Господство тьмы. Искупление. Книга третья

Тьма в комнате сгущалась, растворяя очертания предметов, смазывая границы между реальностью и тем, что подсказывали инстинкты. Шёпот голосов – приглушённый, тягучий – растворился в пространстве, сливаясь с шумом улицы, далёким, будто приходящим из другого мира. Кровать скрипнула, когда тела рухнули на неё, запутываясь в движениях – неосторожно, жадно, так, словно за пределами этой комнаты больше ничего не существовало. Пальцы впились в ткань простыней, скомкали её, пока дыхание смешивалось – горячее, нетерпеливое. Свет свечи подрагивал, отбрасывая хаотичные тени на стену, словно сама комната подглядывала, замирая в ожидании.

Губы скользнули по коже – медленно, почти не касаясь, оставляя на мгновение след тепла, исчезающий так же быстро, как появился. Пальцы изучали, находили, прикасались, пробегали по линии ключиц, по плечам, по изгибу спины, впечатывая в память каждый момент. Дыхание сбилось, спуталось, превратилось в едва слышимый вздох, когда одно движение сменяло другое, а пространство вокруг сужалось, сжималось, запирая их в этом мгновении.

Тепло растекалось по телам, проникая под кожу, впитываясь в дыхание, в редкие слова, растворявшиеся в темноте. Движения становились ленивее, но всё ещё оставались нетерпеливыми, словно ни один из них не был готов признать, что это – всего лишь мгновение, которое исчезнет, как только наступит утро. Пальцы находили новые точки, оставляли лёгкие следы – кто-то чуть сильнее сжал запястье, кто-то запрокинул голову, ощущая жар прикосновения.

Ткань соскальзывала с плеч, застревала в пальцах, мешала, но в этом было что-то необъяснимо правильное – медленное и размеренное, как танец, в котором никто не хочет оказаться первым, кто остановится.

За окном снова раздался чей-то голос – приглушённый и невнятный. Может, кто-то спорил, может, смеялся, а может, просто шёл домой, не подозревая, что здесь, за тонкими стенами, в одной из сотен таких же комнат, кто-то ловил момент, цепляясь за него, не желая отпускать.

Тепло рук не отпускало, пальцы скользили по коже, оставляя за собой дорожки – невидимые, но ощущаемые каждой клеткой. Их дыхание смешивалось, становилось прерывистым, горячим, едва сдержанным, и каждый новый выдох касался чужой кожи, словно прожигал её изнутри. Они тянулись друг к другу – не спеша, будто смакуя каждую секунду, позволяя ощущениям полностью подчинить их.

Кровать пружинила под ними, ткань сминалась, горячая ладонь скользила по спине, следуя вдоль линии позвоночника, замирая там, где дыхание перехватывало от предвкушения. Они не говорили – в этом не было смысла. Здесь, в этом пространстве, слова не имели власти, уступая место движениям, взглядам, лёгкому стону, который сорвался с губ, но тут же растворился в темноте. Они двигались плавно, порой торопливо, будто боялись, что всё это слишком хрупко, что стоит сделать один лишний шаг – и момент рассыплется, оставив после себя лишь пустоту. Запястья сжались, пальцы скользнули по шее, цепляясь за ключицу. По коже прокатилась дрожь – лёгкая, электрическая, заставляющая выгнуться навстречу. Жар нарастал, их движения становились глубже, осознаннее, сплетаясь в едином ритме, подчиняя всё вокруг.

– О да-а… – вырвался сдавленный стон девушки, когда она откинула голову назад. Длинные чёрные волосы рассыпались по плечам, достигая округлых бёдер. Она мучительно медленно водила ими, ощущая внутри себя наполненность, которая сладостно касалась нужных точек. – Видишь, как это хорошо… – девушка простонала последнее слово, и её тело затряслось в неге блаженства.

– Ты же знаешь, что мне так совсем не нравится, – прохрипел мужской голос, сдавливая её тонкую талию, дожидаясь, когда её тело перестанет трясти. И как только это произошло, он приподнял её, а затем, против её воли, поставил на колени.

Открывшийся вид – красивые ягодицы, плавно перетекающие в бёдра, а затем в тонкую талию – заставил его гортанно прорычать, а затем врезаться в податливое тело, наполняя его собой. Девушка, не отошедшая от оргазма, сдавленно ругнулась, когда довольно крепкая мужская ладонь провела по её спине, считая пальцами позвонки, а затем уперлась в голову, заставляя её прогнуться в пояснице.

Новые ритмичные звуки наполнили пространство, заставляя его сжимать её мягкие части тела – на этот раз без капли нежности и поцелуев. Как привык. Как делал постоянно, чтобы сбросить накопившуюся усталость, не спрашивая, причиняют ли его действия боль.

– Выгнись! Сильнее… – его пальцы поймали копну чёрных вьющихся волос, пока правой рукой он надавил на поясницу, наблюдая, как в темноте сливаются их тела. Мелкие бусинки пота, скатившиеся по её спине, пробежались по позвоночнику, стекая к ягодицам.

– О, да-а, сожми меня сильнее.

Его голос утонул в её стоне и звуках разгорячённых тел, когда пресс мужчины содрогнулся, мышцы напряглись, перекатываясь под кожей, цепляясь остатками разума за ту грань, которая заставляла тело рассыпаться на тысячу мелких частиц. Оргазм, взорвавшийся в двух телах одновременно, заглушил собственный ритм сердца. В голове не осталось никаких мыслей – только тягучее, горячее, быстрое дыхание.

Упав на кровать и восстанавливая дыхание, они не двигались какое-то время, пока горький дым от сигареты не разбавил и без того затхлый запах комнаты. Девушка, упершись спиной о спинку кровати, рассматривала красивую мужскую спину, плавно перетекающую в упругие ягодицы. Она облизнула губы, выпуская серо-синий дым, желая снова ощутить его в себе. Но не успела даже ничего сказать, как он поднялся с постели.

– И когда тебя ждать снова? – лениво протянула она, не пытаясь скрыть свою наготу. Напротив, она провела одной ногой по другой, приподнимая её, чтобы дать ему повод снова оказаться в постели.

– Что, уже соскучилась? – застёгивая штаны и наклоняясь за футболкой, поинтересовался он, посматривая на девушку и ловя её ласковую, соблазнительную улыбку.

– Ты же знаешь, что я всегда скучаю по тебе, Коул… – Она затушила окурок и, словно кошечка, поползла к изножью кровати, прямо туда, где стоял он. Потянулась и провела языком по твёрдому прессу. – Я даже вижу, что тебе иногда нравится моя ласка, а не быстрый секс. Ты сегодня держался намного дольше.

– Просто решил помочь тебе получить удовольствие, – Коул криво улыбнулся, ощущая, что возбуждается снова, наблюдая, как она медленно целует его пресс, как пальчиками ласкает рёбра. – Больше не проси меня подчиняться тебе. Ты знаешь мои правила, а они всегда заключаются в том…

– Меньше прикосновений, больше удовольствия. Я помню.

Коул снова улыбнулся, поймал девушку за шею и, приблизив к своим губам, жадно впился в них поцелуем, ловя её полный удовольствия стон. Секунды растянулись в минуты, их дыхание снова слилось воедино, пока взгляд Коула не переместился на окно – за ним уже близился рассвет.

– Мне нужно идти… – Коул оторвался от девушки и получил в ответ стон разочарования. Набросив футболку, он вернулся к столу и схватил графин с водой.

– Дежуришь сегодня? – поинтересовалась девушка, мягко поднимаясь с постели. Подняла с пола халат, накинула на плечи, но не завязала его. Подошла к столу, цепляя пальцами недокуренную сигарету.

– Да, – ответил Коул и поспешил к креслу, где оставил тонкую куртку. – Не жди меня на этой неделе. Сегодня дежурство, а потом бои на арене. Нужно будет подготовиться.

– Как скажешь… – Она проводила его до двери, открыла её и, прижавшись плечом к косяку, провожала взглядом.

Коул, ничего не сказав на прощание, преодолел длинный коридор и скрылся на лестнице, ведущей на первый этаж. В холле с ним попрощались полуголые девушки, на которых он не обратил никакого внимания. Когда по лицу ударил свежий воздух, он осмотрелся по сторонам, а затем, спустившись с небольшого крыльца, поспешил по улице, которая с каждой минутой просыпалась, заставляя жителей выходить из своих домов.

На ходу накидывая тонкую куртку беззаконника, коим стал Коул, он замечал, как люди, встречая его на пути, быстро переходили дорогу, пропускали его вперёд и старались вовсе не смотреть в глаза.

За два года Коул превратился в убийцу. Больше он не был мальчишкой, выброшенным на арену в борьбе за собственную жизнь. Теперь он был тем, чьё имя шептали в темноте переулков, с кем предпочитали не пересекаться без крайней необходимости. Ему не нужна была власть, но он её обрёл. Не нужна была слава, но она следовала за ним, словно дурной запах крови, впитавшейся в кожу. Он стал беззаконником не по выбору, а потому что иначе быть не могло.

Его лицо изменилось – черты заострились, взгляд стал тяжелее, голос тише, но с каждой фразой пробирающий до костей. В Бездне его называли кем угодно – призраком, псом Кристофера, живым проклятием. Только одно оставалось неизменным: если кто-то переходил ему дорогу, этот кто-то исчезал, как будто его никогда и не существовало.

Он не искал неприятностей, но они находили его сами. Столкновения с головорезами, сделки, которым не было цены, кровь на руках – чужая, иногда своя, но уже не имевшая для него никакого значения. В какой-то момент он понял, что за эти два года его страхи перестали существовать. Не потому, что он стал храбрее, а потому что внутри просто не осталось ничего, что можно было бы потерять.

Из года, проведённого в «играх» Кристофера, Коул вынес одну простую истину: боль – это не всегда физическое ощущение, и раны на теле заживают куда быстрее, чем то, что остаётся внутри. Он научился не ощущать, не замечать, не реагировать. Научился стирать себя, превращаясь в пустую оболочку, когда очередная «игра» начиналась, и выходить из неё таким же пустым, каким и входил. Но даже теперь, когда время стёрло острое ощущение страха, его тело помнило каждую деталь.

Прикосновения стали пыткой. Неважно, было ли это случайное касание прохожего или чужая рука, схватившая его за запястье, – каждая встреча кожи с кожей вспыхивала болью, разрывая сознание между настоящим и прошлым. Он не вздрагивал, не показывал, что ему невыносимо, но внутри всё сжималось в стальную пружину, готовую разорваться.

Сны, кошмары, голоса – всё это осталось позади, но ощущения не ушли. Иногда он ловил себя на том, что даже сам не может прикоснуться к себе, не вызывая этого отвращения, будто чужие руки оставили на нём метку, которую невозможно смыть. Он научился жить с этим, но это не значило, что он был свободен.

Когда Коул подошёл к первому пропускному пункту, к нему, не сговариваясь, присоединился Лиам, а затем Джексон и Ливий. Перед ними открылись первые ворота, выпуская к стене, где последний год работала четвёрка.

Они шли молча, но в этой тишине не было напряжённости. Лиам шагал чуть впереди, как всегда, – не потому, что пытался занять лидерскую позицию, а потому, что Коул всё равно бы его туда вытолкнул. Джексон, наоборот, держался позади, слегка сбавляя шаг, но это уже давно не было жестом недоверия, скорее привычкой смотреть на всё со стороны. Ливий, как обычно, шёл ровно посередине, не отставая и не спеша. Они не обменивались взглядами, не бросали друг другу короткие фразы, но понимали друг друга без слов.

Их дружба не родилась на арене – она выковывалась в крови, боли и годах, которые они пережили в Бездне. Первый год они дрались – постоянно, по любому поводу. Лиам был слишком гордым, слишком резким, слишком упрямым. Он не терпел, когда ему указывали, не склонял голову даже перед Рэем, но на арене его не раз били до полусмерти. Коул был единственным, кто мог ответить ему так, что Лиам останавливался. Их драки были жестокими, но после каждой из них они лучше понимали друг друга. И однажды, совершенно незаметно для самих себя, они перестали бить по уязвимым местам.

С Джексоном было сложнее. Он был словно одичавший зверь, привыкший выживать, кусаясь и царапаясь. Он нападал первым, не давал командовать собой, не подчинялся ни одному правилу. Когда его освободили из камеры, он всё ещё жил по законам заключённого, где доверять – значит умереть. Коулу не нужно было приручать его, не нужно было ломать. Он просто ждал, пока Джексон сам поймёт, что они не враги. В какой-то момент это случилось. Джексон не сказал об этом словами, но когда однажды в драке с чужаками он прикрыл Лиама, а потом Коул вытащил его самого, всё стало очевидно. Их круг сложился без лишних слов, без обещаний, без признаний. Никто не называл это дружбой. Но если кто-то нападал на одного из них, отвечали все.

– Коул, Лиам, ваша вышка дальше, – сказал Вален, указывая вправо, давая направление. Те, не сбавляя темп, направились дальше, а Ливий и Джексон остались у командира, дожидаясь распределения.

Добравшись до места, Лиам поспешил по ступенькам и, открыв скрипучую дверь, вошёл в небольшое помещение вышки. Здесь находились только стол и два стула. Коул вошёл последним, сразу же сел за стол и достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок.

– Это что? – поинтересовался Лиам, цепляя пальцами листок и раскрывая его.

– Дежурство, расписанное на несколько месяцев. Стащил несколько дней назад у Кристофера, – ответил Коул, разминая затёкшую шею. Он покрутил головой, слушая хруст позвонков.

– Скажи, что просто переписал.

– Естественно. А что я мог, по-твоему, сделать, как не переписать это всё? – Шепард поднял взгляд на Лиама и выгнул бровь. – Пока он разбирался со своими проблемами, я залез в стол. На следующий день всё вернул на место.

– Значит, теперь мы знаем дежурства каждого из людей Валена, – произнёс Лиам и сел на соседний стул. – Джексон и Ливий проверили город, нарисовали его план, так что теперь ясно, кто где будет стоять.

Раньше сбежать было невозможно. В первый год после арены они были больше узниками, чем людьми, которым позволено жить. Их никуда не выпускали без надзора, а большую часть времени держали взаперти, позволяя выходить только по приказу. Даже когда их стали отправлять на задания, за каждым шагом следили люди Валена, не давая возможности отклониться от маршрута или даже задуматься о побеге.

Первое время их использовали как оружие, как силу, которую можно направить в нужную сторону, не заботясь о том, чего они сами могли желать. Им выдавали оружие только на время боёв, а после его сразу же отбирали. Их патрули всегда состояли из опытных людей – тех, кто без раздумий мог бы убить их при малейшей попытке ослушаться. Да и сам город оставался для них тёмным лабиринтом, в котором каждая улица могла оказаться ловушкой.

Но время шло, и всё менялось. Их перестали считать бесполезными пленниками, научили не просто драться, а работать в охране Бездны, выполнять приказы, следить за порядком. Им позволили ходить по городу самостоятельно – сначала в сопровождении, затем уже без. Теперь они знали не только планировку улиц, но и распорядок дня тех, кто здесь жил. Они выучили смены охраны, подмечали слабые места, запоминали тех, кто мог бы стать проблемой.

Джексон был первым, кто начал изучать город. Он быстро научился находить лазейки, обращать внимание на рассеянных стражников, замечать тех, кто не следил за своим постом. Ливий, несмотря на свою молчаливость, тоже делал заметки – о людях, маршрутах, местах, где можно спрятаться. Лиам, при всей своей прямолинейности, запоминал, какие улицы пустеют ночью и где можно пройти незамеченным.

Коул же просто ждал. Ждал, пока карты сложатся, пока у них появится возможность не просто бежать, а сделать это без шансов на поимку. Теперь у них был план города, составленный Джексоном и Ливием. Теперь у них было расписание смен, которое удалось украсть у Кристофера. Теперь у них были знания, которые они собирали два года, подчиняясь правилам этого места, пока в голове строился единственный путь к свободе.

Риверфорд Дейв

Дейв стоял в стороне, словно потерянный, сгорбившись, будто ему стало холодно, хотя от пламени, пожирающего тело его матери, веяло жаром. Он не чувствовал этого жара, не чувствовал ничего. Мир будто закрылся от него стеной глухого звука, и даже треск огня доносился приглушённо – как сквозь воду. Люди шептались, кто-то положил ему руку на плечо, но он не поднял глаз, не отреагировал. Всё казалось чужим, словно это происходило не с ним, словно это был какой-то страшный сон, из которого он никак не мог проснуться.

Он знал, что должен запомнить этот момент: запомнить запах дыма, жар костра, запомнить последние мгновения, когда его мать ещё была здесь, когда её тело ещё не обратилось в пепел. Но сознание будто отказывалось это принимать. Мысли путались, расползались, ускользали. Он не понимал, что ему теперь делать, куда идти, как жить дальше. Ведь вчера она ещё была рядом. Вчера он слышал её голос, чувствовал тепло её рук, а теперь… Теперь её нет. И не будет. Никогда.

Это слово звенело в голове, билось, как муха о стекло. Никогда.

Он должен был что-то сказать – так было принято, но губы не слушались, горло сжималось, а в голове стоял лишь гул. Он даже не помнил, когда в последний раз плакал. Слёзы не шли. Только пустота. Глухая, чёрная, обволакивающая изнутри. Она сжимала его, заполняла каждую клетку, не оставляя места ни для боли, ни для злости, ни для чего-то ещё.

Вокруг стояли люди, но он не чувствовал их присутствия. Они казались тенью, декорацией, незначительными фигурами на фоне того, что только что произошло. Мир потерял краски. Всё стало каким-то серым, мутным, будто покрытым слоем пыли. Даже огонь, даже небо. И весь мир вдруг показался ему чужим.

Доминик услышал их раньше, чем Дейв. Кучка мужчин и женщин стояла чуть в стороне, полуприкрыв лица от жара костра. Они не раз бросали взгляды на ребёнка, будто разговор был важнее всего, что происходило вокруг. Голоса у них были тихими, но не от уважения – от чего-то другого. От стыда, может быть. От желания обсудить.

– Всё-таки убил.

– Не сразу. Она ещё дышала.

– Но умерла.

– А как иначе? Голова треснула, кровь на полу… Кто-то говорит, что пытались ей помочь, но разве тут поможешь?

– А он?

– Закрыли.

– Давно пора.

Доминик сжал зубы. Он смотрел на Дейва – на его напряжённое, застывшее лицо, на плечи, которые то ли дрожали, то ли просто были слишком худыми, чтобы выдержать вес этого дня. Мальчик слышал. Слышал, но не реагировал.

– Говорят, он не хотел.

– Ну, конечно. Никто никогда не хочет.

Доминик сжал кулаки и отвернулся к своему помощнику. Тот, заметив взгляд своего лидера, сразу всё понял. Он отошёл от него по направлению к толпе, а та всё продолжала:

– И мальчишка теперь один.

– Один? Да брось. У него есть этот… как его…

Что именно сказал помощник Доминика, осталось только между той кучкой, которая тут же замолкла и поспешно разбежалась, прошептав извинения за своё поведение. Это вызвало у Доминика только злость. По большей части он злился на себя – за то, что не усмотрел за своей сестрой, которая всю совместную жизнь нуждалась в нём. Нуждалась в спасении от такого тирана, как Брайн, который при нём никогда не вёл себя неподобающе – всегда учтив, справедлив. Да он стал частью семьи. И только одна мысль о том, что Авроре было больно, доводила его до бешенства! Когда Доминик узнал о её смерти, он чуть не убил его. Подоспевшие люди оттащили его, поместив убийцу в камеру. Сегодня должен состояться суд над отцом Дейва, где его приговорят к пожизненному заключению на территории Риверфорда. Хотя Доминик изначально хотел оставить его на базе, совет города не согласился с этим. Значит, после сегодняшнего разбирательства его отправят в город и закроют.