Там, где жила Луна

Напротив спальни находилась гостиная с четырьмя книжными полками из тёмного дерева в потолок; сервантом, набитым посудой из английского фарфора; тяжёлым обеденным столом и шестью стульями, двумя креслами и массивным раскладным диваном. Окна, выходящие в сад, завешивались гардинами с бахромой по краям. Анна украсила гостиную живыми цветами – фикусами и монстерой. Деревянный пол она застелила тёплым ковром с коротким ворсом, на стены повесила картины и пару симпатичных скромных светильников.

В гостиную и спальню вёл коридор, где стояли высокие старинные часы с кукушкой, резной сундук и трюмо, – вещи, служившие когда-то верой и правдой бывшим хозяевам, – покойным матери и отцу Ивана. Анна с особыми трепетом и заботой относилась к памяти мужа, берегла воспоминания ещё и потому, что свекровь приходилась ей дальней родственницей по линии матери. Именно свекровь настояла на браке своего сына и зарубежной племянницы: она желала единственному отпрыску самой лучшей судьбы, а потому априори любила невестку несмотря на то, что видела её лишь на фотографии. Анна хранила фотоальбомы, снимки, особенно те, где можно было узнать её супруга в детстве и юности. Украшения, заколки, гребешки, которые остались в доме и принадлежали когда-то матери Ивана, Анна убрала в специально купленную в сувенирной лавке Энска палехскую шкатулку, аккуратно уложила в сундук, обернув хлопковым полотном. Сплетённый в технике макраме бежевый коврик, лежанка для Рика, люстра в абажуре и пара картин на стенах, написанных Анной – скромный вклад, указывающий на присутствие в доме новых хозяев.

Коридор вёл в огромную кухню с подполом и выходом на веранду – самую светлую и просторную комнату в доме. После переезда кухню пришлось полностью реставрировать: старые шкафы из переработанных опилок напоминали промокший картон, у навесных тумбочек поехали дверцы, столешницы треснули, кое-где прогнил пол. Поэтому Анна и Иван единогласно решили поменять эту часть дома целиком. Теперь утреннее солнце, не встречая преград, заливало кухню сквозь широкие окна в резных, но лаконичных рамах. За окнами благоухала свежесть прекрасного сада с яблонями, вишнями, малиной, ежевикой, а внутри находился другой мир, где тесно переплетались голландская утончённость и аккуратность и русская деревенская теплота.

Потолок с видимыми деревянными балками Анна выбелила известью, а Иван выстлал пол широкими досками, тщательно выскобленными и натёртыми до мягкого блеска. Стены хозяин собственноручно отделал светлой вагонкой, на которой в изящных рамках висели акварели Анны – парусники, поля тюльпанов, коровы на пастбище – всё родом из прежней жизни пары. Вдоль одной стены тянулся массивный буфет из выбеленного дуба с витринами, за которыми аккуратно стояли керамические тарелки с синим голландским орнаментом – знаменитой делфтской росписью. Рядом висели медные кастрюли – блестящие, как зеркало, – и длинные деревянные ложки, оставшиеся от прежних хозяев. На открытых полках стояли банки с засахаренными апельсиновыми корками, апельсиновым вареньем, рецепт которого Анна узнала ещё в Нидерландах от одной знакомой турчанки, и маринадами – всё рядом, без лишней строгости, как и должно быть в доме, где прошлое и настоящее живут в мире.

По центру кухни стоял большой стол, покрытый льняной скатертью с вышитыми травами по краям. Стол, простой, крепкий, с тёплым оттенком и ароматом дерева, Иван соорудил сам, в помощники позвал Николая Матвеевича. Вокруг стола стояли тяжёлые стулья с высокими спинками – память от покойных родителей, а у окна – лавка с подушками в бело-синих чехлах. Здесь муж с женой пили кофе с голландскими вафлями, которые Анна пекла по доставшемуся ей в наследство от бабушки рецепту, а по вечерам спорили о погоде.

Русскую печь в углу новые хозяева сносить не стали: побелили, покрасили чугунную дверцу и медную трубу. Над печкой Анна сушила вязанки трав: мяту, ромашку, пижму, иван-чай, собранные в лесу недалеко от дома. Запах от высохших растений казался дыханием этого уютного жилища.

На крючках у двери висели прихватки, полотенце с вышитым мельником. Старая лампа под потолком – с фарфоровым абажуром и цепочками – мягко освещала кухню вечерами, создавая незыблемое ощущение тепла и семейного счастья.

На кухне всегда первым просыпался свет. Он медленно пробирался сквозь кружевные занавески на окнах, стелился по полу, столу, касался керамических чашек, аккуратно выстроенных на полке у раковины, заползал на подоконник, где в ящике рос базилик.

Анна любила свой новый дом. Вставала рано, тихо, чтобы не будить супруга. Надевала вязаный жилет поверх ночной рубашки, босиком проходила по тёплому дереву пола и первым делом открывала окно, чтобы впустить пение птиц, прохладу, запах сада, влажной от росы земли. Она варила кофе в кофемашине, которую привезла из Нидерландов. Пока электрическая помощница работала, хозяйка нарезала хлеб – ржаной, тяжелый, испечённый соседкой, Надеждой Кузьминичной Громовой, жуткой сплетницей и занудой. В городке её не любили за тяжёлый нрав: при удобном случае она жаловалась собеседнику на здоровье, безденежье, ругала государство, высокие налоги, молодёжь и своего единственного сына, который сразу после армии женился и перестал навещать одинокую мать. Надежда Кузьминична гордо носила свои семьдесят с половиной лет, как и лишние тридцать килограммов, страдала одышкой, хромала на правую ногу. Анна относилась к соседке по-деловому нейтрально: привыкла покупать свежий хлеб – очень уж он у Надежды Кузьминичны получался вкусным, сытным и воздушным.

Масло и сыр Иван привозил из центра города, находил по совету Николая Матвеевича на базаре. Там же он брал мёд, растительное масло, крупы. Всё остальное супруги выращивали сами или покупали в небольшом магазинчике в их районе.

Анна начала завтрак в одиночестве: намазала масло на хлеб, сверху – тонкий ломтик сыра. Села на лавку у окна, завернулась в плед, сделала глоток кофе и залюбовалась красотой своего сада.

На аромат в кухне вышел из спальни Иван – в халате, с лохматой после сна серебряной головой и сонной улыбкой. Анна осторожно встала с лавки, налила супругу горячий напиток, пока он тянулся за любимым апельсиновым вареньем. Утром они говорили мало, скорее слушали, как звенит чайная ложечка, ударившая по чашке, как хрустит свежий, чуть подогретый хлеб, как поют свои песни, спрятавшись в зелени сада, лесные птахи. Слушали дыхание друг друга. Даже Рик не нарушал тишины, наблюдая за своими хозяевами.

– Волшебница ты у меня: так скоро привыкла. И с людьми ужилась, с соседками. Даже, вон, птицы к нам в сад слетелись. Всё благодаря доброте твоей и светлой душе, Нютка! Совсем ты наша, русская. От Голландии и следа не осталось, – допив кофе, обратился к супруге Иван.

– Правда, Ваня. Но в этом и твоя заслуга есть. Ты и Федору Игнатьевичу забор поднять помог, и Виктору Савельевичу погреб починил, да и Матвеичу предбанник построил, всё вот этими золотыми руками, – Анна коснулась натруженных пальцев мужа своими губами, – я с тебя пример беру. Как и не было тех долгих лет жизни в холодных, скупых на ласку Нидерландах. Только не нравится мне этот твой Матвеич, Ваня, – совсем по-старушечьи пробубнила Анна.

– Почему?

– Вот вроде и помогает, и на подхвате всегда. А всё равно как будто не рад он нам. Да и способности ощущать чувства другого человека нет в нём. Не эмпат совсем. Как и жена его, Фаина.

– Здрасьте, приехали! Это как понимать?

– Вот он при каждом удобном случае говорит, что пёс раньше нас освоился, что голландцы жадные.

– Ну, и что?

– Что значит – «что»? Ты и вправду не понимаешь? Или притворяешься?

– Нют, ты же знаешь, я не люблю, когда разговоры вокруг да около. Говори прямо, что случилось, – Иван Алексеевич густо покраснел шеей.

– Мне обидно, Ваня. Мой папа всё-таки коренной голландец. А то, что не могу привыкнуть и некоторых слов не понимаю, то это же нормально. Смена места жительства – всегда тяжело! Психологи вообще считают переезд в другой город травмой, по тяжести совместимой с разводом или даже смертью близкого человека. А у нас вообще в другую страну переезд состоялся! Разве можно наши чувства обесценивать и упрекать нас в том, что мы никак не привыкнем?

– По-моему, ты всё близко к сердцу принимаешь. Матвеич – мой друг, мы с ним в одной песочнице башни строили и на одном горшке сидели. Он очень добрый и простой мужик: вдове дров натаскает, старухе ведро картошки принесёт, пасечника подменит. Не сердись на него, милая моя, ну, что ты…

– Может быть, но в глазах у него иногда скользит тень – не то тоски, не то чего-то хуже. Не побоюсь этого слова – зависти. Он хмурится чуть дольше обычного, когда в наш дом приходит и видит, как тут всё поменялось в лучшую сторону. Он будто и помогает, а сам ждёт признания, а если не дожидается, то надолго это запоминает. Да и вообще. Хороший друг чужую жену за задницу не щиплет! – Анна, увидев реакцию мужа, тут же прикусила губу, поняв, что последнее предложение было лишним.

– Не понял! Что? Он тебя ущипнул? Когда успел?

– Когда из люльки помогал вылезти. Ещё и подмигнул, пока ты не видел.

– Ты это серьёзно сейчас?

– Да шучу я! Поверил что ли? – Анна засмеялась, как девчонка, – кому я нужна, такая старая и ворчливая? Разве что тебе: ты ж, охламон, уже привык к моим выходкам.

– Тьфу! Я и поверил! Хулиганка! Матвеич не завидует никому – не в его стиле, и к чужим жёнам не полезет. Но теперь я буду с подозрением к нему относиться, между прочим, по твоей милости, Нютка.

– И правильно: доверяй, но проверяй. Он другом был, пока не видел, как ты живёшь. А теперь видит. Возможно, завидует. На днях жена его приходила, Фаина. Села у стола, как бедный родственник: глазки по всей кухне бегают, словно блохи по блудливому коту. Свои худые руки на край стола легонько положила, чтоб скатерть не замарать. И вот чувствую я, Ваня, по речи её, по взгляду, что завидует она. Увидела карамельные вафли в вазочке. Съела одну. Говорит: «Ну, да, Анна, хорошо тебе: и в Голландии пожила, и в Россию переехала. Живешь, как сыр в масле. Не то, что я: то свёкрам прислуживай, то мужу, то детям, и никакой благодарности. А твой-то благоверный, смотрю, за ручку тебя водит и на базар, и на набережную, и в лес – наслаждаетесь, как в медовый месяц! Смешно нам с бабами даже: у нас тут возрастные не ходят так, молодёжь только. Хорошие вафли у тебя: рецепт-то голландский привезла, угостишь выпечкой всех соседок, а потом, глядишь, бизнес свой сделаешь. Озолотитесь! В Европах-то, чай, не привыкли своё добро бесплатно раздавать!». Сказала, как будто камень в меня кинула. А мне обидно, Ваня. Я ей ответила, что нехорошо с бабами над чужим счастьем потешаться, она и ушла быстро. Не придёт, наверное, больше. Скажи, в чём я виновата? Не знает она ничего о моей жизни, вот и брызжет ядом.

– Может, и к лучшему, что не знает?.. Поговорю с ним.

– Не надо. Он всё равно не поймёт, да ещё и поссоритесь. Человек не знает, что когда срываешься в страну с совершенно незнакомыми культурой, традициями, языком – это безумие, а не желание «на халяву жить» и перед людьми красоваться…

– Анна, ты так это рассказываешь, как будто меня упрекаешь. Не забывай, – я встретил тебя в чужой мне стране, в которой так и остался, и никогда не жаловался. Начинать всё с нуля, когда от влюблённости сорвало крышу, мне было весело. В конце концов, ехал молодым, здоровым в другую страну по собственной воле. Язык учил легко, даже с задором, солнце, хоть и редкое, светило ярко и жарко. Всё вокруг казалось маной небесной, потому что ты была рядом. Даже сумел договориться с твоим отцом, а ведь ты сама знаешь, каким он был тяжёлым, и как не хотел отдавать тебя за меня. Я стал работать в его фирме, пусть и на простой должности водителя, и это при том, что учился в России на педагога, и мог бы стать уважаемым человеком в этом маленьком городе, – Иван вздохнул, – не обращай внимания на них. Ради меня. Ради нас.

– В молодости переезд всё равно легче, Ваня. Но когда переезжаешь на склоне лет, что-то яростно протестует. Мне было трудно расстаться с нажитым годами добром. Мне пришлось раздать почти всё, кое-что продать за бесценок. Это похоже на пощёчину. Трудно расстаться с привычным местом жительства, когда знаешь кассиров по имени в магазине за углом. Когда с подругами сначала идёшь в kringloop winkel[1], потом в кружок по вышиванию в buurtcentrum[2], потом – в бар. Когда говоришь с человеком на одном языке, точнее на языке, понятном вам обоим, и не нужно объяснять, что я не готова сразу к объятиям и лобызаниям, как это происходит у русских. И к сплетням не готова. Разве можно нас сравнивать, Ваня? У нас с тобой слишком разные причины для переезда…

– Матвеич и его жена не знают причины нашего переезда, Анна. Не злись на их слова, пожалуйста, и перестань обманывать себя: «нажитое годами добро» и твои «подруги» – ерунда, пшик. Ты словно хочешь спрятать своё горе за иллюзией пустяковых воспоминаний. Не делай этого хотя бы при мне… Я часто её вспоминаю, только почему-то чаще маленькой, когда ей семь… Мы как-то играли в её комнате в куклы. Она сидела на полу среди мягких игрушек, возле домика Барби. Помнишь тот розовый огромный пластиковый дом с кучей побрякушек внутри? Я ей показывал, как завязывать бантик на кукольном платье. Она смеялась, пыталась повторить, путалась. А потом сказала мне: «Пап, ты всё умеешь. Ты ведь работаешь волшебником, да? Просто вы с мамой мне про это не говорите, потому что думаете, я ещё маленькая, и ничего не понимаю». Я не помню, что тогда ей ответил, Нют… Помню только, как горячо она меня обняла.

– Я до сих пор кусаю локти и злюсь на себя, что не смогла забрать дочкины детские вещи и книги, – Анна накрыла глаза ладонями, её дыхание перехватило.

– Мы забрали урну с её прахом. Она всегда рядом. Пожалуйста, перестань терзать душу, иначе наш кризис затянется, и мы никогда не выберемся из него.

– У меня ступор какой-то. Нет желания общаться с людьми. Однажды это всплывёт: кто-нибудь увидит фотографии, я их ещё не вытаскивала. Начнутся вопросы. А я не хочу никому из этих людей, тому же Матвеичу или его супруге, объяснять, что наша дочь… – Анна сделала паузу и тяжело проговорила на выдохе, – стала наркоманкой и … распрощалась с жизнью в самой счастливой на свете стране. Не хочу объяснять им, почему мы предали её тело кремации, а не похоронили по христианскому обычаю… Я не хочу признавать, что не смогла уберечь нашего ребёнка!

Последнее предложение Анна прокричала. Плечи её затряслись. Она опустилась на лавку у окна и отвернулась от мужа. По щекам ручьём потекли слёзы. Иван молча обнял жену крепче, чем обычно.

– Никто ничего не узнает. Не нужно рассказывать: те, кто подобного не пережил, вряд ли поймут. А если есть те, кто нас недолюбливает, возможно, даже обрадуются.

– Что тогда мы скажем про дочь? Будем лгать и придумывать, что у неё всё в порядке, а мы на старости лет решили пожить в своё удовольствие?

Иван промолчал и задумался о своём.

***

Май две тысячи четырнадцатого года, Зандам.

День выдался обычным – серым и моросящим, как часто бывает в пригороде под Зандамом. Анна шла домой из своей переводческой конторы, где она очень уставала заниматься не своим делом – нелюбимой работой. Она забежала в магазин – яйца закончились, а Иван очень хотел блинчики на завтрак. Анна не заметила, как в продуктовой сетке оказался ещё и багет, тройка пончиков с начинкой из клубничного кули, влажные салфетки и кукурузные хлопья с мёдом в виде шайбочек, которые обожала Луна. В голове крутились привычные мысли: что приготовить на ужин, как прошёл день у мужа, не забыла ли дочь закрыть окно в спальне.

Анна дважды нажала на звонок: ей не хотелось ставить продуктовую сетку на влажную от дождя лавку у двери. Никто не ответил, хотя Луна давно должна была вернуться из университета. Недовольно поворчав, Анна нашла ключи в сумке и отперла дверь, сразу почувствовав неладное. В доме стояла странная тишина. Ни звука, ни движения. Только лёгкий запах чего-то химического, приторного.

– Луна? – позвала Анна, осторожно раздеваясь в прихожей. – Я дома.

Ответ не прозвучал. Анна прошла в гостиную – пустота. Заглянула в кухню – тоже. Сердце ускорило ритм. Анна поднялась на второй этаж, ощущая, как её собственные шаги звучат в тишине пугающе громко.

Дверь в комнату дочери была приоткрыта.

– Луна, ты спишь? – спросила снова Анна, мягко толкнув дверь.

Свет из окна падал на кровать, где лежала Луна. Анна подумала, что дочь просто дремлет. Мать подошла поближе, чтобы поправить руку, которая свисала с кровати вниз, и укрыть покрывалом. Тогда Анна заметила, что рядом с кроватью на полу валялся использованный шприц.

Анна замерла. Несколько секунд – вечность. Потом бросилась к дочери, уже всё осознавая. Уже чувствуя холод тела, видя синеву губ. Уже понимая, что глаза – полуприкрытые – не видят её. Не видят уже ничего.

– Нет… – выдохнула Анна. Голос сорвался. – Нет, нет, нет…

Анна трясла дочь, прижимая к себе, звала, умоляла, стащила ребёнка на пол. Мир рушился молча, как стеклянный купол – снаружи тихо, внутри – звенящая боль, что впивается в душу осколками.

Иван вернулся домой позже. Он услышал голос Анны ещё с улицы – хриплый, израненный, нечеловеческий. Он бросил велосипед в садике у входа, вбежал в дом, ища глазами жену. Она сидела на полу у постели дочери, обнявшись с телом Луны. Анна покачивалась, словно в трансе.

Иван подошёл ближе. Увидел лицо дочери и застыл. Ни крика, ни слезы, ни слова. Потом как в тумане: он сполз по стене, припал к ногам супруги и, обняв её колени, горько зарыдал.

– Всё… – сказал он. – Всё.

Погода в день кремации была несправедливо хорошей – на небе не проплыло ни облачка, дул лёгкий весенний ветер. Зал крематория оказался невыносимо светлым, почти стерильным. Проститься с Луной пришло несколько десятков людей – по большей части то были одногруппники, бывшие одноклассники из средней и младшей школы, соседи, с которыми Луна всегда приветливо общалась, девушки из кружка по верховой езде и парни из клуба по фехтованию, где Луна проводила свободное время. Лишь двоих родители Луны не знали, но не хотели ничего выяснять – горе утраты полностью их поглотило. Хотелось молчания. Хотелось веры в то, что это просто страшный сон, который моментально уйдёт, стоит лишь проснуться.

По экрану за гробом, как в каком-то незнакомом фильме, плыли фотографии Луны: то она маленькая с мыльными пузырями, то подросток на велосипеде, то взрослая на дискотеке. Но везде она хрупкая, счастливая, яркая и манящая, как солнце, с искрой жизнелюбия в серо-зелёных, как у отца, глазах, которые никто больше не увидит живыми.

Анна держала в руках поводок. На церемонию прощания привели чёрного лабрадора Рика, который в день смерти хозяйки был оставлен ею у соседки. Что заставило её поступить так с любимыми и близкими? Почему она так рано ушла… От Рика пахло карамелью и абрикосами – любимым парфюмом Луны. Пальцы Анны сжимали ремень поводка до боли в костяшках: она слышала аромат, исходящий от питомца, и ей казалось, что её дочь где-то рядом.

После церемонии Анна, Иван и Рик долго стояли у здания крематория. Родители Анны, не разговаривая, смотрели в небо, куда поднимался дым – словно частица Луны ускользала, растворяясь в весеннем воздухе.

***

Прошло десять лет после смерти Луны, когда Анна и Иван приняли решение покинуть Нидерланды. Их дом стал слишком тихим: пара не имела других детей. Слишком давили воспоминания об утрате: каждая комната напоминала о погибшей дочери. Предложение мужа переехать в провинциальный город России Анна поначалу восприняла хорошо, потому что хотела убежать от отчаяния. Теперь, казалось, она жалела, словно потеряла невидимую нить, связывающую её с ребёнком. В одной из коробок лежала ваза с прахом Луны. Анна не решалась развеять его. Ей казалось, что как только это произойдёт, связь с дочерью исчезнет окончательно.

Жизнь в России шла иначе – суровее, но и по-своему уютно. Анна занималась садом, и всё же вырастила помидоры. Иван часто уходил в лес с Риком на долгие прогулки. Они оба потихоньку привыкали к новой жизни, к своему новому дому. Коротали вечера на кухне: к окончанию дня она словно становилась теплее, уютнее. Печь потрескивала поленьями, на стенах от лампы дрожали тени. Анна часто стояла у плиты в переднике, помешивая суп в глубокой кастрюле. Дом дышал новыми ароматами: чесноком, лавровым листом, картофелем, мясом. Иван сидел за столом, резал лук и рассказывал о Николае Матвеевиче, который опять затеял стройку. Анна хоть и не любила друга детства супруга, но слушала, улыбаясь уголком рта. Однако в основном – просто варила суп, по памяти, по наитию. Она расставляла керамические тарелки на стол, миски с огурцами, кусочки сыра, горчицу в пиале и рубленую свежую зелень в вазочке. В центре стола всегда стояла ваза, наполненная свежими цветами, подсвечник с тонкой ароматной свечой, пламя которой дрожало, завораживающе отражаясь в стекле кухонного шкафа. Супруги молча ужинали, а затем Анна, не торопясь, мыла руками посуду. Иван протирал стол, и снова их окружала тишина. Только радио где-то в углу негромко говорило по-русски, а рядом с ним лежала открытая голландская книга – детектив, который Анна никак не могла дочитать, отвлекаясь на домашние дела.

Иногда по ночам украдкой друг от друга и Анна, и Иван плакали.

[1] благотворительный магазин

[2] общественный центр

Глава 3. Незнакомец за окном.

Вера в чудо отличает человека от зверя, который не может мечтать, томиться опасениями, надеяться. Анна и Иван жили тихо, размеренно, вели дружбу с соседями, обновили баню и не заметили, как наступила осень. Солнце стало ниже, мягче, и теперь по утрам оно ложилось прямо на кухонный стол, создавая цветные пятна на скатерти, подсвечивая пар из чашек.

Иван с тоской наблюдал, как поляна за рекой и лесом, куда он выходил на прогулку с Риком, покрылась чахнувшей травой и желтыми берёзовыми листьями. Зелень отступала, передавая заслуженное право охре, меди и густому бордо. Глядя на осеннее выцветшее небо, Иван грыз былинку, сплёвывал на землю, свистел Рику и думал: «А если и вправду узнает кто-нибудь про смерть Луны? Ведь жизнь закончится! Та размеренная спокойная жизнь с милой женой, где, казалось, потихоньку стало блекнуть горе. И уважительное отношение местных, заслуженное непосильным трудом в городке в течение нескольких месяцев, – всё пойдёт прахом. А вдруг спросят, почему ничего сразу не сказали? Не доверяли? А, может, сами дочь сгубили и убежали из страны? Европейцы, одним словом. На всё способны, даже на людоедство. Нет. Нельзя допустить, чтоб кто-то узнал лишнего. Не дай Бог!».

Иван быстро возвращался с прогулки, дышал прерывистым яблочным ветром, не запачканным ни дневной бензиновой гарью, ни лошадиным потом. Яблок в садах было столько, что ветки трещали от тяжести: за заборами то и дело слышались мягкие удары о траву. Анна тем временем занималась заготовками: принесла с огорода последние помидоры, пучки чабреца, морковь с длинными хвостами. Всё это она укладывала на деревянную доску, как натюрморт – живой, пахнущий землёй и пройденным летом. Сегодня она сушила яблоки – нарезала кольцами, нанизывала на нить и развешивала над плитой. Там уже висели пучки мяты, шалфея, красные перцы и пара гроздей рябины. Из Нидерландов Анна привезла керамическую форму для запеканки – старинную, с трещиной на боку, – и теперь часто готовила в ней сладкий тыквенный пирог с корицей и шоколадной крошкой. На выходных она задумала сварить яблочное варенье, золотистое, ароматное и густое, с кусочками ярко-жёлтой лимонной цедры.

К вечеру осенняя кухня словно сжималась, становилась теплее. Свет, исходящий от лампы с матовым абажуром и цепочками, напоминал картину «Ночная терраса кафе» нидерландского живописца Винсента ван Гога. Анна и Иван ужинали у окна, где за стёклами шелестели золотые листья, лил остывший осенний дождь. А они просто жили: пили чай с мёдом, читали друг другу вслух, перебирали фотографии, сложенные в коробки и вспоминали прошлое.

– Ты помнишь эту фотографию, Ваня? – Анна протянула супругу небольшой снимок, на котором двенадцатилетняя Луна держала за руль свой велосипед и казалась особенно счастливой.

– Конечно, помню. Дочь вернулась из кемпинга со своим выпускным классом начальной школы, и мы её сфотографировали. Она выглядела такой счастливой! Победительницей!

– Да! А я, зная про все ужасы этого мероприятия: многочисленные царапины, синяки, вывихи, ушибы, переломы и разбитые головы, – изрядно накрутила себя ещё до отъезда дочери. Помнишь, я рассказывала, как в моём классе во время школьного кемпинга мальчик пропал и потерялся в лесу, и его искали два дня потом?

– Помню, помню. Ты ещё запугивала и меня этим! Луна тоже не хотела ехать, подкармливая наших тараканов разными безжалостными доводами. Она и ко мне приставала с мольбами: «Папа! Вдруг там комары и пауки будут? Я же не усну, ты меня знаешь! И вообще у меня аллергия! Ты же видел, какой я сыпью покрылась однажды от непонятной еды!». Я виновато предлагал ей взять с собой крем от укусов комаров и лекарства от аллергии, но она не сдавалась: «А мыться под душем как? Там же быстро надо! Я ничего не успею!»