, тихим, благодатным покоем, замедленным, зрелым, как дыхание перед сном.

– У вас тут как в сказке. Нет. Как в музее! – Надежда Кузьминична, ветеран наблюдений и слухов, заглянула однажды вечером к соседям. Женщина пекла изумительный домашний хлеб, продавала его всем жителям городка, в том числе и Анне. – Меня завтра дома не будет, вот, держи, решила тебе буханку ржаного занести, чтоб вы без хлеба не остались.

– Да у нас ещё сегодняшний не закончился, но всё равно, благодарю, – Анна забрала хлеб у соседки и хотела расплатиться, но Надежда Кузьминична остановила её одним движением руки.

– Не торопись расплачиваться, плохая примета деньги вечером отдавать. Хотя, откуда ж знать-то тебе, сырная голова.

– «Сырная голова» – это оскорбление, Надежда Кузьминична, – Иван вмешался в разговор женщин, взгляд его сделался строгим. – Хотя откуда ж Вам такое знать, правда? Однако, на всякий случай, прошу мою Аню такими выражениями не называть.

– Ох, ох, да я и не хотела обидеть никого. Просто в Голландее вашей сыр едят, слыхала я. Эдам, что ли, или как его? Гауда ещё знаю. Вот. Простите грешницу, Христа ради, – Надежда Кузьминична специально сделала ударение в слове «Голландия» на последнем слоге с ошибкой, чтобы обозначить своё скрытое презрение ко всему далёкому, непонятному, заграничному.

– Да что Вы, матушка. Не в обиде я, – Анна с упрёком посмотрела на мужа, – куда Вы собрались? Надеюсь, не надолго? А то ж мы без хлеба Вашего пропадём совсем.

– В город я. В больницу. На обследование.

– Серьёзное что-то? Может, помощь нужна? За домом присмотреть? – снова вмешался Иван.

Он старался избегать двусмысленных посланий и сарказма, однако Надежду Кузьминичну недолюбливал за её длинный язык. Он помнил, какой вред старуха принесла семье Николая Матвеевича, дочь которого выходила замуж, будучи в положении. Надежда Кузьминична, зная по слухам, что девка брюхата, облила ворота семьи Воропаевых сажей. Тяжело в маленьком городке жить с позором: пришлось новой семье переехать в столицу. С тех пор и к родителям приезжать молодые перестали, и к себе не приглашали, отчего Николай Матвеевич и Фаина Игоревна сильно расстраивались и негодовали.

– Ещё чего удумал. Ты бы за своими хоромами лучше приглядывал, – рявкнула старуха. – Подозрительные незнакомцы возле окон ваших шастают, а вам и дела нет.

– Вы кого-то видели, Надежда Кузьминична? – Анна испуганно схватилась за спинку тяжёлого стула, с которого поднялась, встречая нежданную гостью.

– Да, милая. Шатались тут, а я не разобрала в потёмках – мужики иль бабы, или демоны. Дом-то богатый у вас, красивый, вот и шастают, ищут, чего стащить. Осторожнее, кто знает, вдруг обворовать вас собираются. Понаехало к нам со всех сторон – невесть кто и откуда. Говорят, ещё жильцы пожаловали из-за границы, на краю города дом их… Вот раньше как спокойно жили, все друг друга знали, а теперь… Эх. Ну, ладно, пора мне. Деньги потом отдашь.

– Чаю б выпили? – предложила Анна.

Но Надежда Кузьминична не услышала: её сгорбленная спина уже скрылась в темноте сеней и скрипнула калиткой. В воздухе запахло углём и старыми обидами.

– Опять наговорила с три короба, скрипучая телега, – буркнул Иван. – Напугала ежей голым задом. Язык тяжелее топора!

Анна молча вздохнула: что-то в речах старухи задело её. Кто мог шататься у окон? А она думала, что показалось. Несколько ночей назад Анна действительно слышала странный скрежет у окна в кухне, но тогда решила, что это просто ветер шалит ветками плодовых деревьев, почти сбросивших свои, утратившие жизненную силу, листья.

– Думаешь, что кто-то может следить за нами и за нашим домом? – спросила Анна позже, когда супруги сели пить чай после ухода соседки, и лишь стук когтей Рика о пол и шум кипящей воды в чайнике нарушали тишину.

– Возможно всё, – ответил Иван, глядя в темноту раннего осеннего вечера. – В этом городе люди знают друг о друге больше, чем положено. Может, и шпана местная, может, и воры. А может…

Он не договорил. В тот самый момент снаружи послышался странный треск. Анна и Иван вскочили. Оба молча направились к двери, на ходу прихватив скалку и железную кочергу. Анна погасила свет в кухне, и супруги увидели в окно силуэт человека, стоящего возле забора. Лица не увидели – капюшон скрывал черты, а широкий балахон не позволял разобрать – женская или мужская фигура наблюдала за ними. В следующую секунду тень метнулась в сторону и скрылась за сараем.

Иван выскочил из дома и, не надевая обуви, рванул за чужаком. Рик кинулся следом, забежал за угол сарая, но вскоре вернулся. Тяжело дыша, пёс принёс Анне и Ивану клочок ткани – видимо, зацепил пытающегося удрать сталкера и разодрал куртку.

– Молодчина, парень, – Иван потрепал Рика за ухом.

– Надо сообщить в полицию, – Анна испуганно посмотрела на мужа.

– И что мы им скажем, Нют?

– Как это – «что»? За нами следят, преследуют, а мы должны это молча терпеть?

– У нас ничего не украли, на нас не напали… Вряд ли кто-то займётся нашей проблемой, да ещё и придумают, что у нас с тобой старческий маразм и шизофрения, в дом престарелых упекут.

– Хватит придумывать и запугивать меня! Так рассуждать – и можно сразу в гроб ложиться… Если ты не хочешь, то я пойду без тебя. Доведу, так сказать, до сведения.

– Эх, Нюта. Посмотри сама: это просто кусок ткани. Но не с рынка, это я и сам тебе точно скажу. Материал дорогой, почти не мнётся. Одежду из такой ткани я тут ни у кого пока не видел.

Анна взяла в руки обрывок. На ощупь кусок ткани действительно был гладким и напоминал форменную одежду, спортивную или походную экипировку.

– Может, турист? – предположила она. – Заблудился?

– Турист? У сарая? В сумерках? В капюшоне? Ну, нет, Нютка.

Они снова сели за стол, но теперь чай остыл и показался безвкусным. В воздухе повисло недоумение.

– Кто бы это мог быть? – тихо произнесла Анна. – У нас же почти никто и не ходит здесь.

– Может, Павел Петрович, сторож из школы? Она недалеко, а он мог мимо идти. Глаза у него какие-то злые, беспокойные, как у настоящего преступника. Увидел свет в окне и засмотрелся?

– Или, может, это как-то с Лидией Михайловной, продавщицей, связано, – вдруг сказала Анна, удивившись своим словам. – У неё сын в долгах, она сама мне рассказывала, когда встретились в супермаркете. В церковь меня звала, дескать, батюшка сердится, что новые жильцы о Боге не помнят, и смуту в сердца других вселяют. Я пообещала прийти в воскресенье, а она сразу откровенничать стала. Может, Вань, сын-то её того? Ищет, где можно поживиться?

– Думаешь, всё-таки воры?

– Возможно, Ваня. Да и Надежда Кузьминична про то же говорила. Подумай сам: мы с тобой вернулись из-за границы. Кто знает, что тут о нас думают? Что у нас миллионы под подушками припрятаны?

– Хуже, если будут думать, что новоприбывшие опасны. А вдруг мы какие-нибудь вражеские шпионы? Люди ничему не верят так твёрдо, как тому, о чём они меньше всего знают, Нюта. Так что легко можно ожидать любых подозрений и выдумок в наш адрес. Не удивлюсь, если кто-нибудь пустит слух, что мы – масоны, и едим по ночам младенцев. Не просто так столько теорий заговоров придумывают! Пандемия, вакцины, наночипы, вышки, что ещё? Плоская Земля, рептилоиды, управление человечеством! Люди готовы поверить во что угодно, лишь бы самим себе объяснить происходящее вокруг. Не будет цели – для чего тогда жить? Мне одна русскоязычная дама, ещё тогда, когда мы в Нидерландах жили, сказала, что верит, будто царя русского, Петра Первого, на самом деле подменили. Замену Петра двойником организовали представители европейских элит, а настоящий царь стал тайным узником парижской Бастилии – «Железной Маской». На все мои возражения дама привела десятки аргументов, начиная от внешних различий в облике царя, как будто сама лично с ним виделась, заканчивая внезапными нервными припадками, которые стали происходить с правителем. А цель такой подмены с её слов – ненависть к русским. Она мне даже фразу лжецаря-антихриста цитировала, дескать, «с другими европейскими народами можно договориться человеколюбивыми способами, а с русскими не так: это не люди, а животные, которых хотят переделать в людей».