Папа, которого не было

Я почувствовала, как меня оттаскивают в сторону крепкие руки.

– Нельзя! – вновь увидела перед собой хмурое лицо дворника и горящие страхом глаза.

Кивнула, бессильно опускаясь прямо на траву. Мне хотелось закричать во весь голос, и может быть, так и надо было сделать, но мучительный вопль застрял в глубине горла противным комом. Время разделилось на до и после – на сияющий вечер, когда Гена позвал меня на свидание и после – на серый рассвет с лежащим на земле телом любимого. Жизнь раскололась на две половинки зеркала: ту, в которой было гладко и спокойно и ту, где поверхность была испещрена трещинами, где всюду сыпалось крошево безнадёжности, где не было больше красивых отражений.

Подъехали машины "неотложки" и полиции. Через некоторое время Гену упаковали в чёрный мешок и увезли. Ко мне подошёл мужчина в коричневой кожаной куртке, показал удостоверение и представился:

– Капитан Глущенко Сергей Валерьевич. Вы знали погибшего?

– Да. Это мой, – я запнулась, но тут же продолжила, – сосед Журбин Геннадий Фёдорович.

– Сосед? – Глущенко недоверчиво взглянул в мои глаза. Его лицо красноречиво говорило о том, что, увидев в окно разбившегося соседа, люди не выбегают на улицу в таком виде.

– Да, сосед, – твердо произнесла я, – мы общались, книгами обменивались. Я услышала под утро крик во дворе, выглянула, а там – Гена лежит. Не заметила, как выскочила на улицу.

Знобило всё сильнее, холод забирался под просторную пижаму, щекотал тонкими пальцами покрытую мурашками кожу.

– Адрес подскажете? – быстро спросил Глущенко. – Он один жил?

Я ответила. Несколько человек отправились к Журбину домой, а капитан всё задавал вопросы. Моё сознание разделилось надвое. Одна половина погрузилась во мрак отчаяния, рыдала и завывала. Другая – хладнокровно, почти равнодушно отмечала все события, происходящие вокруг. Я не проронила и слезинки в реальности, но мной владело одно желание. Поскорее вернуться домой, уткнуться лицом в подушку и долго плакать, пока сон не накроет мягким одеялом покоя.

А потом проснуться и обнаружить, что это был обычный кошмар. Услышать звонок в дверь, побежать в прихожую и увидеть на пороге Журбина, его бледное лицо и усталую улыбку. Это ведь мне только снится, убежала я себя, стараясь не смотреть на то место, где только что лежало распростертое тело Гены. А дотошный капитан всё задавал бесконечные вопросы. Наконец, меня отпустили домой.

Поднявшись на лифте, я увидела приоткрытую дверь в квартиру Журбина, суетящихся внутри людей, что-то негромко обсуждающих. Сердце сжалось в маленький трепыхающийся комочек, в подбитого воробья, бьющегося в агонии. Войдя к себе, я упала на развороченную постель и завыла, уткнувшись в подушку так плотно, что нечем стало дышать. Он стоял перед глазами, такой, каким я запомнила его в последний раз.

– Аурика, я давно хотел тебя позвать… – я увидела в глазах Гены именно то, что много лет пыталась разглядеть.

Любовь и нежность. А может быть, это была дружеская симпатия?

Я вздрогнула, как от сильного толчка и проснулась. Телефон надрывался, выдавая рулады популярной музыки, поставленной на звонок. Рванувшись к гаджету, мимоходом успела подумать, что даже не услышала будильник.

Это оказался Максим, начальник, напарник и подчинённый в одном лице.

– Аурика, привет! Проспала, что ли? Мне Лейла позвонила, говорит, тебя ещё нет, – с тревогой спросил он.

– Я не… – голос был хриплый, низкий, как будто я говорила из пустой бочки. Откашлявшись, с трудом произнесла, слова выдавливались из меня, как засохшая паста из тюбика: – Макс, привет. Не смогу сегодня выйти на работу. И завтра тоже.

– Блин. Заболела? – ахнул он.

– Нет, – я замотала головой, как будто Максим мог меня увидеть, – я приду, может быть завтра, может, послезавтра, заявление напишу. Я увольняюсь.

– Да чё случилось-то, объясни! – потрясённый напарник попытался расспросить о произошедшем, но я не могла больше говорить.

Воспоминание о теле Гены, неподвижно лежащем на газоне, накатило с такой силой, что горло сдавило спазмом. Я нажала на кнопку завершения разговора и встала с постели.

Пошатываясь, как пьяная, направилась на кухню. Механическим движением поставила чайник на плиту. Вздрогнула, вновь услышав мелодию звонка. Где-то в глубине души всё ещё таилась надежда, что утренний ужас был всего лишь моим кошмарным сном, и я рванулась в комнату так, что с ходу ударилась плечом о косяк.

Звонила мама и, как всегда, вовремя. Я добрую сотню раз скидывала ей график своей работы, но она всё равно звонила тогда, когда ей было удобно. Учитывая, что мамуля в Америке относилась к гильдии домохозяек, свободного времени у неё было – несколько вагонов.

– Мама, – тихо сказала я, переборов желание не отвечать.

– Аурика! – заверещала трубка и я невольно отставила руку с телефоном подальше от уха. – Ты почему не отвечаешь?! Я тебе по видеосвязи два дня звоню! Не могу дозвониться! Специально решила перед работой тебя поймать! Даже спать не ложусь, хотя у нас уже ночь!

– Мама! – перекрикивая её, заорала я, – Гена погиб!

В трубке воцарилась тишина. Потом, тоном ниже, мама уточнила:

– Гена? Журбин? Наш сосед?

– Да, мама, – я всхлипнула, по щекам покатились горячие слёзы, – он лежал утром внизу, под балконом. Я слышала, как говорили, что это, вероятно, самоубийство. Но он не мог, я точно знаю…

– Успокойся, доченька. Я понимаю, вы были друзьями. Ох, не зря уже третий день места себе не нахожу. Сердце чуяло: с тобой что-то произошло, – расстроенно проговорила мама.

– Да не со мной, мама! – раздражённо выпалила я, – Гена погиб!

– Нет, материнское сердце не обманешь. Я очень за тебя беспокоюсь, – серьёзно заявила она, – береги себя. Будь бдительна и осторожна. Мне кажется, тебе угрожает опасность.

Глава 3

Я подошла к большой фотографии в чёрной рамке. У мамы совсем не осталось снимков отца, кроме этого. Такое же изображение было и на памятнике. Когда я спрашивала, почему нет фотографий, где они изображены вдвоём, мама объясняла, что они совсем мало были вместе. Просто не успели. Это всегда удручало. Хотелось взять фотоальбом и увидеть лица родителей, запечатленных в мгновении счастья. Сейчас совсем не в моде альбомы для фотографий, а ведь это память, которая хранится в бумаге. Так я размышляла, бережно обмахивая фото от пыли.

Папа. Самый родной и одновременно незнакомый человек. Я родилась, когда после его гибели прошло несколько месяцев. Мама говорила, что он даже не знал обо мне, иначе бы они сразу поженились. Отец был полицейским и погиб при задержании банды, коих в девяностые было, как рыбы в море. Он навсегда остался двадцатиоднолетним юнцом, как на фото, так и в моем сердце.

Всегда, когда я не могла принять важное решение или считала, что поступаю неправильно – я обращалась за советом к отцу. Очень сильно, на всю жизнь запомнилась история, произошедшая со мной и одноклассниками в шестом классе.

Не скажу, что в школе я ходила в лидерах. Скорее, наоборот. Мы с подругой Жанной Киреевой всегда были сами по себе, в жизни класса участвовали, но крайне поверхностно, на переменах, да и некоторых уроках мы не расставались.

В пятом классе по истории мы изучали разделение на касты в Индии и это почему-то произвело на меня сильное впечатление. Я невольно стала переносить полученные знания в свою жизнь, сравнивая классный быт с системой иерархии в Индии. Возможно, это произошло потому, что в нашем классе уже тогда пошло некое разделение. К тому же, очень большую роль сыграл подростковый максимализм. Я стала невольно сопоставлять одноклассников с индийскими кастами. Брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры. Только в Индии разделение по профессиям и наследственности, а у нас в классе шло по степени крутости.

Перед моим мысленным взором неотступно вставала таблица каст, раскрашенная в веселенькие цвета. Мне виделись за ними миллионы измождённых лиц и потухших глаз, сотни тысяч чуть более довольных, десятки тысяч – сытых и ухмыляющихся, даже если цифры были весьма относительными.

А ещё за цветными полосками мне виделись лица одноклассников. К высшей касте брахманов у нас без всякого сомнения относилась лидер, Юлиана Крестовицкая. Она была такой, как и положено быть самой лучшей девочке в классе: со звучным именем и фамилией, недосягаемо красивой, с округляющимися женственными формами, милым кукольным личиком, высокомерным взглядом и потрясающими шмотками, потому что родители у неё, как водится, тоже были брахманами. Иногда в моем воображении Крестовицкая представала в богато украшенном сари, с родинкой между глаз. Перед ней ниц лежали несколько человек, а Юлиана взмахом руки решала, кому жить, а кому умирать.

К кшатриям относились четверо приближенных человек из её свиты, которые, вероятно, считали себя невероятным везунчиками, ибо особа благородных кровей сочла нужным приблизить именно их. Они охотно поддерживали любое начинание предводительницы.

К вайшьи относилась остальная большая половина класса и мы с Жанной в том числе. До поры до времени я воспринимала это разделение, которое всё чётче стало вырисовываться в дальнейшем – с мрачным юмором. Что ж, пусть и не привилегированная каста, но всё-таки не неприкасаемые, которых у нас, по моему мнению – не было.

До тех пор, пока в нашем классе не появилась она. Неприкасаемая. То есть, это я мысленно прилепила ей такой эпитет после некоторых событий. Итак, в шестом классе к нам пришла новенькая.

Маленькая, с копной рыжих непослушных волос, с лицом, густо усыпанным веснушками и робкой улыбкой – Смирнова Тася (так звали девочку) – мне сразу понравилась. Скромная и мягкая. Я бы охотно приняла её в наш с Жанной тандем, но неожиданно подруга воспротивилась.

– Зачем нам кто-то ещё? Разве нам неинтересно вдвоём? – насупилась она и я прихлопнула рот.

Тася была из многодетной семьи, одевалась чисто, но бедно: застиранные и заношенные вещи были для неё обычным явлением. Особа благородных кровей Юлиана обыкновенно относилась к новеньким (да и ко всему классу) со снисходительным презрением, но почему-то именно на Тасе привычная система дала сбой. То ли по причине взыгравших в Крестовицкой гормонов, то ли, потому что Меркурий вошёл в ретроградное движение – так или иначе Юлиана стала очень резко иронизировать над Тасей.

Начиналось всё невинно, в шутку, но вскоре Крестовицкая распробовала новое блюдо и вошла во вкус. С каждым днем, она становилась все более изощрённой, шутливые насмешки переросли в злобные комментарии и издевки. В довершение ко всему, Коестовицкая решила придумать Тасе кличку и не нашла ничего лучше, чем просто назвать её жертвой.

– Эй, Жертва, иди сюда, – не терпящим отказа тоном, говорила она.

Тася бросала всё и покорно отправлялась к своей мучительнице.

– Что-то ты бледненькая, – разглядывая девочку, озабоченно заявляла Юлиана, – надо бы тебя подрумянить.

Достав из своей сумки помаду, она рисовала на щеках Таси круги, раскрашивала их, давясь от смеха, а потом, под громкий хохот своей свиты, отправляла несчастную на место.

– Не вздумай стереть! – грозилась изящным пальцем Крестовицкая. – Если только препод заставит.

Учительница, конечно, не могла пройти мимо такого безобразия на её уроке и выгоняла Тасю в уборную, смывать с лица художества. На следующий день брахман Крестовицкая придумывала новую шутку под улюлюканье и хохот окружающей её свиты.

Нет, это не значило, что над Тасей потешался весь класс. Основная масса, в том числе и мы с Жанной предпочитали не обращать внимания, делая вид, что заняты своими делами. Я молчала, потому что не хотела выступать. Никто же не выделялся, а я что? Такая же, как и все.

Где-то в глубине сознания пряталась мысль. Пряталась от гнусного, меленького страха, который временами овладевал мной, позволяя оправдывать в своих глазах ту гадость, что я наблюдала краем глаза. Думаю, у многих в классе возникало такое рассуждение. Тщательно загнанная в захламленные закоулки мозга, так, чтобы и набрести на неё нечаянно нельзя было, мысль эта иногда все же всплывала на поверхность. Если я осмелюсь заступиться за изгоя, вдруг сама окажусь в касте неприкасаемых?

Были ли учителя в курсе? Я не знала. Как-то не принято было в нашем классе обращаться с жалобой к учителям. Возможно, что напрасно. Родители Таси, точнее, её мама, воспитывающая пятерых детей – не имела времени, а может быть, желания на то, чтобы обращать внимание на Тасины проблемы и девочка осталась один на один со своей бедой в виде ухмыляющейся Крестовицкой.

– Ты оглохла, что ли? – теребила меня Жанка.

– Что? – я с трудом сглотнула тягучую слюну.

– Да ты спишь что ли? – разозлилась подруга. – Я говорю, пойдёшь в коридор?

– Нет, – я пыталась придумать, как помочь Тасе. Горло сдавливала жалость.

Во рту совсем пересохло. Чувство вины терзало меня остаток учебного дня, не отпускало, когда мы возвращались с Жанной из школы. Подруга, видя, что я нахожусь в непонятной прострации, вскоре перестала докучать разговорами, вышагивая рядом молчаливой тенью.

Попрощавшись с ней, я отправилась домой. Но и в собственной квартире не было покоя. Тасины глаза, полные слез маячили перед внутренним взором. Остановившись возле портрета отца, я тихо проговорила:

– Папа… Крестовицкая и её дружки совсем обнаглели.

И – замерла, всматриваясь в до боли знакомые черты. Серые глаза смотрели на меня требовательно, с затаенным гневом.

– Дочь, – услышала я голос отца, синтезированный моим воображением, – скажи, пожалуйста, неужели я учил тебя этому?

Я отрицательно помотала головой, ощущая, как жарким огнём начинают полыхать щеки.

– На твоих глазах эта… Издевается над девочкой. А ты смотришь и делаешь вид, что ничего не замечаешь! Разве моя дочь стала бы так поступать?! – нотки гнева в отцовском голосе беспощадно буравили мой мозг.

– Я не… Что я могу сделать? Перевоспитать Крестовицкую? Мне кажется, это нереально. К тому же, эта свора тогда накинется на меня? – выдавила я из себя. Вопрос был вполне актуальный.

– Перевоспитать её ты, конечно, не сможешь, – смягчился отец, – но показать, что не все её боятся – надо. Иначе она уверует в то, что окружающие – трусливы, а значит можно творить всё, что заблагорассудится. Безнаказанность порождает новое преступление.

А то, что накинутся на тебя… Я думаю, они не решатся. И вообще, на самом деле, они очень трусливы и нападать способны лишь толпой. Я даже не хочу пачкать образ животных, охотящихся стаей, сравнивая их с подобными отморозками. Потому что любые хищники охотятся для того, чтобы удовлетворить свой голод, и лишь человек – чтобы потешить свое самолюбие.

– Да? – издалека, словно пробиваясь сквозь густое марево, постепенно обретая чёткие черты, во мне все больше появлялось понимание папиных слов.

– Да… Не бойся их. Я постараюсь тебе помочь… – голос отца отдалялся, таял, пока не превратился в шелест листьев за окном.

– Да, – тряхнув головой, решительно проговорила я, – надо бороться.

Конечно, никакого голоса не было и диалог был всего лишь выдуман мной, но почему-то этот факт нисколько не избавил меня от чувства стыда и вины, испытанного в начале и решимости заступиться за Тасю – в конце.

Странное дело, но после принятия решения, в моей душе воцарилось слоновье спокойствие. Страх перед голодной сворой исчез, уступив место уверенности. А самое главное – меня наконец перестал терзать жгучий стыд за свое молчаливое потворство.

В эту ночь я спала на удивление хорошо и проснулась утром бодрой. Собираясь в школу, вспомнила о том, что мне предстоит сделать. Настроение стремительно поползло книзу. В ванной комнате я открыла рот и высунула язык, пытаясь разглядеть гланды в слабой надежде, что они окажутся красными. Увы, мои чаяния не оправдались. Тем не менее, в школу идти совсем не хотелось, и я решила изобразить приступ отравления-непонятно-чем, но в очередной раз не учла, что мама у меня – медик.

Быстро осмотрев меня, она кивнула головой со словами: «Вижу, вижу, но ничего страшного!» дала мне ложку геля от отравлений и без лишних разговоров выпроводила в школу. От такой несправедливости, я хотела было возмутиться, но наткнулась на взгляд отца, в котором прочитала грустный укор.

После этого я молча отправилась в школу. Нет, я шла не на уроки, а на плаху, на эшафот, на дыбу – такое у меня было ощущение. Вчерашнее спокойствие испарилось и теперь меня терзала тревога. Но! Отказаться от своих намерений и менять принятое решение я не собиралась, несмотря ни на что.

После первого урока началось.

– Жертва, эй, иди сюда! – приказала ничего не подозревающая Крестовицкая.

Тася встала с места, сутулясь, как будто придавленная тяжким грузом, двинулась к своей мучительнице. Я тоже встала, перехватив удивлённый взгляд Жанны, подошла следом, остановилась за спиной Смирновой. Она оглянулась на меня затравленным взглядом, от которого заныло под ложечкой и захотелось со всего маху ударить сумкой по наглой ухмылке Юлианы.

Нет, я не стала этого делать.

– Тебе чего, Лазарева? – нахмурилась Крестовицкая. Взгляд её зелёных глаз беспокойно заметались, но она не могла допустить мысли, что грядут перемены.

– Послушай, Крестовицкая, – в тон ей ответила я, – оставь в покое Тасю.

Лицо Юлианы удивлённо вытянулось, рот приоткрылся. Я отстранённо подумала, что сейчас она похожа не на куклу, а на диковинную рыбу. Ещё у меня успела мелькнуть мысль о предстоящем кошмаре, который начнётся для меня.

– Сейчас не поняла… Лазарева, ты температуришь, что ли? – Крестовицкая наконец взяла себя в руки и состроила насмешливую гримасу.

– Больше ты её не тронешь, – отчётливо проговорила я, – не будешь унижать и извинишься.

В классе вдруг повисло безмолвие. Я много читала раньше про разные определения тишины: напряжённой, безмятежной, тревожной, торжественной. Впервые в жизни я отчётливо осознала, что вокруг меня опустилась звенящая тишина. В какой-то момент показалось, что тонко задребезжало у меня в ушах, но нет, это было именно состояние окружающей меня среды.

– Лазарева, куда ты лезешь? Тебе больше всех надо?! – красивое личико Крестовицкой исказилось, обрело безобразные черты, смутно напомнившие демона из фильма ужасов.

Я ожидала гомона голосов её свиты, но все почему-то молчали.

– Крестовицкая, а ну кончай из себя королеву корчить! – внезапно с другого конца класса раздался ломкий мальчишечий голос, от которого непроизвольно вздрогнули и я, и Юлиана, и даже Тася. – Оставь девчонок в покое!

Кричал Ерохин Сашка, который мне всегда нравился: высокий, сильный, с добрым лицом, но тоже предпочитавший «не выступать» и находиться в сторонке. Вновь повисла осязаемая тишина. Потом, за своей спиной я услышала звуки отодвигаемых стульев, шаги. Крестовицкая почему-то молчала и вновь, в который раз за последние несколько минут, преобразилась. Она смотрела мне за спину и на её лице постепенно распускалась улыбка, как мне показалось, презрительная и одновременно жалкая.

Помедлив, я оглянулась. За мной стояла Жанна с очень суровым лицом, Ерохин Сашка и ещё человек пять-шесть мальчиков и девочек, все с такими видом, что меня пробрала дрожь. Юлиану, кажется, тоже.

– Всё, Крестовицкая, хватит. Кончилось твоё правление. – уверенно произнёс Сашка и кивнул на Смирнову: – Давай, извиняйся.

Юлиана беспомощно посмотрела на своё безмолвствующее окружение, которое в одночасье поредело: кто-то резко захотел в уборную, кто-то вспомнил, что забыл сделать домашнюю работу и сейчас низко клонился над своей партой.

– Да пошли вы, придурки! – вместо извинений, проорала побагровевшая Крестовицкая, бросила ненавидящий взгляд на свою удивительно притихшую, словно съёжившуюся свиту, схватила сумку и выбежала из класса, расталкивая толпу одноклассников, растущую за моей спиной.

Я посмотрела на ребят, которых за моей, спиной становилось все больше, улыбнулась:

– Всё, отбой, – и пошла к своему месту.

Юлиана так и не вернулась в этот день на уроки, а я остаток учебного процесса ловила на себе восхищенные взгляды одноклассников. Сама же чувствовала прежнюю вину перед Тасей. Невольно попыталась вылить её на голову бедного Сашки, который имел неосторожность первым высказаться за меня. После уроков я подошла к нему и тихо спросила:

– Саш. Почему же ты не заступился за Смирнову раньше? – я возмущённо смотрела ему прямо в глаза: этакая суровая карающая Немезида.

Но Ерохин выдержал мой взгляд:

– Потому что оказался таким же слабаком, как и ты, Аурика.

Я сдулась от этой бесхитростной фразы, как воздушный шарик, напоровшийся в полете на острую ветку. Сглотнула ком, образовавшийся в горле и молча отошла, ощущая, как сгорают от стыда щеки. Тоже мне, нашлась справедливая судья! А сама-то, сама! Да что там говорить, весь класс хорош… Только всегда легче перекинуть на другого упавший на тебя комок грязи, а самому лишь смущённо отряхнуть белую шерстку: ой, чего-то я тут немного запачкался?

Я надолго запомнила этот урок. Думаю, многие из нашего класса никогда его не забудут. И как потом Юлиана, проболев почти месяц, вернулась в школу и делала вид, как будто все осталось как прежде. Но Смирнову больше не обижала, вообще, как будто перестала замечать.

Как её же «свита» после этих событий, жаждущая доказать, что едина с классом, едва не затравила саму Крестовицкую. Пришлось и мне, и Сашке вновь проявлять благородство. И хотя я считала, что Юлиана не заслуживает этого, моё решение не вставать на защиту Крестовицкой поколебал тихий разговор с Ерохиным в углу.

– Да и пусть! – беспечно сказала я тогда и взглянула прямо в глаза Сашке. – Пусть попробует на вкус своё блюдо! Заслужила!

– Зря ты так, – Сашка приблизил озабоченное лицо к моему и зашептал совсем тихо, – сейчас ты сама уподобляешься таким, как она. Это раз. А, во-вторых, у неё недавно отец ушёл из семьи к молодой. Я случайно узнал. Как думаешь, может быть, она из-за этого стала такая… Ведь раньше Юлька (он называл Юлиану именно так) такая не была! Ну да, всегда вела себя с достоинством, но ведь никогда она так не унижала никого, вспомни!

Как ни странно, фраза об ушедшем из семьи отце заставила меня взглянуть на Юлиану с другого ракурса. Это нисколько не оправдало в моих глазах выходки Крестовицкой, но заставило отнестись к ней по-человечески. К тому же, Ерохин был прав: уподобляться таким, как она – мне не хотелось.

Не скажу, что школьная жизнь после этого стала лёгкой и приятной. Всякое случалось, но травли больше, по молчаливому уговору, мы больше не допускали.

Пройдёт несколько лет, и красота Таси Смирновой распустится диковинным, радующим взгляд ярким цветком. Она начнёт встречаться с Ерохиным Сашей, вырастет спокойной и уверенной в себе девушкой. С Юлианой они будут обниматься на выпускном и Крестовицкая, утирая пьяные слезы, станет просить у Таси прощения за давнюю травлю, но славная Тася с улыбкой убедит девушку, что давным-давно забыла о прошлых обидах.

Глава 4

Мой отец – смелый, бесстрашный, стал образцом для подражания.

Именно поэтому, окончив школу, я поступила в институт на юридический факультет. Изначально я планировала пойти в школу милиции, но мама внезапно воспротивилась:

– Хочешь, как отец, погибнуть и оставить меня одну?! Даже не думай о службе в полиции! – со слезами на глазах, кричала она. – Иди на юридический факультет! Адвокатом будешь.

 Напрасно я пыталась убедить родительницу, что в наше время проще погибнуть, будучи рядовым охранником в школе. Она была непреклонна. Чтобы не расстраивать маму, пришлось забыть о службе в полиции. Быть адвокатом я тоже не собиралась.

– Хочу, как отец, бороться с преступниками, а не защищать их, понимаешь ты или нет! – вспылила я и мама успокоилась.

Конечно, фраза была абсолютно несправедливой по отношению к адвокатам, задача коих заключается прежде всего в соблюдении закона, но во мне тогда говорил пресловутый юношеский максимализм.

– Ты можешь быть прокурором, в конце концов, можешь консультировать людей в какой-нибудь юридической фирме, вон их сколько развелось, – примирительно произнесла она.

Я согласилась, в глубине души, не теряя надежды стать настоящим борцом с преступностью. Как отец. Девичий романтизм сыграл со мной злую шутку. После окончания института, получив на руки диплом с отличием, я устроилась работать в небольшую юридическую контору. Радость от трудоустройства быстро сменилась тяжёлым разочарованием.

Потому что наша контора занималась ничем иным, как банальным обманом населения. Задача юриста здесь заключалась в том, чтобы найти «тёплого» клиента, озабоченного юридическим вопросом (неважно, уголовным, гражданским либо административным) и посадить его на крючок заинтересованности, убедив, что наша фирма сможет решить все его проблемы (даже если это было нереально сделать). А потом доить, вытягивая деньги…