Закрепщик

Слушая Мельника, я представлял, как он тонет в сельском туалете и вопит о помощи. «Хлюп-хлюп», – не может выговорить моё имя, а я недоумённо смотрю и дожидаюсь, пока скроется в вонючем месиве его голова.

В общем, я так и не подошёл к Мельнику с прошением. Следовало купить бутылку виски, подкатить к нему на проходной и, скалясь, произнести: «Григорий Саныч, деньги нужны. Помоги, а?». Просить я не умею.

К тому же вскоре моя проблема решилась изящнее.

Как мёртвый Че Гевара, запрокинув голову, приоткрыв рот, прищурив остановившиеся глаза, неестественно согнув руки, я лежу на узкой кровати и размышляю о том, как я здесь оказался.

Анечка Бойко сидит у моих ног и говорит что-то о влажных салфетках. Женская незлая суета. Она оживлённо болтает, а я не чувствую ничего, кроме жажды и жалости.

У Анечки было некрасивое лицо. Глаза большие, синевато-желтоватые, выпученные. Под ними мягкие вместительные мешочки. Птичий нос, о который можно поранить пальцы. Две скорбные и бесцветные ниточки губ, узкая челюсть, лоб шелушился. И самое главное – архипелаг розоватых с белёсыми головками прыщей на подбородке, щеках и лбу. (Один цепевяз, сам тот ещё урод, говорил как-то об Анечке: «У неё, наверное, эти прыщи лопаются во время этого самого»).

Одевалась Анечка нелепо. Из всего многообразия выбирала застиранного цвета джинсы с кислотным принтом на заднице или блузку попугаевой расцветки. Жёлтые колготы, клетчатые бриджи с тесёмочками на поясе, кепи в виде пирожных, которые никто не покупает. И всё не по размеру, и всё не по сезону: плотное летом и полупрозрачное зимой. Когда выпадал снег, она с явным наслаждением надевала кастрюлеобразную шапку, натягивала высокие сапоги с тупыми носами и застёгивала на все пуговицы бесформенный «пугачёвский» тулупчик.

При этом за таким неуклюжим нарядом скрывалась шикарная для тридцатилетней женщины фигура. Все засматривались на её тяжёлую грудь. Анечка была не то чтобы стройная, а сбалансированная.

В наш город она приехала из Костромы, как и многие ювелиры. Окончила легендарный КУХОМ. Наши боссы многих сманили оттуда. Вот и Анечка три года назад решила попробовать, а спустя год купила ипотечную студию в моём районе.

Ещё Татьяна рассказывала, что Анечкины родители втянулись в какую-то мутную секту. Продали всё имущество, чтобы передать деньги в общину. Анечка эти деньги забрала и уехала.

– Как можно у родителей-то деньги забрать?! – сокрушалась Татьяна. – «А что, – говорит, – лучше богу их лысому, который на мерсе ездит?» Не знаю. Нельзя так. Пролечила бы их лучше.

– От убеждений не лечат, – сказал тогда Мишка, а я записал это в заметки.

На заводе Анечка ни с кем не дружила, работала молча, уходила и приходила одна.

– А вы знаете, что под нашим заводом находится газопровод, – рассказывает в курилке наш геммолог. – Его не обслуживают как положено. В любой момент он может рвануть.

– Скорей бы! – язвит Татьяна.

Наши смеются, а Анечка говорит задумчиво:

– Если рванёт до пятнадцатого, то аванс не получим.

Если все материли начальство, то и Анечка могла пожаловаться на придирки Ткача, который, если появлялся, то донимал почему-то именно её. (Вообще она так хорошо работала, что претензий никогда не получала. И похвалы, конечно, тоже.)

Однажды Володя – младшой друг Мельника – сравнил Анечку с мышью. Так и ляпнул: «серая мышь».

Ничего не произнеся, Анечка глухо врезала Володе кулаком в лысеющий лоб. Он дёрнул головой, как испортившийся робот. Анечка вернулась к своему столу, подцепила пинцетом фианит и аккуратно вложила его в дешёвое серебряное колечко. Вот кто сохранил право на защиту своей чести – провинциальные пролетарские дурнушки, не признающие никаких иерархий: классовых, должностных или гендерных. Обидели – по морде и будь здоров!

Гриша тогда вызвал Анечку на разговор. Вернувшись к рабочему месту, она стала в голос комментировать все свои действия: «Берём пинцет… так… а что у нас тут с металлом? Хорошо… не становишься? И ладно! Пофигу мне на тебя». Позже я пойму, что такая её реакция – первый признак тревожности и затаённой печали.

В том году весна с первого дня разгулялась не на шутку. Снег мгновенно стал таять, как масло в разогретом казане. Ветер уже не пронизывал насквозь. Каждый день оживали деревья. Город наполнился птичьей болтовнёй. Весна пахла землёй, выхлопом, табаком, духами, цветами и чем-то ещё из юности.

К концу апреля установилась гуманная духота. Освежал молодой ветер, вороша волосы. Щурясь, я смотрел через зарешёченное окно раздевалки на облачный караван и представлял себя волчонком, пережившим зиму без стаи.

В тот день я решил пойти домой пешком. Убирая рабочий стол, складывая в сейф незаконченные украшения, я торопился раньше всех оказаться у рамки на проходной.

Не удалось. Там уже стоял Коля Бурцев из цеха родирования и, спотыкаясь перед каждым глаголом, пытался объяснить новенькому охраннику, что визг рамки вызван его серебряным крестиком. Коля – православный человек и крест не снимает даже в бане. Начальство в курсе и в журнале есть соответствующая запись.

На производство нельзя пройти с телефоном, серёжками, зажигалкой, часами, пирсингом, в очках с металлическими элементами, в джинсах с клёпками или со вставным золотым зубом. Наши бедные девочки вынуждены подбирать себе лифчики без металлической косточки, поэтому проявите снисхождение к несовершенной форме их груди.

– Нет. Для начала… Не вы мне крест, а… не вы мне его повесили, и не вы… а, не вы его будете снимать. – В Колиных глазах мерцала гордость первых христиан.

– Не нужен он мне. – Охранник растерянно листал журнал. Он даже зарделся. – Сейчас позвоню и уточню про вас. Не ругайтесь.

– Коля – мученик за веру, получается, – сказал я охраннику, который, услышав это, нахмурился и, кажется, испугался.

Я почувствовал, как меня дёргают за капюшон балахона. Обернулся. Своими выползшими почти на переносицу глазами на меня смотрела Анечка. Под ярким светом большой коридорной лампы, находясь совсем близко, я заметил пятнышки, высыпавшие у неё на лбу, носу и остром, как перевёрнутое яйцо, подбородке. Значит, весна окончательно победила зиму. Скоро потянет смотреть на речку-вонючку и опять не получится бегать по утрам.

– У тебя шнурки, – сказала Анечка.

Шнуруя кроссовки, я спросил у неё:

– Как тебе та брошь с российским гербом? Носила бы такую?

Отвечая, Анечка дышала тихонько, как в засаде:

– Дорого. Оно стоит трёху. Три миллиона. И куда его носить? На завод? Нельзя. А больше некуда. Деревянные бусы хочется, как у девочки-менеджера с пятого этажа, – красиво. В очках-велосипедах. Худенькая такая – Саша, знаешь?

– Да не знаю я там никого. Слушай, три миллиона, – изумился я, – шесть лет трудовой жизни. У меня вот только крестик был в детстве. Я ковырялся им в зубах и сломал.

Взгляд охранника прилип к Анечкиной груди. Мы прошли друг за другом рамку.

– А хочешь, – сказал Анечка, – ко дню рождения мы подарим тебе золотой крест с сигаретную пачку? Смотрится весьма.

Она преподнесла это так серьёзно, что мне пришлось настойчиво возразить:

– Лучше деньги.

На улице мы не расстались, а вместе пошли через парк им. Ленина, откуда Ленина давно убрали. Карусели не работали. За время ковидного простоя они заржавели и вызывали теперь тревожные чувства. (Замеревшее колесо обозрения – дурное предзнаменование, как оказалось.)

– Я домой пешком. Нужно форму поддерживать, а то разожрусь, как Гриша Мельник. Видела, как забавно он сегодня подмигивал пупком из-под майки?

– Я с тобой, – объявила Анечка, – и не плюйся. Бесит.

Я наступил на крошечное озерцо слюны ботинком и подумал, что придётся делиться вином, а это совершенно невыгодно.

На деревянном мостике я уступил Анечке право первого глотка, протянув бутылку красного вина.

– Ты что?! Я не пью.

– А по праздникам?

– На Новый год с подружкой выпивала, – припомнила Анечка. – Мы бутылку шампанского почти допили. И ещё одна есть. Закупоренная.

– Так-так, а в спортзал ты ходишь?

– Нет. Скучно. Я дома с тяжестью собственного тела занимаюсь в режиме фитнеса. В школьные годы акробатикой болела. С утра до вечера пахала, но мимо всё. Задатки есть, сказали, а рекордов не будет. Тем более Кострома…

Я подумал о тяжести Анечкиного тела.

Последний контакт с девушкой был у меня как раз на Новый год, но контакт был не стабильный и, несмотря на слабое напряжение, быстро выбило пробки.

– У меня всего одна подружка, но зато классная. Она приезжала из Костромы на Новый год. Привезла очень крутую настолку. Любишь настолки?

Я признался, что у меня каждый вечер настолка: вино и батон.

– А девушка у тебя есть?

– Жена, – сказал я. – Ве-ре-ра-ра.

– Как-как?

– Вера.

Мы остановились посмотреть на барахтающихся в реке уток с крошечными утятами. Видимо, отважившись, Анечка все-таки попросила вина. Сделав глоток, она придушила пальцем на подбородке сбежавшую капельку и тяжело, будто сырую землю, проглотила российское мерло.

– Последний раз вино пила, когда из больницы выписалась. Помнишь, больничный брала?

Я не расспрашивал, подозревая какие-то женские штучки, но моя спутница сама, очень подробно, с фамилиями врачей рассказала, что ей вырезали раковую шишку из левой груди и теперь под ней шрам.

«Покажи!» – завопила во мне мужская тварь.

Хмель подступил на мягких лапах.

Анечка призналась, что мечтает уйти, но не может подыскать замену. В ломбардах платят меньше, в магазины не берут из-за отсутствия опыта.

– Соври, что в Костроме работала продавцом, – посоветовал я. – Сначала у всех нет опыта. Попы однажды впервые заводят разговор с богом. Президент однажды в первый раз отдаёт приказ войскам. Миллионер не сразу учится себя вести в компании малолетних проституток. А от нас требуют опыт.

У железной дороги я остановился, чтобы умыться под колонкой. Анечка рассмеялась. Её уверенность как бы окрепла.

– Если ты захлебнёшься, то мне придётся делать тебе искусственное дыхание рот в рот. – «Пьяная», – заметил я. – Вольному воля – ходячему путь. Ой, а что, закончилось? Теперь я тебя угощаю. Знаешь, где здесь магазин?

Бутылку я открыл, продавив пробку в горлышко пальцем. Вино хлюпнуло, как кровь из артерии.

Разомлев от вина, я красочно описал забой свиньи в деревне: как одним ударом прокалывают сердце заточкой, как осмаливают шкуру до черноты, как отрезают копыта.

– А знаешь, есть такие люди… забыла, как их… Которым мясо противно. Вегетарианцы. А хочешь, расскажу кое-что? Только никому!

– Надеюсь, нескучное.

– Нескучное. Тебе понравится. Будешь подробностей просить.

И тут Анечка поведала, что примерно раз в две недели она спит с Мельником. Причём не столько спит, сколько:

– Я в основном им занимаюсь, – так она это назвала.

В качестве награды он отдаёт ей в работу самые дорогие изделия. Фёдор Д. мог бы написать об этом роман.

Анечка считает, что если откажет Мельнику, то вообще не получит ничего, кроме серебряных колечек. Однажды она выгнала его. За это Мельник целый месяц нагружал её всякой чепухой, вроде детских подвесок. (В декабре была огромная подарочная партия для детской сборной по танцам.)

– Он мне не очень нравится. Вернее, совсем не нравится. Не мой тип.

Женское, слишком женское. «Странно, – подумал я, – всех замученных патриархатом (отдельным филиалом крепостного права) женщин жалко, а вот конкретную Анечку нет».

Мы присели на скамейку в нашем районе. Из окна дома напротив запахло поджаренной картошкой, где-то играла музыка, почти стемнело и стало прохладно.

– И что же: вы прямо на работе?

– У меня. Иногда под утро может приехать. Я просыпаюсь – невпопад, а он в дверь звонит. Бывает, что дальше коридора не заходит. Вот недавно, пока всё шло, он успел про японский виски рассказать, как ему привезли. Странно немножко.

Не то слово – странно. Я испытывал смесь отвращения и любопытства.

– Бьёт он тебя?

Зачем? Анечка заверила, что не сопротивляется. Подчинение – отличный способ против насилия. Не это ли способ победить зло как таковое? Кажется, такую телегу прогонял в своих истерических книгах Фёдор Д.

(Кстати, Мельник – классический персонаж Фёдора Д.: сначала истерика, потом в лужу упадёт, а потом поочерёдно пустит слезу, соплю, мочу и ещё что-нибудь. А после встанет и давай молиться. А если кто застанет за этим – убьёт, потому что соромно.)

– Наверное, извиняется, когда трезвеет?

– Однажды сказал: «Я у тебя там наследил. Не серчай и зови на чай». Он в обуви на руках притащил меня в комнату.

– Ты понимаешь, что он шантажирует тебя работой?

– Все начальники так делают. Поголовно!

Наступили те полчаса, когда почти стемнело, а фонари ещё не зажглись. Я видел только фигуру: обтянутые джинсами ноги, прямая осанка, бутылка в руках с длинными пальцами. Из темноты фигура рассказывала, что Мельник иногда моется у неё и порой кричит из ванной: «Ань, где у тебя мыло?»

Анечка советует гель для тела.

«Хочу быть гелем для тела», – думал я, пока, уперев руки в бёдра, Анечка пародировала Мельника:

– «От меня же бабой будет нести. Как мне тогда домой грести? За подробности прости».

Анечке смешно. Вот в чём сила вина, если вам ещё непонятно.

Потом, будто в унисон моим мыслям, Анечка призналась, что хочет уехать отсюда подальше и зря она купила квартиру.

– В Пэтэрбург?

– Нет. Что там? Холодно. В Алупку хочу.

«Надо меньше пить, чтобы накопить», – подумал я и произнёс… Конечно, произнёс:

– А мне Мельник только дешёвые изделия даёт. Зарабатывать совсем не получается.

Также, легко и на вздохе, Анечка ответила:

– Давай попрошу? Пусть понемногу и тебе что-нибудь стоящее подсовывает. Про тебя говорят, будто ты рукожопый, но это не так. У тебя уже прилично получается.

Я недавно подсматривала, как ты ловко сантиметровый «маркиз» глухой закрепкой ставил.

– «Маркиз» – это вид огранки? – Я в самом деле не мог всё это запомнить.

– Точно. А сантиметровый – это почти полтора карата. Я попрошу, – повторила Анечка.

Я должен был ощутить что-то вроде пальца Мельника в своей промежности. Но нет. Там было скучно и темно.

Анечка тем временем опустила пустую бутылку в урну:

– Если хочется, – сказала, – можем ко мне. Шампанское прошлогоднее допивать.

Дома у неё был порядок, свойственный людям, живущим без мечты. Всё свободное время уходит на уборку: подмыть, подмести, подчистить. Здесь можно было снимать дешёвые телевизионные сериалы. Интерьер их комнат мгновенно сообщает зрителю, что никто здесь не живёт. И даже в перерывах актёр не присаживается на стул или диван выкурить сигаретку. Павильоны для плохих сюжетов.

Я рассмотрел меченную Мельником территорию: узкую прихожую, спальню с белым ковриком у кровати, в разводах извести душевую. В квартире было сумеречно из-за неправильного освещения и пахло хлоркой.

Анечка накормила разогретыми пельменями. Предсказуемо призналась, что готовить не любит и не умеет. Я сидел с той стороны стола, с которой хозяйка никогда не садится. Там не было крошек и липких капелек застывшего варенья.

Выпив чашку выдохшегося игристого, Анечка ослабела, придвинулась ко мне, таща за собой табуретку, как деревянную ногу.

– Ну что? Нормально? Нормально тебе? – стала повторять она. – Хорошо? – Это она так заигрывала.

Я прозвонил свои отдельные органы – всё отозвалось.

Сонно подняв руку, я потрогал мешочки под её глазами. Успокоился мыслью, что любой контакт – это позитивно. Обратное – деградация.

– Давай… потихоньку, – сказала Анечка. – Постепенно только надо, и не спеши. Чего хмурый? Ну, вперёд.

Я почти не слушал, припоминая, как щенок, которому я швырнул огромный кусок свинины осенью, проглотил его полностью, а спустя секунду целым и невредимым исторгнул его на пыльный асфальт. Чепуха какая-то.

С первого же поцелуя я пропах женским. Анечка схватила меня за карман и потянула в темень – на ту самую помеченную Мельником кровать. «Развела, как сельскую дурочку, – подумал я. – И ладно».

У Анечки была отличная фигура, как у статуй в художественных школах. Однако ж ощущалось, что скоро, незаметно, как рассвет, наступит одряхление. Уже проглядывались морщинки на шее, мелкая апельсиновая корка на бёдрах, которая, впрочем, терялась, если Анечка приподнимала ногу.

– Ты как из обожжённой глины, – похвалил я.

Анечка свернула бельё и прикрыла его кофточкой.

Дальше у нас был контакт.

Лёжа под Анечкой, я содрогался и вертелся, как передавленный шланг под напором. Анечка ползала по кровати, словно жук по воздушном шарику. Слезала, садилась вновь, разворачивалась, требовала то согнуть ноги, то выпрямить.

Наконец хозяйка ослабела и заняла место под шерстяным настенным ковром. Гость наблюдал её тело, которое всеми своими дырочками, даже порами, втягивало последний в комнате кислород. Так было минуту или две. После гость тоже получил своё, не особенно беспокоя хозяйку.

А потом, вдруг хитро глянув на меня своими глазищами, Анечка сошла с кровати, потянулась к потолку и лихо встала на руки. Так – на руках – она медленно пошлёпала в сторону подсвеченной жёлтым ванной комнаты, подцепив на ходу трусики. Уже оттуда она крикнула:

– Здорово? Я по гимнастическому бревну так ходила. Но сказали: ерунда. Зад тяжёлый.

Послышался шум душа. Запахло женской косметикой. Во дворе Анечкиного дома кто-то очень плохо и непоследовательно запел «Про червячков» Летова. Стало прохладно.

Как Че Гевара, на спине, запрокинув голову, приоткрыв рот, прищурив остановившиеся глаза, неестественно согнув руки, я лежал на узкой кровати и размышлял о том, как я здесь оказался. «…И сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства…»

Раскрасневшаяся и совсем без косметики Анечка подурнела. Особенно когда уселась на край дивана и принялась чесать мокрые волосы с таким звуком, будто пилила череп.

– Понятно, что никакой супруги у тебя нет, – сказала она, – Зачем соврал? А? Признавайся.

– Зато есть дети, и они некормленые. – С этими словами я потянулся за тряпками.

На прощание Анечка не поцеловала меня, а пожала руку.

– Весьма. Вот тебе шампанское. Я всё равно не буду, а в тебя как в литник течёт. Иди потихоньку.

И я пошёл сквозь полуночный двор, держа шампанское, как противотанковую гранату.

Через пару дней Мельник принёс мне то самое злополучное колье из белого золота и целый кулёк бриллиантов.

– Ты смотри не накосячь! Дорогая хреновина и не наша. Виктор Иванович шлифовал. Видишь, как у него хорошо получилось. – Мельник любовно провёл пальцем по изделию.

– Виктор Иваныч – старый мудак. Я один раз Ленина похвалил при нём за Декрет о мире, так он теперь доёбывает меня темой Советского Союза. Зачем вообще брать на работу стариков?

– Он на пять лет меня старше, – обиделся Мельник.

А потом в курилке, когда на нём держалась маска солнца, а не луны, он (молочный мой брат) почти нежно попросил:

– Ты вот что: сделай поскорее. Я обещал, – глубокая затяжка, – когда директора посещал.

Глава 4

За май я получил приличную премию. А потом и за июнь. Моя зарплата увеличилась настолько, что я научился разбираться в видах сыра из придомового супермаркета и даже слегка загордился. Всё же никаких излишеств я себе не позволял, а старался копить, складывая разноцветные купюры в «Стену» Сартра.

Искусственный бриллиант в том колье беспокоил меня недолго. Сначала я вздрагивал, когда ко мне подходил кто-то из руководящего состава. Колье могли вернуть на завод в связи с браком. Сломанный замочек, плохое родирование или вывалившийся камушек. Но уже после Дня России я украл бриллиант огранки «бриолет» или, как мы его называем, «груша». За день до этого я навещал младшего брата, а потом был скверный вечер и муторное утро. Такое настроение очень располагает к воровству. Впрочем, я склонен называть это «экспроприацией».

Братика звали Сева. Он был на четыре года младше меня. Недавно он окончил институт и работал теперь удалённо в IT. Все в нашей семье знали, что он не от отца, но предпочитали это не проговаривать. (Семейные тайны.) Отец, как водится, пил, когда понял. Помню эти его ночные уходы из дома и мамины причитания. Возможно, между ним и мамой были какие-то пояснения – не знаю.

Я с подросткового возраста замечал, что Сева не похож на нас с отцом. Мы оба высокие и худощавые, очень сильные, а он был низкорослый, кривоногий и тучный. У нас чёрные, как у мокрой кошки, волосы, а он был рыжий и кудрявый. От нас пахнет мокрой пылью, а от него пахло цветочным мёдом.

Да и не во внешности дело. Братик Сева всегда был как человек, пришедший на дорогое представление с фальшивым билетом: неуверенный, робкий, недоверчивый. А ещё он отличался патологической ранимостью, как все люди, которых редко ругали в детстве.

Пока ещё Сева жил в Рябиновке, мама думала: «Ничего, переедет в город – научится с людьми. Университет из любой телятины делает бычка». Подселили его на квартиру к парням из нашего посёлка. Мама без конца спрашивала, как ему – Севе – там живётся. Он уверял, что прекрасно, но она не верила и однажды попросила меня разведать обстановку. С порога я понял, что у них там дедовщина. Трёхкомнатная квартира находилась под двумя двадцатилетними пацанам, похожим друг на друга, как женские груди. А братику Севе был выделен уголок за шкафом, где он спал, ел и готовился к семинарам. Парням я предложил выпить и вынул из-за пазухи водку. Спустя пару часов я напоил их до дрожи в душе и устроил скандал. На одного грозно наорал, а другого, более пьяного, ударил под дых. Сева перепугался и принялся их защищать. Я ушёл, объявив напоследок, что эти двое теперь мне должны, что однажды я вернусь за долгом и что Сева живёт теперь в отдельной комнате. Я рассчитывал, что они испугаются «сумасшедшего братика». Через два дня я позвал Севу в кино. Он явился с рассечённой бровью. В ответ на мои вопросы он молчал и не то виновато, не то надменно, как все мученики, улыбался. Через неделю мы подселили его к старухе в двухкомнатную квартиру, где он и жил до самого выпускного.

А ещё он страдал агорафобией в хронической форме. Это началось после выпускного. Под прицелом внимания или в толпе Севе становилось нестерпимо дурно. Стараясь скрыться от чужих взглядов, он окукливался, совершая неловкие движения: плавные и длинные. И тогда, естественно, на него смотрели внимательнее. Хватающийся за сердце пухляк – это очень любопытно.

Сначала братик чувствовал резкий удар по вискам. Череп то сдавливается, то наоборот, наполняется воздухом. Потели ладони и краснела шея. Ноги – стоит только подумать о них – переставали слушаться. Дорогу из-под Севы будто выдёргивали, как тряпочную. Сдавливало грудь. Он пытается дышать ртом, но избыток кислорода провоцировал ещё большую панику. Мозг не успевал считывать команды. Артериальное давление поднималось до предела. В глазах темнело. Он приседал и закрывал глаза. Скоро это прекращалось. Он вставал и осторожно, как в кедах по льду, шёл в сторону укрытия – тихого места с удобными креслами. И тут второй раунд – удар по вискам, и всё заново.

Врачи говорили, что ему нужно пропить витаминов и побольше находиться на свежем воздухе. А ещё отказаться от вредных привычек, которых у Севы никогда не было, кроме разве что неконтролируемого питания. Я предлагал матери сводить его в какую-нибудь дорогую клинику для тщательного обследования, но она боялась, что тогда его признают невменяемым или вроде того. Сева же, наоборот, сразу после института нашёл это место в IT с небольшим, но стабильным заработком. Мы этому радовались, как дарованному бессмертию.

Мама переживала, когда Ве-ре-ра-ра ушла от меня. Новый год без жены я праздновал в одиночестве. Братик Сева только поступил и полгода как жил с теми парнями.

Мама приказала ему разбавить моё одиночество. «Один в поле не воин», – сказала она. Сева собрался и пошёл через загирлянденный город ко мне. Улицы глохли от петард и хлопушек. Люди – пьяные, громкие, разные – бродили повсюду. Сева остановился рассмотреть ёлку на площади. Взорвалось, небо озарилось фейерверком. Горожане восхищённо завопили, и заревела музыка. Сева схватился за голову и присел. (Тогда с ним это произошло впервые.) Братик был предельно растерян.

Он кое-как добрался до меня, пьющего водку под Тото Кутуньо. Я усадил братика рядом и предложил плов с водкой. Вскоре Севу начало тошнить, а потом он уснул. Я же сидел у окна до самого утра. Кажется, это был 2016 год.

На выпускной родители подарили Севе триста тысяч, накопленные за трудовую жизнь. Сева купил в ипотеку однушку в панельке спального района на восьмом этаже. Два месяца «старшой брат» жил с ним, но вскоре съехал в пустую однушку без кровати, холодильника, шкафа и стульев. Родителям мы в этом не признавались.