Зов Айнумосири

А что, если б ножа не было? Стал бы Канчиоманте тем, кем был сейчас: воином, человеком Камуире-куру? Захотелось бы ему тогда пускаться в столь опасное путешествие? Возможно, жил бы себе спокойно на родном острове в котане отца и матери и не знал бы бед; женился, растил бы детей, ловил рыбу, бил морского зверя.

А нож ли причина всему? Может быть, всё пошло ещё с первой встречи отца с Камуире-куру, может, уже тогда боги знали, что будет? Где же начало, где причина того, что сейчас он сидит на камне на этом злосчастном берегу? Непонятно было ещё и то, зачем боги обрекли его на такие испытания и конец вдали от родной земли. Должен же быть во всём этом хоть какой-то смысл.

Ему стало отчаянно жалко себя. Он склонил голову и потряс волосами, пытаясь стряхнуть с себя это недостойное чувство. «Зачем я здесь? Почему должен погибнуть? Почто боги уготовили мне столь презренную гибель – смерть от болезни и голода? Почему, если так было нужно, не могли даровать мне смерть на острие вражьего копья в пылу жаркой схватки? Не обидно было бы умереть».

Океан успокаивался. Шум разбивающихся о дальний мыс волн стал глуше. Ошмётки водорослей, выброшенных на берег за день, уже утратили свой насыщенный зелёный цвет и начали покрываться бурым налётом. Тяжёлые тучи, ещё совсем недавно ползущие над самой землёй, теперь поднялись выше и посветлели. Значит, завтра будет сухо. Ветер также усмирил своё неистовство, и теперь лишь слабое ненавязчивое дуновение его путалось в длинных волосах приунывшего Канчиоманте. Он глядел на рассыпанные по ещё непросохшему пляжу мелкие цветные ракушки и вспоминал тот день, когда он, охваченный радостным возбуждением и ожиданием чего-то необыкновенного, что ждёт его впереди, покинул вместе с дядей родной котан.

Поздней весной, когда из напитанной влагой посвежевшей земли показалась первая трава, а на деревьях только-только лопнули набухшие почки и прозрачный лес, точно его припорошило пыльцой, покрылся зеленоватой дымкой, в залив вновь вошли большие деревянные челны Камуире-куру. В тот год молодой охотник ждал появление своего дяди с особым нетерпением. Он заготовил целую груду тонких бамбуковых стеблей, забив доверху два отцовских хранилища, ещё приготовил целый горшок охотничьего яда, заменил тетиву на своём луке, выстругал новое древко для копья. Всё это он сделал ещё до того, как выпал первый снег, а всю зиму вместе с отцом занимался промыслом, расставляя ловушки в горах и побивая на отцовской лодке морского зверя. За долгую зиму мать сшила ему новую одежду и три пары обуви, которые пригодятся ему в долгом походе. Отец отдал Канчиоманте свои старые доспехи и мешочек с амулетами, приносящими удачу. Так что, ещё задолго до того, как по долинам и ущельям побежали стремительные потоки и реки вскрылись ото льда, сборы были закончены и для юноши началась пора томительного ожидания.

Но наконец долгожданный день наступил. Дядя Камуире-куру приехал. Два дня в котане царило веселье: люди пили душистую брагу, танцевали и пели. Участвовали во всеобщих гуляниях и родители Канчиоманте, но часто, перехватывая их взгляды, устремлённые на него, юноша замечал в них тайную грусть. В такие мгновения сердце его сжималось от боли и он даже готов был, отказавшись от задуманного, навеки остаться в котане. Но дядя, как всегда находившийся возле него, вновь возвращал ему присутствие духа и веру в себя, веру в иное, чем у других людей, предназначение.

Быстро пролетели два дня праздников, устроенных по случаю прибытия гостей. Настал день отплытия. Жители селения вышли на берег, где уже заканчивали приготовления люди Камуире-куру. Вот последние мешки с припасами уже погружены на челны, спущенные на воду и готовые отчалить. Камуире-куру уже занял своё почётное место рулевого на лодке, которая возглавит шествие челнов по открытому морю. Канчиоманте молча стоял перед своими родителями, не находя нужных слов. Отец тихим голосом напутствовал его, а мать, смиренно уронив голову на грудь, сдерживала подступившие к глазам слёзы. «А у отца-то в бороде и усах уже снег появился, – пришло вдруг в голову юноше; а он не замечал этого. – Вот как время летит… И у матери вокруг глаз залегли глубокие морщины. Скоро совсем состарятся…» Он поклонился родителям, улыбнулся сестрёнке, смущённо стоявшей поодаль, и, крутанувшись на пятках, быстрым шагом направился к дядиной лодке. Камуире-куру поднял весло, и челны отошли от берега.

Сидя на носу большой лодки, Канчиоманте долго смотрел на столпившихся у воды сородичей, а потом, когда крутой мыс закрыл от него родной котан, повернулся лицом к океану, навстречу свежему ветру.

Они шли на север. От острова к острову, всё дальше и дальше. Дядя вёз товары для мены на Цупку. По пути они останавливались в деревнях айну, раскиданных по многочисленным островам, и кое-что обменивали у жителей. В плавании им сопутствовала удача: дни стояли на редкость погожие, помогал попутный ветер. Иногда, чтобы пополнить запасы продовольствия, они, испросив разрешения у жителей какого-нибудь острова, охотились на тюленей или ловили рыбу в устье реки. Так, неторопливо, но уверенно они продвигались к конечной цели своего путешествия.

Канчиоманте, восседая на носу первого челна, разрезающего неспокойные воды океана, зорко глядел вперёд, поражаясь необъятным размерам Айнумосири. Он и не догадывался, что страна, где издревле обитает его народ, настолько велика. А ведь он, житель Средних островов, видел лишь меньшую часть этой земли: далеко на юге находилась огромная земля Яунтуру, граничащая с владениями сисам. «Как же огромен этот мир!» – поразился юноша, восхищённым взглядом скользя по колышущемуся простору беспредельного океана, сливающегося с небом и тёмной полоской суши где-то на северо-востоке. «И как только форель, плавающая в первородном океане и подпирающая хребтом Средний мир, справляется с этой тяжестью? – спрашивал он себя и не находил ответа. – Должно быть, она очень сильная и большая».

В плавании юноша познакомился с ближайшим помощником Камуире-куру, богатырём Нибури-эку – здоровенным коренастым детиной с длинной кудлатой бородой, бражником и повесой. Поначалу этот развязный и, как показалось Канчиоманте, грубый человек ему не понравился, тем более что слишком часто, даже по утрам, он был навеселе и отпускал едкие шуточки по адресу кого-нибудь из гребцов. И зачем только дядя так возвысил этого пьянчугу, недоумевал Канчиоманте, с презрением наблюдая за разнузданной непосредственностью толстобрюхого Нибури-эку. Но постепенно, по прошествии немалого времени, Канчиоманте понял, что не только этими неблагопристойными качествами отличался ближайший сподвижник дяди. Обладал он некоторыми, и весьма весомыми, достоинствами: он был хотя резок, но справедлив; умел быстро и с завидной безошибочностью разрешать самые невероятные споры и стычки, возникающие между людьми; умел, когда это нужно, подзадорить и ободрить вверенных ему подчинённых; был хорошим охотником и отменным рыбаком; много знал о подводных течениях и опасных подводных скалах, которые способны потопить лодку; был находчивым и предприимчивым; всегда оказывался рядом, когда что-то происходило или кто-то нуждался в помощи. Как узнал юноша несколько позже, Нибури-эку умел врачевать раны, знал некоторые лечебные травы и нужные в неспокойной жизни морского странника заклинания и молитвы. Из всех богов Нибури-эку более всего чтил и уважал Морского Старика, которому всякий раз перед отплытием из какой-нибудь бухты, где они останавливались на отдых, приносил обильные жертвы.

Наблюдая добрую привязанность между своим дядей и его ближайшим помощником, Канчиоманте невольно сравнивал их с мифическими братьями— первопредками айну, полубогами-полулюдьми, Окикуруми и Самайункуром, которые в незапамятные времена совместно противостояли неисчислимым силам зла. Подобно тем легендарным героям, Камуире-куру и Нибури-эку во всём были заодно, как будто их объединяла одна воля: иногда казалось, что они обладают общей душой, владеющей сразу двумя телами, – настолько похожими были их суждения и помыслы: словно перед тобой не два разных человека, а один. Они всегда действовали сообща, в спорах держали одну сторону, помогали друг другу во всех делах. Канчиоманте даже подметил очень интересную особенность: если одному из них нездоровилось, то и второй, казалось бы совершенно здоровый, становился понурым и не находил себе места.

…Лето уже было в самом разгаре, когда они миновали огромный, обдуваемый ветрами, безлесный остров Пара мосири, увенчанный грядой величавых горных вершин. Следующий остров – Сюмусю, был последним в цепи островов Айнумосири; дальше за проливом находилась таинственная земля Цупка. На Сюмусю, где у одного из гребцов – Кохки – жили родственники, они сделали длительную остановку. Погостив там несколько дней, они двинулись через пролив, и к середине дня их челны пристали к берегам Цупки, напротив небольшого селения, вокруг которого подымались округлые, покрытые густым лесом сопки.

Здесь они высадились и после обычного ритуала приветствия, предложили хозяевам котана привезённые товары. Камуире-куру лично распаковывал перед взволнованными, сбежавшими на косу людьми тюки и выкладывал на расстеленные циновки диковинные заморские вещи сисам. Его обступила галдящая толпа перекликающихся между собой, словно чайки, женщин, кидающих вожделенные взоры на свёртки мягких, как пух, сисамских тканей и лакированную, изукрашенную говорящими знаками утварь. Женщины и протискивающиеся между их ногами дети со всех сторон напирали на Камуире-куру и его людей, которые в ответ благодушно улыбались и извлекали из плетёных мешков всё новые и новые вещи, вызывавшие очередную волну восторга. Канчиоманте стоял позади и выглядывал через плечо дяди с не меньшим интересом, чем остальные; глазел на все эти красивые вещи, которые Камуире-куру без смущения расталкивал в протянутые руки, чтобы женщины смогли рассмотреть их поближе. Он не раз уже говорил своему племяннику, что человек, если он уже подержал или хотя бы притронулся к понравившейся вещи, не может уже потом вернуть её обратно – обязательно предложит за неё что-то взамен. Причудливые, переливающиеся на солнце ткани и халаты, скроенные из неё, вместе с горшками и плошками уже пошли по рукам в плотной толчее галдящих обитателей котана. Теперь уже к своим жёнам присоединились и мужчины. Через плечо Камуире-куру попросил Канчиоманте достать из тюка ещё пару лакированных деревянных чашек. Юноша склонился над мешком, извлёк из него сначала одну, а потом и вторую чашку; невольно задержал на них взгляд, рассматривая странные, похожие на каких-то букашек, знаки, оставленные на посуде мастерами-сисам. Сведущий человек, как знал Канчиоманте, мог без особого труда прочитать заключённый в них смысл. Юноша закусил губу: ему чтение чужеземных знаков было недоступно. Дядя повернулся к нему, нетерпеливо выдернул из его рук чашки, и они тут же исчезли в толпе.

Солнце уже начало опускаться к горам, когда женщины, наконец, угомонились. Товар, который всё это время переходил из рук в руки, был возвращён торговцам. Камуире-куру загадочно улыбался: он-то знал, что женщины ещё вернутся. Пока они лишь посмотрели, что могут им предложить, и теперь пошли к своим мужьям, чтобы объявить им, что именно надлежит купить в первую очередь. Но сначала меняться будут мужчины. Прежде чем они дойдут до приглянувшихся их матерям, жёнам и сёстрам тканей и посуды, они должны были приобрести кое-что более полезное.

Камуире-куру, видя, что всё больше мужчин подтягивается к разложенным товарам, смекнул, что подошло время для того, чтобы достать из мешков железные ножи, наконечники копий и стрел, бамбук и горшки с охотничьим ядом – всё то, без чего не может обойтись хороший охотник и благоразумный хозяин, заботящийся о благе семьи. Мужчины, в отличие от женщин, держались степенно и независимо: они деловито рассматривали оружие, негромко перебрасывались замечаниями друг с другом и, если что-то им приглянулось, обязательно расспрашивали о вещи Камуире-куру. Речь их, как заметил Канчиоманте, несколько отличалась от привычного говора айну и звучала как-то чудно: некоторые слова они произносили неправильно, и это сильно резало ухо. Он вновь и вновь оглядывал этих людей, но не мог найти в их внешности существенных отличий от жителей островов: айну да айну – те же бороды, бритые лбы, татуировка на губах, те же аттуси и набедренные повязки; лишь на некоторых из них были кожаные штаны и рубахи, несколько отличающиеся от покроя меховой одежды, принятой на островах.

Лишь к вечеру жители котана принесли Камуире-куру ценные меха и жир в обмен на связки тонкоствольного бамбука, бочонок с ядом, несколько крупных наконечников копий, десяток кинжалов и некоторое количество тёсел. В последнюю очередь выменивали сисамские и островные ткани и одежду. После обоюдовыгодного обмена приезжих гостей пригласили на пир.

А затем много дней, до самого конца лета, ездили они по береговым селениям айнов, живущих на Цупке. Камуире-куру держался вдоль восточного берега этой земли, но говорил, что и с запада Цупку также омывают воды океана. Местные жители были гостеприимны и добродушны, никогда не скупились и не обижались, даже если дядя Канчиоманте назначал высокую цену: его редкостные товары всем были очень нужны (даже бамбук, который плохо разбирали жители островов, здесь расхватывали буквально на глазах: не успеешь выложить вязанку, как приходится тащить новую). Канчиоманте наслаждался этим первым в своей жизни торговым путешествием: именно об этом он мечтал в безбородом детстве, часами просиживая на косе и с волнением вглядываясь в колышущиеся в сизой дымке просторы Великого океана.

Напоследок, перед тем как начать долгий обратный путь к островам Айнумосири, Камуире-куру решил дойти до селений чужих людей, с которыми айну Цупки делили эту огромную и богатую страну, тем более что на лодках ещё оставались кое-какие товары. «Нас хорошо там примут, – сказал Камуире-куру, когда племянник его высказал опасение, не станут ли они лёгкой добычей для копий и стрел этих чужеземцев, – вот увидишь! Это славные люди. У меня там много знакомых, – он лукаво улыбнулся, а потом добавил, – да и женщины у них шибко хорошенькие, просто камуи! Может, ты и себе невесту присмотришь, вдруг какая приглянется!» Канчиоманте от таких слов залился краской. Он, конечно же, не раз бывал с девушками, но о том, чтобы жениться, даже не думал; сначала он хотел заслужить почёт, уважение и богатство. Для этого и поехал с дядей. А он ещё смеётся над ним, предлагая взять в жёны какую-то чужеземку.

Они шли на лодках вдоль холмистого побережья, покрытого густым лесом, всё далее продвигаясь на север. Иногда в мелких заливах при устьях рек и ручьёв им попадались пустые посёлки тех загадочных людей, к которым они спешили добраться. В нескольких таких заброшенных деревнях они останавливались для ночлега. Канчиоманте ходил между странных, стоящих на столбах конических хижин и разглядывал кусочки битой посуды и осколки камней, из которых оставившие поселение люди изготавливали наконечники стрел, ножи и топоры. В одном из жилищ, зависшем над самым обрывом, он нашёл старую, местами издырявленную куртку и сразу вспомнил одежду айну из селений, раскиданных по оконечности Цупки: так вот откуда у них такая одежда – они переняли её у своих соседей.

Через семь дней плавания они заметили тонкие струйки дыма на лесистом острове, расположенном в самой глубине открывшегося перед ними залива. Дядя, покинув своё место кормчего, пробрался к Канчиоманти и, вглядываясь вдаль, прошептал: «Вот и добрались».

Лодки вошли в залив и стремительно заскользили по его тихим безмятежным водам к уже показавшемуся селению, откуда доносился звонкий заливистый лай собак.

С земли дул тёплый ветер, в котором восседавший на носу первого челна Канчиоманте ловил густой аромат хвои и перезревшей пучки. Юноша упоённо вдыхал его и вспоминал густые леса своего родного острова, по которым бродил с детства и знал, пожалуй, каждый укромный их уголок. Дядя сказал, что это селение будет последним; что, обменяв остатки товаров, они повернут назад и начнут плавание в Айнумосири. И, как признался себе Канчиоманте, это известие его обрадовало даже больше, чем он того ожидал: в последнее время ему было некогда думать о Срединных островах и своих родных, оставшихся там, – слишком много дел было, и вот теперь он понял, как сильно соскучился по своей прошлой безмятежной жизни в доме отца. Не то чтобы он разочаровался в полной забот и тягостей жизни, что вёл Камуире-куру со своими товарищами, нет. Ему нравилось путешествовать, нравилось встречаться с новыми людьми, любоваться красотами земель, о которых раньше знал только из чужих рассказов, но что-то внутри него влекло вернуться к родным и близким; хоть недолго, но побыть с ними, чтобы набраться сил для нового странствия.

…Думая о своём путешествии вдоль берегов Цупки, Канчиоманте, глядя на темнеющее небо, пытался вспомнить, не был ли ему явлен какой-то знак свыше, который мог бы ещё тогда указать ему его будущее; не было ли чего-то такого, что приоткрыло бы ему дальнейший ход событий, в стремительный водоворот которых он угодил? Был ли такой знак? Он упорно копался в запечатлевшихся в памяти образах, но не находил среди них того, который можно было бы однозначно принять за предостережение богов.

Почувствовав холод, что источала каменная глыба, на которой он сидел, Канчиоманте передёрнул озябшими плечами и встал. Скоро совсем стемнеет. Он грустно посмотрел на дрожащий свет костра, пробивавшийся из-под шкуры, закрывающей вход в полуземлянку, и, тихо вздохнув, не торопясь направился к нему. От воды подымался лёгкий прозрачный туман, в котором чувствовалось солёное дыхание океана, но в ноздрях Канчиоманте стоял навеянный воспоминаниями запах цветущего леса его родины.

Он медленно взбирался по откосу, безразлично взирая на вздымавшиеся перед ним береговые обрывы; перед глазами его вновь возникло улыбающееся, полное юного задора, круглое личико маленькой сестрички, которая лукаво подмигивает ему, словно между ними была какая-то тайна.

3

В пологе было так душно, что невозможно было лежать под меховым одеялом. Едва приоткрыл глаза, как тут же его скинул и тяжко вздохнул. Взопревшее тело, словно шмат размякшего сала, безвольно развалилось на пропитанной потом постели. Старик подтянул ногу и недовольно замычал: разбитое тело ныло и сопротивлялось всякому движению. Подложив руку под голову, он уставился поверх дряблого белого живота на свои ляжки, нервно покусывая губу. От жара, исходившего от раскалённых камней очага, дышать было трудно и по изборождённому глубокими морщинами лицу его текли липкие прозрачные струйки. Ринтелин провёл пальцами по жёлтым взлохмаченным волосам и, запрокинув голову, тихо застонал, словно капризный ребёнок. Где-то вдалеке, снаружи, кто-то разговаривал: наверное, женщины о чём-то судачили на берегу реки. Мысли в голове путались, натыкались одна на другую, как слепые щенки; в висках давило. Страшно захотелось глотнуть холодного воздуха, оказаться на высоком бугре, купаться в свежих струях студёного ветра.

Он попытался сесть, но в пояснице что-то отчаянно хрустнуло, и он, проклиная сквозь стиснутые зубы зловредных келе[16], снова плюхнулся на сырое скомканное одеяло. В холодной части яранги, за тонкой ровдуговой[17] стенкой, кто-то зашевелился. Старик окликнул, но в ответ не услышал ни слова. «Какомэй[18]! Уж не сам ли келе там прячется, – испуганно вскинув густые брови, подумал старик, но тут же успокоил себя: – Должно быть, собака». Но всё же на всякий случай прошептал заклинание, отпугивающее злых духов.

– Эй, кто там? – простонал он осипшим голосом, еле-еле шевеля пересохшими губами. В чоттагине[19] опять послышался шорох. Ринтелин почему-то разозлился, дрожащей рукой дотянулся до обломка оленьей кости и сильно швырнул его в сторону звука. Кость ударилась о натянутую ровдугу и покатилась по устланному звериными шкурами полу; в чоттагине взвизгнула собака и, сорвавшись с места, выскочила наружу.

От резкого броска тело заныло, но старик подавил в себе желание снова растянуться на ложе. Поднапрягся, и на этот раз ему удалось сесть. Пламя в очаге уже догорало, но камни всё равно жарили нещадно. За спиной, поставленный на плоский обломок скалы, потрескивал жирник. «И куда это все подевались? – он не мог понять, почему его вдруг оставили совсем одного. – Некому даже шкуры приподнять, чтоб выветрить удушливый чад из яранги!»

Снова заныла поясница, старик выдохнул в голос и стал шарить руками вокруг себя, пытаясь найти скинутую ещё вчера парку. Нашёл, покряхтывая, точно гусь над гнездом, натянул её через голову. Затем поднялся на слабых ногах, зашатался, но успел ухватиться за жердь; снял подвешенные у дымового отверстия торбазы и чулки. Снова сел и стал обуваться; торопился, пальцы плохо слушались. Травы, которую подкладывают обычно в торбазы, не увидел; выругался и покосился на связку духов-покровителей, висевшую у задней стенки. Да что же такое творится, почему нет никого, почему никто не поможет?! Запыхтел-запыхтел и стал выбираться из полога, запутался, заревел как медведь и выкатился кубарем в холодный чоттагин, перевернув стоящий подле выхода глиняный горшок. Горшок отлетел в сторону и, стукнувшись о камень, на котором строгали и резали мясо, раскололся надвое. Старик засучил руками от злости и выполз на голых коленях наружу.

Его обдало холодом. Он торопливо одёрнул задравшуюся едва не до головы парку. Часто-часто заморгал глазами: пронизывающий ветер выбивал слезу. Над землёй проносились тучи, из которых сыпал мелкий противный дождь; ладони погрузились в раскисшую грязь. Ринтелин поднялся и вытер подолом парки грязные колени. Оглянулся окрест.

В шести ярангах, стоящих на террасе у впадения мелководной реки в морской залив, не было видно никаких признаков присутствия человека. Стойбище, если не считать спящих собак, было пустынным. На лысой вершине горы, что закрывала подступы со стороны долины реки, завывал грозный ветер. Ринтелину вдруг подумалось, что, может быть, он, не заметив того, умер во сне и теперь находится в селении предков? Эта мысль как огонь обожгла его разум; глаза его выкатились из орбит, дыхание сбилось. И тут он заметил людей: они находились на самой дальней оконечности косы, там, где торчали врытые в землю китовые рёбра, на которых сушились байдары. Старик упёрся ладонями в колени и облегчённо перевёл дыхание: значит, всё в порядке, келе помутили его старый ум. Он хотел было закричать, чтобы кто-нибудь к нему подошёл, но потом передумал: всё равно не услышат – ветер не даст, снесёт его крик далеко в сторону.

Ринтелин повернулся в сторону реки, и на лице его вдруг заиграла злая улыбка. Немного выше стойбища, на самом берегу копошились женщины. Тут же сидели дети, возились на галечнике, подымали и бросали в воду камни. Младшая жена Ыттынеут уже заметила его и торопливо шла по узкой тропке к ярангам, боясь поднять глаза. Ринтелин выпрямился, подбоченился, надменно сощурил глаза, ожидая, когда женщина подойдёт к нему. Когда совсем ещё молоденькая девушка приблизилась и покорно остановилась подле него, опустив голову, Ринтелин набросился на неё с упрёками и ругательствами. Девушка стояла, не смея шелохнуться, не смея оторвать глаз от истоптанной земли под ногами, молча сносила брань не на шутку распалившегося мужа. А Ринтелин бушевал вовсю: лицо пошло пятнами, брови вскинулись. Он высказал ей всё: и про то, что оставила его одного, и про то, что не додумалась подвернуть шкуры, чтобы он, чего доброго, не задохнулся. Вспомнил и про разбитый горшок: зачем поставила прямо на входе?

Отчитав жену, он отвернулся и как был, в одной парке без штанов, направился к мужчинам, готовящим и починяющим байдары: не сегодня-завтра погода наладится, и нужно будет спускать их на воду и отправляться на поколку морского зверя.

Девушка постояла ещё немного перед ярангой, поглядела вслед удаляющемуся Ринтелину, а потом пошла готовить еду. Скоро ворчливый муж вернётся и захочет набить живот. Напоследок она с тоской посмотрела на реку, где женщины мяли вымоченные шкуры и играла озорная детвора. Старшая жена помахала ей рукой.

Ринтелин дошёл до узкой оконечности косы, где мужчины заклеивали швы на бортах, подтягивали ремни деревянных каркасов байдар, отыскал своего пурэла[20] Хегигиша, влепил ему звонкую затрещину за то, что он без дозволения хозяина покинул жилище, и, поворчав на охотников, прошёл к самой воде. Усевшись на корточки, стал вглядываться в гуляющие по морю волны, жмурясь от мелких капелек дождя, бьющих в лицо.

Почему-то Тельмуургин задерживается, не едет. Обещал ведь приехать. Не случилось бы чего. Может, нездоровится? Но Тельмуургин, когда Ринтелин видел его летом, не казался больным, наоборот, был свеж и бодр; говорили даже, что он, как и в молодые годы, не даёт своим жёнам скучать. Нет, наверное, не болезнь задержала его. Может, просто ждёт, когда успокоится море. Очень соскучился Ринтелин по своему старому другу, хотелось поскорее его увидеть. Хотелось устроить пир, повеселиться, вспомнить былое, просто посидеть рядом с человеком, которого давно не видел. «Хоть бы скорее приехал Тельмуургин. Уже никого видеть не могу – надоели», – думал Ринтелин. Ему представилось испуганное лицо молодой жены, покорно выслушивающей его разъярённые крики, вспомнилась вечно хмурая, с холодным смирением выполняющая все его прихоти, старшая жена, с которой уже давно не обсуждал насущные дела, как это частенько делал раньше, перед тем как лечь спать. И что же с ним произошло? Помнится, ещё совсем недавно, когда только-только привёз себе новую жену из далёкого стойбища, радовался жизни точно мальчишка. Но почему-то недолго. Наскучила, должно быть. Ыттынеут уже больше не влекла его к себе. И оттого, словно это она во всём виновата, он злился на неё. В последнее время он почти каждый день ругал Ыттынеут; даже старшей жене иной раз доставалось. Обе надоели, только и думают, как навредить ему. «Ну ничего, – старик нахмурил седые брови, – дождётесь ещё у меня!»