Цена металла

ГЛАВА 3

Сен-Флёр встречал утро медленно, зная цену времени. Первые лучи солнца пробивались сквозь пыльные витражи старого храма Святого Габриэля, в котором отец Антонио Гатти проводил свою службу. Камень под ногами был ещё прохладным, воздух – неподвижным, наполненным благовониями, углём и запахом бумаги.

Город был особенным. Не потому, что здесь был кафедральный собор – один из немногих, уцелевших со времён французской миссии. И не потому, что тут находился монастырь Кила-Мой, где христиане и последователи древнего культа Цветка Солнца учились молиться рядом. А потому, что именно здесь ещё сохранялась тишина, которую отец Гатти называл «дыханием между мирами».

Он сидел в боковом нефе, перебирая чётки. За стенами храма слышался шёпот – не молитв, а разговоров. Люди начали собираться раньше обычного. Женщины с детьми, старики, юноши с отрешёнными взглядами. Гатти чувствовал: что-то уже сдвинулось. И это было не политическое – это было глубже. В тоне. В лицах. В темпе шагов.

Он встал, прошёл по ряду скамей, провёл ладонью по деревянной спинке. Каждая царапина – напоминание. Здесь сидели те, кто приходил со страхом. Те, кто уходил с надеждой. Он знал многих по именам. По историям.

– Падре, – раздался голос за спиной.

Это был Исаак, помощник отца Гатти. Молодой катехизатор, сын местного учителя, выпускник семинарии в Сенегале. Высокий, с мягким лицом и быстрым умом.

– Я слушаю, – сказал Антонио.

– Пришло сообщение из столицы. Наша миссия закрыта. Формально – «на период восстановления порядка». Фактически – выдворены. Один из братьев избит, трое находятся под домашним арестом.

Гатти сжал пальцы.

– Кто дал приказ?

– Военное командование. С подписью генерала Н’Диайе. Но… – Исаак замялся.

– Говори.

– Есть более странное. Мы получили слухи… подтверждённые, – он достал записку, сложенную вчетверо, – о том, что часть солдат генерала участвует в… ритуалах. Прямо в деревнях. С факелами, танцами, жертвоприношениями животных. Иногда – с человеческими жертвами.

Отец Гатти взял бумагу. Прочёл. Перечитал. Отложил.

– Это не ритуалы. Это демонстрация. Когда власть приходит без мантии – она надевает маску.

Он вспомнил, как в далеком прошлом – ещё в одной другой стране, в другой форме – видел, как военные «благословляли» себя проклятиями, вырезанными на коже. Тогда он думал, что это – край. А теперь понимал: нигде нет дна.

– Президент делал то же самое, – тихо сказал Исаак. – Только с другими словами. Он строил культ из себя. Они – из предков.

– И тот, и другой – строили на страхе. Просто Мбуту требовал, чтобы его боялись в костюме. А эти – в пепле.

Он медленно прошёлся вдоль стен. Прикоснулся к камню, к кресту.

В свете, падающем с купола, частицы пыли казались звёздами. Гатти стоял на амвоне, смотрел в пустые скамьи и думал о том, сколько лиц он больше не увидит. Некоторые уехали. Некоторые – исчезли. Некоторые – уже мертвы. Но их голоса всё ещё звучали в стенах.

– Падре, – снова заговорил Исаак. – Нам нужно что-то делать. Люди собираются. Говорят, что, если миссия в столице закрыта – значит, и здесь мы под угрозой. Некоторые уже начали уходить. Сегодня утром женщина из северного района увела троих сирот – боится, что солдаты придут ночью.

– Они правы, – сказал Гатти. – Мы не можем их удерживать. Но можем подготовить.

– Вы хотите эвакуацию?

– Я хочу сохранить жизнь. Остальное – Бог устроит.

Он знал, что говорить такие слова – значит признать поражение. Также знал: если будет стоять до конца, то погибнут те, кто и не должен был быть в этой войне.

– Свяжись с миссией в Ла-Креюз. У них есть автобусы. Попроси направить три, максимум – четыре. Пусть приходят в ночь. Без маркировки.

– А если не дадут?

– Скажи, что я беру ответственность. Что я дам показания. Что я глава Миссии, и мне можно верить хотя бы сейчас.

Исаак кивнул. Но в его глазах уже была боль. Потому что он тоже понимал: мы не бежим – мы уходим, чтобы выжить.

В тот день отец Гатти прошёл по улицам Сен-Флёра трижды. От собора до дома сирот. От дома – к школе. От школы – обратно в храм. Он говорил с женщинами. С учителями. С молодыми священниками. Не давал обещаний. Только руки. Только глаза.

И всем святой отец говорил:

– Если услышите барабаны ночью – не открывайте дверь. Уходите к реке. Там будет свет. Следуйте за светом. Он не был уверен, будет ли свет. Но знал, что иногда вера начинается именно с этих слов.

Ночь опускалась над Сен-Флёром тихо, как занавес после последнего акта трагедии. Свет в соборе был тусклым, керосиновым. Электричество отключили ещё утром. Некоторые говорили – авария. Но Гатти знал: это первый признак штурма. Без света легче контролировать страх.

Он стоял в алтаре. На коленях. Перед ним – не крест, не образ. Только свеча. И чётки.

Отец молился не за победу. Не за возвращение порядка, а за то, чтобы в этой тьме ещё остались те, кто не потерял образ человека.

«Господи, не отвергни нас за слова, сказанные не вовремя.

Не накажи за то, что не смогли спасти.

Сохрани сердца тех, кто непричастен.

И, если должен кто-то погибнуть – пусть погибну я.»

Сзади вошёл Исаак.

– Автобусы будут. Три. После полуночи. Один водитель – брат Фредерик. Остальные – местные. Люди молчат, но готовы.

– Хорошо, – сказал Гатти. – Отправим женщин и детей. Стариков. А потом – по ситуации.

– А вы?

– Я останусь. Если надо – задержу их. Хотя бы на полчаса. Этого хватит.

Исаак ничего не сказал. Только сел рядом. Молча. Так они сидели. Два человека – один с крестом, другой с радиостанцией. За их спинами – стены старого собора. Перед ними – пустой зал. А снаружи – шорохи. Тишина, в которой уже звучали далёкие барабаны.

Гатти знал, что приказ уже отдан. Они шли. Но и он – был готов.

Комната, в которой находился главный передатчик, некогда служила кладовой. Сейчас здесь пахло металлом, маслом и влажной тканью. На стенах – полки с медикаментами, коробками гуманитарной помощи, рациями в полиэтиленовых чехлах. В углу, прикрытый брезентом, стоял серый спутниковый терминал, собранный из нескольких разных моделей.

Над ним – распятие.

Доктор Луис Кордова, худощавый испанец с медленным голосом и руками хирурга, проверял соединение. Он был одним из немногих, кто знал: Гатти – не просто священник. Он знал коды. Он знал, кому и что говорить.

– Канал откроется через тридцать секунд, – сказал он, не оборачиваясь.

Отец Гатти стоял рядом. В руках – старый блокнот. Он не пользовался компьютером. Писал от руки. Потом читал вслух. Его голос не дрожал. Только взгляд был чуть глубже обычного.

– Начинай запись, – тихо произнёс он. – Пометка: ВОЗДУХ ДУШНО. Глазами священника. Адресат: Эванс. Канал 3-12-B.

Терминал пискнул. Связь установлена.

Отец Гатти начал говорить. Ровно. С паузами.

«Это отец Антонио Гатти, Сен-Флёр, Флёр-дю-Солей. Если вы это слышите – значит, канал ещё жив. Я жив. Пока. Передаю срочную сводку о положении в регионе. Переворот свершился. Президент Мбуту – вероятно, мёртв или удерживается. Генерал Арман Н’Диайе провозгласил военное правительство. Армия разделена. Начались массовые казни офицеров и сторонников прежнего режима.»

Он сделал паузу. Закрыл глаза. Продолжил.

«Миссия в столице закрыта. Наши священники депортированы или блокированы. Трое под арестом. Один – пропал. Дипломатические каналы не работают. Франция, вероятно, ведёт переговоры с генералом. Местные источники сообщают о применении ритуальной практики при военных действиях: в частности, публичные жертвоприношения, сожжения, насильственное “очищение” деревень. Сочетание религиозного экстремизма и этнической мобилизации. Это опаснее, чем идеология. Это – культ.»

Кордова не прерывал. Он только вытирал лоб.

Гатти открыл блокнот. На следующей странице – короткий список.

– Продолжу, – сказал он.

«Я подтверждаю наличие в регионе профессиональных наёмников, неафриканского происхождения. Предположительно – британская ЧВК. Связь с Секой, известным по Родезии и ЮАР, почти доказана. Местное население боится, но пока не организовано.

В Сен-Флёре люди собираются у миссии. Более ста человек. Женщины, дети, больные. Мы готовим эвакуацию. Три автобуса. Сегодня в ночь.

Если их не пропустят – я останусь.

Не как агент. Как священник.»

Его голос стал ниже. Не тише – глубже. Как будто он говорил уже не в микрофон, а в саму тьму, разверзшуюся над страной.

«Я передаю это не как аналитик. Не как координатор. Я передаю это как свидетель.

Страна разрушается. Не потому, что пришёл другой диктатор. А потому, что мы – Запад – позволяем этому повторяться. Снова. И снова. Под другими именами, с новыми лозунгами. Но с теми же жертвами.»

Он замолчал. Закрыл блокнот. На мгновение прикрыл глаза.

– Передай это. Без редактуры. Полным файлом, – сказал он Кордове.

– И подпись? – спросил тот.

– Да.

Он вновь заговорил в микрофон:

«С уважением, Отец Антонио Гатти. Сен-Флёр, Флёр-дю-Солей. Последняя точка тишины. Пока ещё не сожжённая.»

Запись остановилась. Канал отключился.

Вечером того же дня Гатти сидел у окна. В руках – кружка с водой. За стеклом – деревья. Небо. Шум детей во дворе. Он смотрел туда, как в надежду.

Знал: ответа может не быть. Знал: никто может не прийти.

Но он передал.

А значит, ещё можно верить.

Улицы Сен-Флёра наполнялись людьми с первыми отблесками солнца. У собора Святого Габриэля, под арками, отбрасывающими длинные тени на пыльные плиты, выстроилась молчаливая колонна: женщины с детьми, старики, двое на носилках. Небольшой автобус с выбитым стеклом стоял у ступеней – остаток гуманитарного конвоя. Второй подходил с южной стороны. Шофёры курили молча, переглядываясь с тревогой.

Отец Гатти, в чёрной сутане, с кожаной сумкой через плечо, спокойно давал указания. Он не кричал. Он просто смотрел – и его слушались.

– Падре, – подошёл Исаак. – Северные кварталы беспокойны. Солдаты проверяют документы, есть случаи избиений.

– Будем выдвигаться раньше, – тихо сказал Гатти. – Не ждём третьего автобуса. Кто останется – укроется в подвалах. Передай всем: «Не сопротивляться, но не склоняться».

Он не успел закончить. Из-за поворота вывернулся грузовик, за ним – броневик. Они двигались медленно, уверенно. Колёса грохотали по булыжнику, и шум машин был сильнее, чем шепот толпы. Люди отпрянули. Некоторые встали, закрывая детей.

Из машин вышли военные – десяток человек, в песочной униформе, с повязками новой армии. Впереди – майор Бамаду Кемба, мужчина лет сорока, с прямой спиной, острым подбородком и аккуратной бородкой. Он держался жёстко, без ярости. Но за его глазами читалась вера. Вера в порядок, в силу. И – в необходимость.

– Отец Гатти? – спросил он, подходя ближе.

– Да. Чем могу помочь?

– Приказ штаба. Вы должны немедленно выехать в Мон-Дьё. В сопровождении. Вас ожидает генерал.

– Я не могу покинуть этих людей, – спокойно ответил Гатти. – Я священник. Они нуждаются во мне. Здесь.

– Это не обсуждается. Вы подозреваетесь в организации нелегальной эвакуации. Ваше присутствие способствует панике. Миссия лишена лицензии. Вы – гражданин Ватикана. Вам будет обеспечен безопасный проезд.

Гатти молчал.

– Вы понимаете, что отказываетесь от приказа командования?

– Я понимаю, что не могу бросить этих людей.

– Вы не оставляете мне выбора, – отрезал Кемба. – В течение часа в городе будет введён комендантский час. Все религиозные собрания запрещены. Любые попытки эвакуации – преступление. Нарушения – будут караться. Публично. Без суда.

– Это ваша вера? – спросил Гатти. – Или чья-то ярость?

Кемба на секунду напрягся. Потом повернулся:

– Порядок важнее веры, падре.

Он сделал жест – и солдаты рассыпались по периметру. Началась операция.

К вечеру Сен-Флёр стал другим городом.

Плакаты с ликом генерала появились на центральной площади. Старые портреты президента Мбуту – сорваны, сожжены прямо на глазах прохожих. По улицам ходили патрули – солдаты в свежей униформе, с плетками и списками. У школ выставлены посты. У ворот больницы – двойной кордон.

– Все на улицах после девятнадцати – задерживаются, – приказал Кемба. – Пропуск только у работников стратегических объектов и персонала миссий. Все остальные – по домам. Оповестить громкоговорителями. Нарушителей – порка на центральной площади. Мужчины – двадцать ударов. Женщины – пятнадцать. Подростки – обратно домой, с меткой.

– Меткой? – переспросил Исаак, стоявший рядом с Гатти, у решётки собора.

– Краска на лбу. Чтобы знали. Один раз простили – второго раза не будет.

Солдаты работали быстро. В южных кварталах уже задерживали подростков. У одного нашли карманную библию – отобрали, бросили в пыль. Старик, торговавший свечами у миссии, попытался спорить – получил удар прикладом в живот. Девочку, шедшую к храму с матерью, развернули, вырвали корзинку из рук. Все это – без лишнего крика. Только тихий, равномерный ужас.

– Это война против тени, – произнёс Гатти. – А они стреляют в лампу.

– Люди не выйдут ночью, – сказал Исаак. – Но они начнут шептаться. И тогда…

– Тогда и начнётся бунт.

На следующий день на окраине Сен-Флёра произошла стычка. Местный сапожник, которого арестовали за отказ закрыть мастерскую, был избит до потери сознания. Его племянник, юноша лет семнадцати, попытался ударить солдата. В ответ по району прошёл облавный рейд. Шестеро задержанных. Один убит. Двое – пропали. На стене миссии ночью появилась надпись, выцарапанная углём: "Если Бог молчит – значит, Он ждёт нас."

Кемба пришёл в собор на закате. Без охраны. В руках – список. Он подошёл к Гатти, стоявшему у свечей.

– Это люди, которых мы заберём сегодня ночью, – сказал он. – По подозрению в подстрекательстве.

Гатти взглянул в список. Там были девять фамилий. Все – его прихожане. Все – те, кто вчера молчал. Просто молчал.

– Вы хотите выгнать дьявола – и стреляете в зеркало, – произнёс священник.

– Я делаю то, что должен, – сказал майор. – Здесь будет порядок.

– Здесь будет пепел, – ответил Гатти.

На третий день с начала зачистки в Сен-Флёре случилось невозможное – кто-то ударил солдата на центральной площади. Не подросток. Не отчаявшийся. Слепой старик. Из квартала кожевенников. Он шёл, опираясь на палку, когда двое солдат преградили путь. Один толкнул. Второй – смеясь – сбил шляпу. Старик поднял палку – и ударил.

Их было много. Старик – один.

Но в этот момент что-то в городе оборвалось. Крик поднялся сразу. Люди высыпали на улицу. Не с оружием. С камнями и проклятиями. Патруль отступил, вызвав подкрепление. Началась потасовка. Несколько женщин задержаны. Один солдат порезан. Один – ранен. Ранен – камнем, но это был первый солдат, чья кровь упала на мостовую Сен-Флёра.

Это было началом.

Отец Гатти молился у окна. Весь день он разрывался между верой и обязанностью. Он уже не организовывал – он сдерживал.

– Мы не можем уйти, – говорил он Исааку. – Если мы уйдём – здесь останется только страх.

– Если мы останемся – они нас убьют, – отвечал тот.

– Возможно. Но если даже после нас будет тишина – значит, кто-то услышал.

В тот вечер он сел за старую машинку. Писал медленно. Одну страницу. Без копии.

"Дорогой Эванс. Всё выходит из-под контроля. Здесь больше не хватает слов. Только шагов. Только взглядов. Только пепла. Я сделаю всё, чтобы удержать город до утра. Если сможете – помогите не мне. Помогите им."

Сен-Флёр горел. Не весь – кусками. Кварталами. То вспыхивал рынок, то школа. Крики не стихали ни на минуту. Дым висел между домами, как старая одежда, не давая дышать. Улицы были завалены телами, мусором, осколками. Невозможно было понять – где кончилась вера, и началась ярость.

Армия генерала Н’Диайе вошла в город утром, чтобы навести порядок. К вечеру – на улицах уже шла гражданская война. Солдаты стреляли в окна. Люди бросали в них бутылки, камни, иногда – молчание. Порой этого было достаточно, чтобы начался расстрел.

Собор Святого Габриэля стал последним оплотом. К его стенам стекались те, кто бежал не за оружием, а за словом. Женщины с младенцами. Подростки, потерявшие родителей. Больные.

Некоторые приносили ведра с водой. Кто-то – аптечки. Двое шахтёров установили баррикаду из сломанных лавок и мешков с песком.

Отец Гатти стоял на пороге собора. Не с оружием – с крестом. Он говорил негромко. Просто смотрел – и люди видели: пока он стоит, они ещё не сломлены.

– Падре, – сказал Исаак, подбегая. – Патруль пробует прорваться с востока. Идут столкновения. Местные встали с палками, но у армии – автоматы.

– У нас нет автоматов, – ответил Гатти. – Значит, у нас есть только одно – быть вместе.

– Этого может не хватить.

– Но если мы разбежимся – этого точно не будет.

Он повернулся к толпе.

– Здесь не война. Здесь – жизнь. За порогом – кто хочет жить, а не убивать. Кто готов стоять – не ради власти, а ради завтра. Пусть услышат нас. Без рёва. Без стали.

К вечеру у собора стояло около трёхсот человек. Кто-то изнутри принёс иконы. Кто-то – старый флаг миссии. Они не кричали – ждали.

И в тот момент, когда начали падать первые снаряды – не по собору, а по улицам вдалеке – появился Кемба.

Он вышел из грузовика. Один. В военной форме, запылённой, но выглаженной. Он не выглядел злым. Он выглядел уставшим и опасным.

Подошёл к Гатти, и взгляды их пересеклись – как холод и огонь.

– Я просил вас уехать, – сказал он.

– А я просил вас остаться человеком, – ответил Гатти.

– Люди гибнут.

– Потому что в них стреляют.

Кемба вздохнул.

– У меня есть приказ. Если собор не сдается до полуночи – по нему будет нанесён артиллерийский удар. Точечный. Без разлёта. Раз – и всё. Быстро. Мы сделаем это. С благословения генерала.

– Вы хотите убить город в его сердце?

– Я хочу закончить это.

– Тогда начните с себя. Начните с себя, – повторил Гатти. – Если вы верите, что война решает правду – убейте себя первым. Докажите, что это честно. Что страх – это добродетель.

Кемба молчал. Его пальцы дрожали – едва заметно. Он не был монстром. Он был винтом. Приказом, ходячим параграфом. Но здесь, перед стенами собора, он не видел врага. Он видел… лицо.

– Здесь дети, – продолжил Гатти. – Беременные женщины. Слепые. И, возможно, выжившие, которые уже лишились всего.

– Если я не сделаю этого, я потеряю контроль, – глухо сказал майор. – У меня подчинённые. У меня приказ. У меня смерть на пятках.

– Тогда умрите вместе с ними, – прозвучало откуда-то из толпы. Это был шахтёр – один из тех, кто вытащил жену из-под завалов накануне. – Но не стреляйте в нас издалека. Приходите – и смотрите в глаза.

Майор посмотрел на него. Потом на толпу. Потом снова – на Гатти.

– Я дам вам ночь, – сказал он. – До рассвета. Ни секунды больше.

– Хватит, – ответил священник.

Город продолжал гореть.

В ту ночь к собору пришло ещё больше людей. Кто-то ставил иконы. Кто-то читал вслух молитвы. Один мальчик принёс старый радиоприёмник и включил музыку – классическую, шипящую, ускользающую сквозь грохот выстрелов вдалеке.

Никто не спал. Пока в небе над Сен-Флёром – между огнём и облаками – держалась тишина. Тишина перед выбором.

В комнате, где держали радиопередатчик, пахло сыростью, железом и углем. Электрический свет давно выключили – и теперь вся аппаратура работала от бензинового генератора, гудевшего с перебоями.

Доктор Кордова сидел у терминала с согнутой спиной. На лице у него не было выражения. Только сжатые губы. Он не сразу повернулся к Гатти, будто ждал, что в последнюю секунду экран снова оживёт, что придёт новое сообщение, обновление, срочная пометка.

Но экран оставался пуст. Сигнал – завершён.

– Ну? – спросил отец Гатти. Он стоял у стены, рядом с потускневшим образом Святой Анны, и держал чётки так, как держат оружие.

– ЦРУ дало ответ, – произнёс Кордова. – Форма дипломатическая. Но суть… ясна.

Он протянул бумагу. Переведённую, аккуратно отпечатанную на старом принтере.

"Анализ текущей ситуации в регионе продолжается.

Возможность оперативного вмешательства исключена.

Рекомендуем священнику Гатти и другим лицам сохранять нейтралитет.

Вмешательство возможно в случае международного запроса или консенсуса ООН."

Под текстом стояла подпись: Офис наблюдения. Центральноафриканский сектор.

– То есть нас нет, – тихо сказал Гатти.

– Нас никогда и не было, – ответил Кордова. – Мы были записью в их списке. Сигналом. Вариантом. Не болью.

Гатти сел. Впервые за сутки. Он не упал, не осел. Просто сел, как человек, у которого кончился путь – но не вера.

– Значит, мы одни, – произнёс он.

– Да, – подтвердил доктор.

– Как и всегда, – добавил Гатти.

Он посмотрел на дверной проём, где висел свет. И подумал о том, что даже свет не знает, зачем он ещё горит.

Позже, в храме, он молился. Но не просил.

Первый снаряд разорвался в южном районе. Там, где ещё утром стояли лавки торговцев, где пахло хлебом и специями. Грохот был не просто громким – он словно разорвал не воздух, а ткань времени. После него не наступила тишина. Наступило оглушение.

Отец Гатти выскочил из часовни на улицу. Над городом поднимался столб дыма, пульсирующий, рваный. Как чёрная вена в небе.

Дети кричали. Женщины молились. Кто-то бежал. Кто-то просто стоял, не веря.

Второй снаряд ударил ближе. Он попал в здание школы при монастыре, старую каменную постройку, которую реставрировали почти десять лет. Гатти побежал туда. Внутри был ад.

Камень. Кровь. Обломки досок. Под завалом – тела. Он увидел Агнес – 14 лет. Её рука торчала из-под балки. Её глаза были открыты. Хотел закрыть их, но рука не поднималась.

И в этот момент он понял: слёзы – это роскошь. Сейчас – нужно действие.

Третий снаряд разорвался рядом с госпиталем. Он видел, как в небо взлетели каталка, тенты, крик. Раненые, которых привезли с окраин, были убиты там же, где и хотели их спасти.

– У них нет цели, – сказал Исаак, задыхаясь. – Они стреляют в город, как в живое тело. Не выбирая органов. Не различая боли.

– Это и есть цель, – ответил Гатти. – Чтобы мы забыли, кто мы. Стали только криком.

Он вернулся к собору. Пол храма был усеян пеплом и раненными. Витражи трещали от грохота. Люди прижимались друг к другу. Некоторые молчали. Некоторые пели. Некоторые просто держали свечи.

Гатти прошёл по проходу. Поднялся к алтарю. Под ноги ему попала капля крови. Он не понял – чья. Может, его. Может, общей.

Он поднял глаза к куполу, где ещё держалась фреска Спаса.

И спросил – не голосом, а дыханием: «Ты слышишь это? Если нет – тогда я должен стать тем, кто слышит за тебя.»

Снаружи гремели залпы. Улицы превращались в сплошное поле боли. А в сердце – оставался храм. Но и он – дрожал.

Когда началось наступление, никто не кричал «в атаку». Солдаты шли молча. Под прикрытием дыма. Они не бежали – они вползали в город, как жара, как яд. В какой-то момент пыль между домами зашевелилась – и появились тени с оружием.

Исаак выстрелил первым. Он не умел стрелять. Пуля ушла в воздух. Но солдаты остановились. Они не ожидали, что здесь – стреляют. В ответ началась настоящая стрельба.

Храм превратился в баррикаду. Лавки, двери, остатки стен – всё стало укрытием. Мужчины с палками, мачете, старым ружьём без приклада. Они не думали, что победят. Они просто не хотели умереть молча.

Один солдат был ранен – в шею. Он упал прямо у западного входа. Его звали Жером. Он был из Сен-Флёра. Его мать пела в церковном хоре. Когда его нашли, он шептал молитву. Не имя генерала. Не приказ, а молитву. Смерть – делает выбор яснее.

Отец Гатти стоял у центрального прохода. В руках – крест. Он смотрел, как в него целятся. Как пули ложатся ближе. Как вокруг всё разваливается и всё же – он не отходил.

– Уходите, падре, – раздался голос рядом. – Уходите, пока есть шанс.

Это был Самуэль. Солдат. Христианин. Местный. Его лицо было покрыто копотью и потом. Но в глазах – ещё оставалась душа.

– Я могу вас вывести. У меня есть грузовик. Остался водитель. Мы уедем.

– Здесь люди.

– Здесь смерть.

– Я знаю. Но пока мы здесь – она нас не забирает. Она нас испытывает.

Самуэль опустил голову. Потом – снова посмотрел:

– Если вы не уедете – сгорит не только храм. Сгорит память.

Эти слова пробили сильнее снарядов.

Пули стали ложиться ближе, задели колонну. Камень сыпался. Витраж с пророком Исайей разлетелся на сотни кусков.

Собор начал рушиться.

И Гатти понял: вера – не в том, чтобы остаться. Вера – в том, чтобы вывезти живых.