Зов Айнумосири

Подбирая на ходу тонкие гладкие палки, он складывал их в приметные кучи, чтобы потом оттащить к жилищу.

Над морем опять пошёл дождь, скоро и сюда доберётся. Он подобрал ещё одну палку. Надо возвращаться, а не то дождь все дрова намочит. Вот уже на волосы и плечи упали мелкие, как пыль, капли. Он ещё раз взглянул на ревущее море, которое уже сошлось серой колышущейся пеленой водяных струй с низким небом. Снова гневался морской старец, поднимая крутые, украшенные белой пеной волны, и с силой и злобой бросая их на оголённый ветрами берег.

Сбросив ношу возле очага, он не мешкая поспешил за следующей охапкой. Ходить пришлось несколько раз. Возвращаясь с последней кучей плавника на руках, он заметил, что над округлой кровлей закурился жидкий, какой-то несмелый дымок. Молодой охотник даже приостановился от удивления. Неужели Человек-Инуит развёл огонь, поднявшись с нар, на которых пролежал столь долго, борясь за жизнь с огненной горячкой, засевшей в его груди. Но этого быть не может. Только что сам видел: больной, исходя горячим потом, лежал без движения. Как же он мог подняться на ноги? А может, охотники вернулись?

Почти бегом бросился он к хижине. В три прыжка взлетел вверх по откосу и, сдерживая разгорячённое дыхание, остановился перед шевелящимся на ветру пологом.

– Чего встал? Заходи, – донёсся из жилища знакомый голос.

Он откинул шкуру, заслонявшую проход, и ступил под низкие своды полуземлянки, стараясь не задеть головой тонкие жерди перекрытия. Свалил принесённые дрова справа от входа и подсел к очагу, возле которого, подогнув ноги, сидел заросший густой чёрной бородой человек в меховой шапке. Его глаза беспокойно блуждали по стенам. Молодой охотник посмотрел на его худое, изборождённое морщинами лицо, но тот не ответил на взгляд, лишь тихо покашлял, прочищая горло.

– Попусту бегал, – сказал, наконец, бородач после долгого молчания. – Оленей видел, да приблизиться не смог. Не дают подойти. Ни копьём, ни стрелой их не достать. Совсем трудно стало. Раньше олени паслись прямо здесь, да мы их распугали. Теперь они стали боязливы и едва завидят человека, как сразу убегают. Камуире-куру и Панысь не захотели возвращаться, сказали, что ещё походят, пока дождя нет. – Говоривший посмотрел на светлые контуры входа, заслонённого шкурой, прислушался к шуму разошедшегося дождя, а потом добавил: – Должно быть, скоро и они придут.

Опять помолчали.

– А есть нечего, – сказал бородач и зло хлопнул рукой по колену.

– Ещё немного мяса осталось, – попытался успокоить его собеседник, но тот лишь махнул рукой:

– Этим сыт не будешь. – Бородач смахнул шапку с головы и почесал выбритый лоб. Затем развязал повязку и встряхнул длинным хвостом волос, росшим от макушки. – Придётся нам, Канчиоманте, как медведям, ложиться в спячку на всю зиму! – он мрачно рассмеялся, а потом глухо простонал: – Как жить дальше станем?

Канчиоманте вдруг понял, что даже этому сильному человеку, отважному и неустрашимому воину, выигравшему не один поединок с грозными соперниками, никогда не отступавшему перед лицом опасности, достойно отвечавшему на любой вызов, сейчас так же тяжело, как другим. Храбрейший из храбрецов, силач Нибури-эку представился ему теперь совсем в ином обличье. Теперь перед ним был исхудавший, избитый невзгодами и непосильными лишениями человек, а не легендарный герой, слава о котором гуляла по островам. Впалые щёки, потерявшие прежнюю силу руки, оборванная одежда, в которой Нибури-эку казался каким-то измельчавшим и слабым, преждевременно состарившимся. Куда же подевался тот славный муж, ратный товарищ дяди Камуире-куру, с которым они вместе обошли едва ли не все известные земли и моря и плечом к плечу не раз бросались с палицами в руках на кровожадных жестоких врагов? Где он? Как и все остальные, он сильно изменился за то время, что они провели на этом бескрайнем пустынном и угрюмом побережье. Да, изменился не только Нибури, но все они, и сам он. Канчиоманте чувствовал какую-то перемену внутри: как будто что-то в нём надломилось, ослабло, будто по сердцу пошла кривая изгибающаяся трещина. Именно так он представлял себе своё теперешнее состояние: трещина, появившаяся на сердце, из которой уходит, улетучивается, словно пар над кипящим варевом, жизненная сила. Когда этот пар совсем исчезнет и сердце остынет – он умрёт.

– Я уже не знаю, что нам делать, – вновь заговорил Нибури-эку, оглаживая широкую, спускающуюся на грудь бороду. – Чтобы уплыть отсюда, нам нужна лодка. Из древесины её не сделаешь, потому что деревья здесь не растут, а те, что выбрасывает море, – никуда не годятся. Можно, подобно жителям Цупки[8] и народу Человека-Инуита, сделать её из шкур. Но для этого нам надо набить много оленей, а лучше – тюленей, что в последнее время нам не удаётся. Хорошо хоть, пока стада паслись поблизости и до них было легко добраться, мы успели добыть шкуры и сшить себе тёплую одежду, а то совсем пропали бы. – Он умолк и усмехнулся в пышные усы. – Не пропали тогда – пропадём теперь. Скоро зима, а я слышал, что зимы здесь страшные. Без хороших запасов нам не дожить до весны. Все перемрём, как мухи по осени.

Канчиоманте почувствовал, как нарастает его озлобление. Зачем Нибури-эку говорит такие слова, зачем накликает на их головы погибель? Так нельзя говорить, злые духи услышат и накажут. Да и не только поэтому. О том, что их положение далеко не завидно, здесь знали все. Только никто об этом не говорил прямо. Все, с молчаливого согласия, хотели оставить хоть слабую надежду на то, что всё обойдётся и они смогут выбраться из плена Голодной Северной Земли на родные, близкие сердцу острова своего народа, хотели оставить, пусть даже обманчивую, надежду на какое-то чудо. А теперь вот Нибури-эку произносит такие речи. Хорошо, что остальные не слышали. Канчиоманте подозрительно глянул на застланные травой и сухими водорослями нары: Человек-Инуит по-прежнему спал тяжёлым болезненным сном. Почему верный друг дяди, человек, казалось бы, такой твёрдый, уже сдался? Почему проявил слабость перед ним, самым молодым из отряда, почему высказал свои дурные мысли вслух?

– Будут, будут ещё олени, – твёрдо сказал Канчиоманте, вновь пробуя заглянуть в глаза собеседника. – Добудем их шкуры и уедем отсюда.

Нибури-эку нахмурил брови, заёрзал, поднялся на ноги и вышел под дождь, резким взмахом руки отбросив тонкую оленью шкуру на выходе. Видно, слова молодого человека больно задели его. Канчиоманте лишь пожал плечами, протянул остывшие пальцы к огню, весело скачущему на ворохе поломанных дров.

Застонал, заухал, как сова, заворочался Человек— Инуит. Молодой охотник подошёл и склонился над ним, потрогал его горячую руку. Больной зашёлся в приступе кашля, что-то забубнил на непонятном языке, заелозил ногой по нарам.

После Канчиоманте долго сидел у огня один, следя за игрой языков пламени и думая о далёкой родине. Нибури-эку куда-то ушёл, несмотря на дождь, и долго не возвращался. Иногда Канчиоманте подходил к выходу и проверял, не окончился ли дождь. Сидеть в пропитанной сыростью и духом болезни хижине ему не хотелось. Кабы не дождь, он сейчас взял бы лук и стрелы и тоже ушёл бы в холмы. Даже если бы ничего не подстрелил, всё равно прогулялся бы, размял ноги – всё лучше, чем здесь сидеть без дела, не зная, чем заняться. А дядя с Панысем, видно, далеко ушли, раз до сих пор не появились, дождь-то уж давненько идёт. А может, просто не хотят возвращаться с пустыми руками; может, решили до вечера побродить в поисках дичи. Эх, сейчас бы оказаться вместе с ними.

Канчиоманте ещё посидел немного у огня, а потом выглянул наружу. Дождь немного умерил силу. Вокруг было пустынно. Нибури-эку нигде видно не было. Взгляд молодого охотника обратился на каменную надмогильную кладку, что виднелась в некотором отдалении, справа от полуземлянки. Снова вспомнились пророческие слова Нибури-эку. На душе стало ещё гаже прежнего. А может, прав он и им действительно суждено всем умереть лютой голодной смертью в этом безвестном, населённом неведомыми духами краю. Что, если так? Значит, так суждено, решил он. Значит, появятся и ещё свежие могилы, если такова беспощадная воля богов. Вспомнился и тот день, когда здесь появилась эта первая (последняя ли?) могила.

Кохко был первым, кто заболел. Ещё Человек-Инуит на ногах стоял твёрдо, когда Кохко, выходец с острова Сюмусю[9], ближе всех расположенного к земле Цупка, стал вдруг кашлять и жаловаться на слабость. Прошло всего несколько дней, и он слёг. Дядя стал поить его травяными отварами, но это помогло лишь вначале; затем Кохко стало ещё хуже: появился жар, а потом стал сильнее болеть живот. Бывало, по полдня просиживал он в кустах над обрывами, мучаясь животом. Но никто сильно не тревожился: люди ведь часто болеют. Думали, что вскоре болезнь сама собой уйдёт и Кохко снова будет здоров. Но, вопреки ожиданиям, тому делалось всё тяжелее. Он начал сильно худеть, несмотря на то, что в их хижине каждый день было жирное оленье мясо; часто по ночам их будили его крики, и они, подходя к нему, замечали, что он мечется по постели весь в холодном поту. Дядя Камуире-куру умел немного шаманить и стал совершать тайные обряды над ложем больного, выгоняя для этого всех из хижины. Но и это не приносило желаемого облегчения бедняге Кохко. Он начал всё чаще проваливаться в другой мир, иногда целыми сутками находясь в бреду. А когда приходил в себя, то не радовался уже ни яркому солнечному дню, ни вкусной пище, ни лицам своих товарищей.

Однажды утром они обнаружили, что он не дышит. Начали готовиться к похоронам. Одели Кохко как могли лучше: каждый отдал какую-нибудь свою вещь – кто набедренную повязку, скатанную из волокон крапивы, кто запасную обувь, кто пояс. Затем вырыли неглубокую яму поблизости от жилища и перенесли туда тело покойного. В могилу положили переломленные лук и стрелы усопшего, разбитую чашку. Уже после этого накрыли лицо, правда, не тканью, как требовал обычай, а куском шкуры, и начали заваливать яму камнями. Сверху над холмиком воткнули палку с отходящим к небу сучком. После этого, молчаливые и подавленные, вернулись в хижину, показавшуюся им теперь какой-то унылой и чужой. Пиршества, которому надлежало быть, не устраивали, лишь вкусили немного оленины. Не всё справили ладно, но по-другому не получилось. Вот так и не стало улыбчивого и лёгкого душой Кохки; так тихо и бесславно завершил он свой земной путь и ушёл в Похна-котан, к нижним людям, в страну предков.

Канчиоманте вернулся к огню, а потом прилёг на нары, закинув ногу на ногу. Лежал, пялился в потолок, думал, вспоминал родных и не заметил, как задремал.

Его разбудили громкие голоса. Говорили снаружи. Канчиоманте сел на ложе и охватил тяжёлую голову руками, перед глазами кружились огненные искорки.

– Что спишь, охотник! – раздался над самым ухом зычный голос дяди.

Канчиоманте поднял на него припухшие со сна глаза. Камуире-куру, стоя возле очага, широко улыбался. В руках он держал связку настрелянных куропаток. Потряс добычей перед лицом ещё не проснувшегося до конца племянника и, разжав пальцы, опустил её на землю.

– Сегодня будем сытыми, песни петь будем, – сказал он и скинул с плеч лук и колчан со стрелами, подвесил оружие на палку, торчащую из каменной стены, и протянул руки к огню. – Как он? – Камуире-куру кивнул на Человека-Инуита. Молодой охотник неопределённо повёл плечом. Дядя вздохнул.

Снаружи, шурша мелкими камушками, топтался Панысь.

– Панысь добыл песца, – сказал Камуире-куру, вновь улыбнувшись. – Сегодня духи-хозяева были к нам благосклонны, одарили хорошей добычей.

Вошёл Панысь, заискивающе посмотрел на хозяина, затем кивнул Канчиоманте и присел на пол, положив на колени тушку песца. Мех искрился, ловя отсветы волнующегося пламени.

– Молодец, Панысь, – похвалил дядя своего усиу[10], как понял Канчиоманте, уже не в первый раз. – Хороший мех добыл.

Панысь, невысокий человек с густыми усами и небольшой, подрезанной бородой, несколько раскосыми глазами, некогда пухлый, а теперь уже похудевший, как и все остальные, смущённо склонил голову. Затем из мешочка у пояса, стягивающего пёструю кухлянку[11], он извлёк короткий изогнутый нож и, подхватив песца и птиц, вышел наружу. Небо, как успел заметить Канчиоманте, пока полог не запахнулся за спиной усиу, заметно просветлело. Он широко зевнул, почесал макушку. Дядя меж тем скинул промокшую одежду и торбазы[12], подвинул обутые в меховые чулки ноги к огню. Канчиоманте развесил его вещи на жерди, перекинутой от стены к стене над очагом. Дядя, наслаждаясь теплом, блаженно закатил глаза.

Вскоре вернулся Панысь. Насадив птиц на рожки, он воткнул последние вокруг огня, а мясо песца, разрезав его на мелкие кусочки, нанизал на шнурок и повесил под кровлей для просушки.

Когда в жилище запахло сочным зажаренным мясом, явился хмурый Нибури-эку. Но, едва втянув большими ноздрями вкусные запахи, витавшие в воздухе, он смягчился лицом, морщины, залёгшие вокруг его глаз разгладились.

– Подходи, брат, – пригласил его Камуире-куру, указывая на место справа от себя. – Подходи и присаживайся, есть будем. Панысь хорошо приготовил.

Нибури-эку крякнул, как старый селезень, и на его губах, почти спрятанных под усами и бородой, заиграла довольная улыбка.

Канчиоманте оглядел собравшихся у очага людей. Теперь все были в сборе: услужливый раб Панысь, великий торговец Камуире-куру – его дядя, славный воин Нибури-эку да тихо покоящийся на ложе у дальней стены Человек-Инуит. Такие непохожие, собравшиеся вместе из разных уголков обетованной земли, они расселись вокруг общего очага, под кровом одного жилища, словно семья: Панысь – родом с большого-пребольшого острова Сахарен мосири[13], уже давно ставший усиу дяди Камуире-куру – брата матери Канчиоманте, родившийся на Уруппе[14], и Нибури-эку, как и сам Канчиоманте – выходец со Средних островов. И ещё Человек-Инуит – отпрыск большого и сильного народа, чья земля лежит в стороне Тьмы и Холода, народа отважных морских охотников и китобоев. Теперь все они здесь, гневом Повелителя Вод заброшенные на негостеприимное побережье чужой земли, суровой и совершенно пустой, такой непохожей на их собственную.

2

Слава о великих деяниях Камуире-куру обошла все острова Айнумосири: о нём знали и жители Большой Южной земли – Яун-гуру, и те, чьи котаны располагались на Срединных островах, и на острове Сахарен мосири, знали его люди земли Цупка. Везде и всюду побывал знатный торговец и мореход и, сколько ни странствовал, нигде не мог задержаться надолго: дальние страны, в которых ещё не успел побывать, настойчиво звали его к себе, а он не в силах был усмирить свою жажду познать весь Средний Мир, шёл на этот зов. Снаряжённые им лодки исходили все моря вдоль и поперёк, снабжая товарами обитателей даже самых окраинных захудалых селений. Говорили, что случалось ему хаживать и в страну кровожадных сисам, где на шкуры и китовый жир он выменивал острые и блестящие, как солнечный луч, клинки и ножи, чудесные украшения, о которых мечтала каждая женщина, красивые, разноцветные халаты, лакированные чашки и горшки; всё это он доставлял в котаны айну, за что снискал великий почёт и уважение соплеменников. Бывало, в иных землях встречали его не только лаской и радушием, но и с оружием в руках; бывало, что и некоторые роды айну стремились силой завладеть его товарами. Тогда Камуире-куру брался за свои лук и стрелы, не брезговал и палицей, смело кидаясь в самую гущу схватки. В одной из таких стычек, когда челны Камуире-куру ходили на Сахарэн мосири, он пленил одного из сражающихся, тогда ещё совсем молодого воина-айна. Так Панысь, сын старейшины, стал усиу торговца.

А своего товарища Нибури-эку Камуире-куру встретил ещё раньше. Бесстрашный удачливый поединщик пристал к торговцу в числе первых, когда тот ещё не обладал ни славой, ни богатством и не имел даже собственного дома. Зато у Камуире-куру была большая, на полтора десятка человек, лодка. Дядя Канчиоманте быстро заприметил Нибури-эку и приблизил к себе. Сначала они просто скитались от острова к острову, били лахтаков[15] и дельфинов, участвовали в стычках мелких вождей, жадных до чужого добра. Они показали себя хорошими воинами, никогда не уступающими врагу, молва об их подвигах быстро облетела острова, и люди начали их узнавать: кто-то боялся и заискивал перед ними, кто-то выказывал смирение и покорность, а кое-кто – восхищение и даже уважение. Сказания об их подвигах, нередко приукрашенные не то излишней боязнью, не то чрезмерным почитанием, передавались из уст в уста; вскоре и сказители заговорили о Камуире-куру и его товарищах.

Как-то Камуире-куру удалось выменять на Уруппе длинный клинок, изготовленный в стране сисам; за него он отдал много лахтачьих шкур одному старейшине. Вот тогда-то у него и возникла мысль заняться торговлей. Он брал в долг шкуры, жир, рыбу, мясо и прочие продукты промысла у жителей котанов Срединных островов и обменивал их в Яунгуру на другие вещи сисам. Затем, рассчитавшись с долгами, излишки оставлял себе. Спустя пять лет Камуире-куру стал одним из самых уважаемых и влиятельных людей Айнумосири. Знали его и как щедрого устроителя пиров, на которые всегда съезжалось множество гостей, и никто не уходил назад домой, не получив подарка. Устраивая медвежий праздник, дядя приглашал к себе домой самых больших вождей и шаманов, самых лучших сказителей. Богатства его были неисчислимы, влияние его так раздалось, что на Уруппе без него не созывался ни один совет, так как слово его было если и не решающим, то, по крайней мере, очень весомым.

Отец Канчиоманте познакомился с Камуире-куру, когда тот только начинал свои торговые плавания вдоль гряды островов. Торговец остановился на острове, где стоял котан рода Косатки. Камуире-куру был болен, а отец, приютивший его под кровом своей хижины, был знаком с хорошим знахарем и помог торговцу попасть к нему. С тех самых пор между отцом и Камуире-куру началась большая дружба. А потом случилось так, что Камуире-куру предложил отцу Канчиоманте упрочить их союз браком со своей сестрой, совсем молоденькой девушкой, только-только прошедшей Посвящение. Отец, едва увидев невесту, сразу влюбился в неё. Поспешно, по настоянию молодых, сыграли свадьбу, и мать Канчиоманте навсегда поселилась в котане рода Косатки, вдали от родного Уруппа.

Шло время. Камуире-куру часто приезжал на остров, где его сестра обрела своё женское счастье, и навещал её с мужем. Когда в семье появился на свет первый долгожданный ребёнок – мальчик, Камуире-куру подарил маленькому племяннику кинжал и пообещал счастливым родителям взять мальчишку под своё покровительство и защиту.

С самого раннего детства Канчиоманте знал своего дядю. Он бывал у них два-три раза в год и всегда привозил обильные дары и целую кучу таинственных историй о своих странствиях, за возможность послушать которые Канчиоманте готов был отдать всё. В те несколько дней, что Камуире-куру проводил в котане, мальчик не отходил от него, следуя за ним повсюду, куда бы тот ни пошёл. Торговец не тяготился привязанностью своего племянника, напротив, часто сам брал его на охоту и рыбную ловлю, обучал навыкам владения оружием и некоторым хитростям борьбы. Иногда вдвоём, уединившись на берегу залива, где сушились деревянные лодки, они просиживали у костра целые ночи напролёт. Мальчик, затаив дыхание, слушал казавшиеся ему волшебными истории о хождениях своего дяди по неведомым морям и островам, мечтая о том, что, может быть, когда-нибудь Камуире-куру возьмёт его хотя бы в одно из своих полных опасностей и приключений путешествий.

А когда подходило время и Камуире-куру начинал готовиться к отъезду, мальчик впадал в уныние: ему не хотелось, чтобы дядя уезжал; хотелось, чтобы он навсегда переехал к ним и жил в их деревне. Он даже мать просил, чтобы она уговорила своего брата остаться или, по крайней мере, погостить подольше. Но на все просьбы об отсрочке отъезда, тем более о том, чтобы остаться в котане рода Косатки, Камуире-куру отвечал улыбками или отшучивался: впереди его ждали великие дела и ему некогда было долго засиживаться на одном месте. Его всюду ждут, всюду он должен поспеть к сроку. И мальчику приходилось смириться и ждать новой встречи.

Канчиоманте знал, что где-то на Уруппе у дяди была семья, которая тоже видела его нечасто. Таким уж человеком был дядя: непоседливым и беспокойным, всегда находящимся в бесконечном странствии.

Когда Канчиоманте подрос и получил своё настоящее имя, после первой самостоятельной охоты на большого зверя, дядя подарил ему свой старый испытанный лук и полный колчан стрел. Юноша надеялся, что теперь дядя возьмёт его с собой, и даже попросил отца поговорить с ним. Но мать, услышав об этом, и думать запретила ему о подобном. Отец, поразмыслив, решил, что пока Канчиоманте слишком молод для таких путешествий, но заверил расстроенного сына, что, может, через год-два обязательно поговорит с Камуире-куру об этом. «Ещё не пришло время», – сказал он напоследок. На том разговор и кончился. Дядя, погостив, по обыкновению, несколько дней, опять подался куда-то, и грустный Канчиоманте вместе с отцом, матерью и маленькой сестрёнкой вышли на берег, чтобы его проводить. Канчиоманте долго стоял на каменистой косе, дольше остальных; даже когда лодки дяди и его людей скрылись за скалистым мысом, он всё продолжал стоять, словно вместе с лодками Камуире-куру в далёкое плавание ушла и его душа.

Камуире-куру не появлялся на их острове целых два года. До них доходили слухи, что он плавал к сисам, а после подался в далёкую землю Цупка, чтобы вести торг с тамошним народом. Другие говорили, что он ушёл на своих челнах к Сахарэн мосири, но никто ничего не знал точно, пересказывали слышанное от других. Знали только, что на своём Уруппе он не показывался уже год.

И вот однажды, в начале лета, в широкую бухту, на берегу которой, у самого устья реки, располагался котан рода Косатки, зашло пять лодок. Люди с оружием в руках высыпали на берег, чтобы встречать гостей. Схватив свои лук и стрелы, вместе со всеми на косу побежал и Канчиоманте. Мужчины, радостно потрясая копьями и палицами над головой, выступили вперёд, оттеснив от прибрежной полосы женщин и детей. На лодках, что подходили к берегу, люди повскакивали со своих мест и тоже приветственно закричали. Поднялся неимоверный шум. Челны ткнулись в каменистый берег, прибывшие на них вместе с обитателями котана оттащили лодки подальше от воды, чтобы их не унесло в море вместе с отливом. Канчиоманте с гордостью наблюдал, как его дяде Камуире-куру почтенно кланяются окружающие, а он, как и принято знатному человеку, отвечает им лёгким кивком головы. Гостей повели к дому старейшины, где слуги уже выставили на циновки сосуды с гречишной брагой, а женщины поспешно готовили угощение. Сколько было выпито в тот день браги, никто не знал. После того, как сосуды в доме старейшины опустели, Камуире-куру велел своему усиу принести с лодки запечатанные бочонки с хмельным напитком, привезённым из страны сисам. А сколько разговоров было в забитой людьми просторной хижине старейшины, сколько новых удивительных историй рассказал странствующий торговец поражённым слушателям! Канчиоманте сидел позади своего отца и слушал плавную речь дяди, повествующую о его хождениях за эти последние два года. За это время Камуире-куру объехал все земли Среднего Мира: был и у сисам, которые, по его словам, умеют строить из камня и дерева огромные, выше деревьев, дома и большие-пребольшие лодки, в которых могут разместиться разом все жители котана («Вот это да!»); был и у недружественных айну Сахарэн мосири; и на Цупку заглядывал. Люди внимательно слушали его рассказ, лишь иногда прерывая говорившего удивлёнными восклицаниями. «Вот это жизнь! – думал Канчиоманте, восхищённо взирая на широкую спину своего дяди. – Наверное, сам Хозяин Моря оберегает Камуире-куру и все духи, морские и те, что живут на земле, помогают ему. Столько всего повидать, в стольких землях побывать! Редкому человеку такое доступно».

Как и прежде, Камуире-куру пробыл у них недолго: торопился к жене и детям на Урупп. Лодки его отплыли в один из немногих погожих дней, но перед отплытием торговец о чём-то долго разговаривал с отцом Канчиоманте.

Спустя несколько дней отец позвал сына на рыбалку, на ту самую затенённую древним лесом речушку, в которую маленьким водопадом вливался ручей. И там, под замшелым пологом леса, он сказал Канчиоманте: «В конце лета руби бамбук, годный для выбелки стрел. Следующей весной поедешь с Камуире-куру в поход». Сердце юноши затрепетало, как лист на ветру, когда смысл сказанных отцом скупых слов дошёл до его сознания. Аж в глазах потемнело. Ноги пустились в пляс. Он закричал, засмеялся громко-громко. А отец, отступив на шаг, задумчиво покачивал головой, глядя на одержимого ликованием Канчиоманте.

Вечером, на исходе хмурого дня, Канчиоманте, покинув отдыхающих у жаркого очага соплеменников, спустился на влажный берег. Живот, набитый нежным куропачьим мясом, был тяжёл и мешал полностью разогнуться. Пройдясь немного вдоль накатывающих на берег волн, он остановился и присел на погрузившийся в ил крупный камень, приглаженный морскими льдами. Вытащив из-за пояса нож с костяной рукоятью, он провёл пальцем по матово отливающему цветом океанской волны лезвию. Да, должно быть, с него всё и началось. Первый подарок дяди Камуире-куру. Видно, знали уже боги, что Канчиоманте уготована такая судьба. Подаренный нож был знаком. Только непонятно каким: добрым или худым. Может быть, это было предостережение, чтобы родители задумались о будущем своего ребёнка. Может, потому и надоумили боги Камуире-куру подарить нож своему племяннику, чтобы предостеречь его от неверного выбора, зная наперёд, что может случиться, хотели уберечь Канчиоманте. А может, напротив, дар был знаком того, что ему суждено судьбою сгинуть в этой холодной обездоленной земле.