Цена металла

Дюпон взял ручку и начал аккуратно вычёркивать красные зоны на карте. Медленно, один за другим.

– Тогда начнём с тех, кто уже показал зубы. Не ждать, пока они нам вырвут горло. Работаем на опережение. Ставим блокпосты. Доступ к шахтам – только по пропускам. Радио – на фильтр. Любой саботаж – арест. Повстанцев с оружием – на месте.

– Подтвердить приказы?

– Подтверди. Но скажи: пока без крови. Если можно.

– А если нельзя?

Люк посмотрел на него. Долго. Спокойно.

– Тогда как учили.

Орлов кивнул. В его лице не дрогнуло ничего. Он развернулся, чтобы выйти, но остановился в дверях.

– Слушай, Люк…

– Что?

– Если шахтёры действительно пойдут за ним тебе придётся стрелять в тех, кто ещё вчера звал тебя братом. Будешь готов?

Дюпон не ответил сразу. В кабинете вновь воцарилась тишина. Только радио на заднем фоне прокашливалось, шипело, будто задыхаясь от новостей, которые не могло удержать.

– Нет, – сказал он наконец. – Не буду. Но, если понадобится – сделаю это.

Орлов кивнул и ушёл. Дюпон остался один. В комнате, где на карте страны с каждым часом появлялось всё больше красного. В стране, где никто больше не был просто другом или врагом. Где каждый мог оказаться будущим мертвецом.

Он медленно встал, подошёл к окну, посмотрел на улицу. На людей, идущих по своим делам. На город, ещё не охваченный огнём. И на себя – в отражении стекла.

– Добро пожаловать в ад, – тихо сказал он.

Штабная комната была пустой. Только голос спутникового терминала, глухой, с едва различимым французским акцентом, нарушал тишину. За окном уже начало смеркаться. Люк стоял, склонившись над терминалом, пальцы сжаты на гарнитуре, глаза прикованы к мигающему экрану, на котором шли полосы связи и идентификаторы.

– Канал стабилен, – произнёс техник, сидевший в углу. – У вас двадцать минут. Потом перескачет спутник.

– Вызов линий «Дельта-5» и «Рапсодия», приоритетный код, – отрезал Дюпон.

– Код принят.

Экран дрогнул. Шум в динамике сгустился – как будто кто-то с той стороны долго не мог поверить, что действительно слышит его.

– Месье Дюпон, – раздался наконец спокойный голос. – Говорит Бюро по международным операциям. Все под контролем?

– Вилль-Роше удерживается. Вчера была атака на колонну. Потери – один убитый, один тяжелораненый. Повстанцы действуют профессионально. Это не местные. Группа британской ориентации, вероятно – через частных подрядчиков.

– Мы в курсе, – перебил голос. – Контакты установлены. С генералом Н’Диайе ведутся консультации через нейтральных посредников. Обсуждается статус французской дипмиссии и экономических объектов.

– То есть вы с ними уже говорите? – глухо произнёс Дюпон.

– Мы говорим со всеми, кто контролирует обстановку. Ваша задача – сохранить контроль над рудниками.

– Сколько? – спросил Люк, уже зная ответ.

– Все объекты, находящиеся в концессионном управлении, должны продолжать работу. Любые попытки саботажа – нейтрализовать. Повторяю: удержать рудники любой ценой.

– Вы знаете, что они поднимают шахтёров. Поддержка генерала растёт. Волнение начинается внутри. Если дойдёт до столкновений – это будет мясорубка. Здесь не будет «точечных решений».

Пауза.

– Капитан Дюпон, – голос стал холодным. – Мы понимаем риски. Вы не просто легионер. Вы директор охраны стратегических ресурсов. Вы получили доступ к информации, равной посольскому уровню. Ваша ответственность – системная. Это не война. Это – защита интересов Французской Республики. И, если придётся выбирать между двумя сотнями рабочих и критическим редкоземельным каналом – вы знаете, что делать.

Люк не ответил. Он смотрел в экран. Там были только цифры. Код линии. Тайминг. Поток информации. Но за этим голосом он слышал другое: равнодушие, отточенное опытом. За ним – министры, аналитики, борд-директора корпораций. Ни один из них не знал, как выглядит лицо мёртвого шахтёра. Ни один не видел, как орут дети, когда пули срываются в толпу.

– Сколько у меня времени? – спросил он после долгой паузы.

– До конца фазы активации – семьдесят два часа. После этого Франция не сможет гарантировать поддержку на месте. Консулов пытаемся эвакуировать. Контактный центр будет переведён.

– Понял. Ожидаю документальное подтверждение.

– Уйдёт в течение суток. Bonne chance, capitaine.

Связь оборвалась. В комнате снова стало тихо.

Люк снял гарнитуру, медленно положил её на стол, точно уравновешивая каждый жест. Техник в углу замер – не дышал.

Дюпон знал, что он слышал достаточно, чтобы понять: что-то изменилось. Он остался в комнате один. Тишина больше не была пустой – она звенела. Подошёл к стене, где висела карта объектов – те самые шахты, за которые ему велели сражаться «любой ценой». Он провёл пальцем по точкам: рудник Сен-Шарль, выработанный до предела; узел на плато Кила Мой, где работало три сотни местных; центральный прииск – сердце всей концессии. Каждая точка – как приговор. Каждая точка – как смерть в перспективе.

Он закрыл глаза – и тени прошлого вынырнули, как будто ждали.

…Чад, 1981. Деревня на границе с ливийской зоной. Приказ – не выпускать никого. Даже женщин и детей. Дюпон тогда пытался спорить. Командир сказал: «Или они – или наш радар». Радар остался. Людей – не осталось. Он помнил запах после работы артиллерии. Помнил, как держал ребёнка за руку – пока та не остыла.

Он открыл глаза. Карта перед ним дрожала.

Это был тот же приказ. В другой форме. Без униформы. Без офицерской прямоты. Теперь – через спутник. Через вежливый голос чиновника. Через цифры и протокол.

Сохранить рудники.

Даже если для этого придётся стрелять в тех, кто вчера дал ему воду. Кто посадил его за стол. Кто поверил, что он – не как все.

Серафина.

Он вспомнил её лицо. Как она держала корзинку с повязками. Как её губы касались его щеки. Как она сказала: «Оставайтесь».

Он сел. Взял карандаш. Долго смотрел на чистый лист перед собой. Потом написал только одно: «Любой ценой – чья цена?». Подчеркнул.

Поднялся. Вышел из кабинета. За ним закрылась дверь. Глухо, как последняя точка в приказе, за которым скрывалась новая война.

Флёр-дю-Солей официально получил независимость 13 августа 1960 года. Дата, вписанная в учебники, отмечаемая государственными праздниками, запечатлённая на марках и памятных монетах. Но реальная дата обретения суверенитета до сих пор не наступила.

После ухода французской администрации и символической передачи власти молодому государству, Франция не ушла – она переоделась. Вместо губернаторов – инвестиционные советники. Вместо колониальных войск – частные военные подрядчики. Вместо командиров гарнизонов – директора департаментов по добыче и экспорту стратегических ресурсов. Всё осталось. Изменилась вывеска.

Сразу после провозглашения независимости между Парижем и Мон-Дьё был подписан пакет соглашений, известных в дипломатической переписке как «Рамочные протоколы о сотрудничестве». Эти документы стали юридической основой для создания обширной сети французских концессий – прав на разработку, добычу и экспорт полезных ископаемых, формально находящихся в собственности Флёр-дю-Солей, но фактически контролируемых структурами с регистрацией в Париже, Лионе, Женеве и на Кайманах.

Ключевые игроки:

"Besson-Roche Énergie" – эксклюзивный оператор по редкоземельным металлам (неодим, иттрий, тантал);

"Compagnie Minière d’Afrique Centrale" (CMAC) – владелец крупнейших алмазных приисков, особенно в зоне Кила Мой;

"SudTransLog" – компания по логистике и оборонной инфраструктуре, связанная с Министерством вооружённых сил Франции;

Все эти организации действовали под прикрытием якобы местных филиалов, с совместным капиталом и фиктивными должностями для представителей местной элиты. На деле же: вся техническая документация велась на французском; финансовые отчёты уходили напрямую в Париж; контрактные споры решались не в судах Флёр-дю-Солей, а в арбитраже при Торговой палате Франции.

Эта система работала – и работает – по одной простой формуле: президент Мбуту получает стабильную личную ренту и политическую защиту (в обмен на лояльность), а Франция – гарантированный доступ к стратегическим ресурсам, необходимым для функционирования её промышленности и оборонного комплекса.

Руда отсюда шла прямиком на французские заводы: в Тулон, Сент-Этьен, Ле-Бурже. Из редкоземельных металлов делались электроника, навигационные системы, вооружение. Из алмазов – шли поставки для машиностроения и ювелирного сектора. За фасадом гуманитарной помощи и культурного обмена скрывалась машина по выкачиванию богатства из тела страны.

А тем, кто пытался противостоять этой системе, объясняли: ваша стабильность стоит вам дешевле, чем кажется. И если вы не готовы подчиниться – вас заменят. Или снаружи. Или изнутри.

Вся эта система нуждалась в точке опоры – фигуре, которая могла бы быть и военным, и дипломатом, и оператором грубой силы, но при этом обладать хоть минимальной легитимностью в глазах местных. Такой фигурой стал Люк Огюст Дюпон.

Официально – капитан в отставке. Де-юре – директор Департамента безопасности и охраны стратегических ресурсов. Де-факто – комиссар французского интереса в регионе.

Назначение Дюпона в Флёр-дю-Солей не было случайным. Его послужной список, его прошлое в Легионе, его работа в Чаде и Джибути, его дисциплина и отсутствие политических амбиций сделали его идеальным кандидатом. Он не стремился к власти. Он умел поддерживать порядок. Он знал, как убивать тихо, и как договариваться громко. Формально он был подчинён правительству Флёр-дю-Солей, но на практике: только он имел право на окончательное утверждение состава личной охраны шахт; только его подпись открывала транши на выплату бонусов французским подрядчикам; только он мог разрешать или запрещать транзит военных колонн на территории концессионных зон; и только он знал все коды к закрытым каналам связи с Парижем. Никто в стране – включая самого Мбуту – не обладал таким уровнем доступа и автономии.

Именно по предложению Дюпона была создана гибридная охранная структура, объединяющая:

Бывших бойцов Легиона (в основном из 2e REP и 1er REG);

Франкоязычных контрактников из Бельгии, Канады и Центральной Европы;

Обученных местных, прошедших программу во французских штабах;

И, по неофициальным данным, – агентов французской разведки, работающих под прикрытием “технических консультантов”.

Этот аппарат не был армией – но был достаточен, чтобы контролировать промышленную инфраструктуру всей страны. Он не участвовал в парадах. Он не носил гербов и отчитывался только наверх.

Взамен ему разрешалось многое: ведение негласных операций против повстанцев; арест и «нейтрализация» активистов, подозреваемых в связях с антифранцузскими группами; контроль за радио и внутренними сетями связи в концессионных зонах; принятие решений на месте – без оглядки на законы.

Такая структура могла существовать только при одном условии: пока Франция закрывала глаза. И Франция закрывала. Не потому, что не знала, а потому, что сама проектировала этот механизм. Система работала, но за счёт человеческой цены, о которой в Париже предпочитали не вспоминать.

На приисках, контролируемых CMAC, рабочий день длился по 12–14 часов. Официально – с перерывами, с санитарным контролем, с медицинской поддержкой. На деле – с резиновыми дубинками, с отсутствием страховки, с ежедневным травматизмом. Несчастные случаи не фиксировались. Людей хоронили прямо в заброшенных штреках, заливая известью.

Женщины из деревень, находившихся рядом с логистическими узлами, попадали в долговые сети. Им обещали работу уборщицами или кухонными помощницами, а на деле – превращали в обслугу для наёмников. Проституция была негласно разрешена в пределах концессий. Некоторые французские офицеры даже получали от этого процент через прикормленные «агентства бытового сопровождения».

Французские корпорации оплачивали государственные стипендии детям “лояльных” племён, но закрывали школы в регионах, подозреваемых в симпатии к повстанцам. Это называли «программной оптимизацией».

Электричество доходило только до территорий, где находились производственные комплексы. В деревнях за пределами инфраструктурного кольца люди зажигали керосиновые лампы, чтобы видеть, как мимо проходят бронированные колонны, везущие металлы и алмазы в порты.

Была ещё одна деталь, которую знали лишь немногие: часть руды не шла на экспорт, а переправлялась на секретные объекты в других африканских странах – под видом “учебных образцов”, для нужд французского оборонного сектора. Это – та самая руда, ради которой Франция готова была потерять репутацию, но не маршрут.

Люк знал обо всём этом. Не с бумаг – с земли.

Он знал имена тех, кого отдавали «на вывоз» за неподчинение. Он слышал, как ночью женщина кричала под забором шахты, умоляя вернуть ей брата. Он лично вел патруль, который нашёл пропавших подростков в подвале бывшей миссии, превращённой в «центр обработки резюме» для охранных компаний. И каждый раз, возвращаясь в кабинет, он ставил подпись. Подпись. Официальный знак одобрения. Символ лояльности. Печать на боли.

Называли это по-разному. «Франкофонное партнёрство». «Стратегическое присутствие». «Гарантия стабильности в регионе». Но правда была проще: Флёр-дю-Солей остался колонией. Только теперь – с Конституцией. На бумаге – государство. В речи президента – независимость. В кабинетах Парижа – «особая зона ответственности». А в реальности – контролируемая экономическая платформа, над которой висел французский зонт, но от которой давно отняли собственное небо.

Люди здесь могли голосовать – но не выбирать. Могли говорить – но не быть услышанными. Могли рождаться – но не мечтать.

И среди всего этого – Люк Огюст Дюпон.

Офицер без флага. Солдат без родины. Человек, поставленный управлять не территорией – а равновесием интересов. Он не был ни палачом, ни спасителем. Он удерживал баланс. Убеждал, что хуже будет без него. Что если уйдёт он – придут другие. Хаос. Резня. Пепел. Он держался за эту мысль. Он повторял её про себя, как молитву. И всё же, каждую ночь, он слышал один и тот же вопрос в тишине перед сном: «Если я больше не верю в эту систему – почему я всё ещё охраняю её?».

Он не знал ответа. Но знал, что в момент, когда ответ будет найден – вся система начнёт рушиться. Потому что она держалась на его тишине. На его выученной лояльности. На его нежелании задавать вопросы вслух.

Кабинет был затянут дымом. Тяжёлым, терпким, впитанным в стены и кожу. Люк сидел за столом, не касаясь ни папок, ни радиостанции, ни холодного кофе, стоявшего слева от пепельницы. Он держал сигарету между пальцами, не докуривая. Просто следил, как тлеет табак, как серый пепел плавно сползает по нему, как воздух становится всё гуще.

Он закрыл глаза.

…Коумба. Стоящий у своего дома, с прямой спиной, с голосом, в котором было больше чести, чем в любом мундире.

…Мари. С её тёплыми руками и тем, как она говорила «сынок», без нужды делать паузу.

…Жоэль. Молодой, горячий, упрямый. Готовый умереть за то, что считает правдой. Возможно, глупо. Но честно.

…Серафина. Тонкие пальцы, корзинка в руках, взгляд – не в глаза, а глубже. В него самого.

Они не были героями. Они были – людьми. Настоящими. И они верили. В него. В человека, который приехал на джипе, с винтовкой и чужим флагом. И всё же, они оставили ему место за столом.

Он вдохнул глубже. Дым резанул ноздри.

Перед глазами встал другой образ. Тот, который возвращался реже – но больнее.

…Операция в Сахеле. 1978-й. Легион. Выжженная деревня. Спутанные тела у колодца. Девочка лет девяти с половиной лица – или тем, что от него осталось. Приказ был чёткий: «зачистить всё». Командир говорил: «если останется хоть один свидетель – завтра здесь будет ещё один лагерь». Люк тогда стоял на перекрёстке: либо идти с ними, либо идти против. Люк выбрал – остаться. Не стрелял. Но и не остановил. Просто смотрел, как горит хижина, и как французский офицер записывает цифры на планшете, будто считает не людей, а ящики с провизией.

Он тогда думал: это нужно. Это – война. Это – порядок. Теперь он знал: это была ложь. Ложь, которой прикрывают гниль. Дюпон выдохнул и встал. Сигарета догорела, пепел упал на коврик.

Он подошёл к окну. За стеклом – Вилль-Роше. Пыльный, уставший, затаившийся. Город, живущий на руде, боли и алкоголе. Город, в котором можно было убивать ночью и здороваться днём. Город, который держался только потому, что он – Люк Огюст Дюпон – ещё верил, что должен его держать.

Он вспомнил Орлова. Того, кем тот был – и кем стал. Его глаза, когда он вытащил его с плахи, на которую сам его должен был отправить. Тогда он просто думал: спасаю хорошего бойца. Сейчас – понимал. Спасал человека. Потому что в этом аду они были единственные, кто ещё мог отличить человека от инструмента.

Шахтёры.

Он вспомнил, как однажды утром пошёл на рудник без охраны. Просто посмотреть. На их лица, их руки, на то, как они молчат, когда падают под землю. Один из них, пожилой банда по имени Франсуа, сказал ему:

– Вы, месье Люк, не как они. У вас в глазах – сомнение. А сомнение – значит, вы ещё живой.

Тогда он усмехнулся. А теперь понял. Живой – это не значит дышать. Это значит не верить до конца во всё, что тебе приказывают.

Вернулся к столу. Положил руку на папку с приказами. С тем самым «удержать любой ценой». Его пальцы сжались. Линия костяшек побелела. Он видел перед собой не бумаги – лица. Мертвых и живых. Людей, которым он должен. Не Франции. Не Парижу. Не корпорациям с их пустыми эмблемами.

Он должен народу Флёр-дю-Солей. Потому что они не ждали, но всё же поверили. В эту ночь он сделал выбор. Без пафоса. Без речей. Без барабанов совести. Просто сказал себе – как солдат: «Я не буду охранять мёртвые шахты и чужой страх. Буду защищать живых. И если Франция захочет наказать меня за это – пусть приходит сама.»

Дюпон сел. Взял ручку. Открыл канал связи со штабом.

– Готовность? – спросил он, и в голосе не было больше сомнений.

– Штаб на линии, капитан, – отозвался Орлов. – Всё ждут. Список целей, допуски, порядок маршрутов. Приказы?

Люк выдохнул.

– Да.

Он говорил спокойно. Чётко. Без пауз. Как человек, знающий, что каждое его слово – уже не протокол, а решение. И каждое решение – удар в систему, которую он сам годами удерживал на плаву.

– Первое. Ограничить доступ к шахтам. Только по пропускам, подтверждённым лично. Убрать сторонние охранные компании. Только наши. Только проверенные.

– Принято.

– Второе. Приостановить поставки руды до стабилизации. Всем подрядчикам отправить письма с формулировкой «временное приостановление деятельности в связи с угрозой объектам и персоналу».

– Это сорвёт экспорт. Париж не будет доволен.

– Париж не в зоне прямой видимости, – отрезал Дюпон. – Пусть недоволен. Пусть приедет и скажет мне это в лицо.

– Есть.

– Третье. Начать эвакуацию мирных из деревень рядом с узлами. Кого уговорим – хорошо. Остальных – убедить. У нас есть автобусы. Используйте всех, включая священников и санитаров. Люди должны уйти из-под линии огня.

– Это гуманитарная операция?

– Это последняя совесть, которой мы ещё обладаем.

На том конце была пауза. Потом – только «Понял, капитан».

Он откинулся в кресле. Потянулся к ещё одному кофе. Остыл. Ничего. Он привык пить холодное. Главное – не забыть вкус.

Ветер за окном поднялся. С улицы донеслось пение – кто-то из местных женщин напевал что-то на санго. Слова не были понятны, но в голосе было тепло. Настоящее. Живое.

Улыбнулся. Впервые за долгое время – по-настоящему. Теперь он знал, что делает.

Люк понимал, что будет предателем для одних и героем для других. Знал, что его ждет война. Не только на улицах – но и в каждой голове, где ещё жива привычка к подчинению.

Но это уже не имело значения.

Жребий брошен.

Жара выжимала пот, страх – слабость. Пыль шуршала под берцами, листья резали кожу, будто мелкие лезвия. Отряд двигался быстро, без шума – как звери, привыкшие не оставлять следов. За спинами – рюкзаки, ножи, АК южноафриканского производства, у некоторых – G3 и модифицированные FN FAL. Лица – обожжённые, загрубевшие, чужие.

Они не говорили вслух. Только жесты, сигналы, короткие команды. Дисциплина, как у старой штурмовой группы времён индокитайских войн. Эти люди были резервом ада.

В голове колонны шёл командир – Бартелеми Сека, известный в Европе как Баррет Майкл Секстон. Бывший офицер SAS, изгнанный за «эксцессы при подавлении» в Северной Ирландии. Потом – Родезия, ЮАР, Намибия. Потом – вне закона, но не вне рынка.

– Темп держим, – сказал он, не оборачиваясь. Голос – хриплый, прокуренный, сухой. – Через час – точка захода. Без костров. Без звуков. Это ещё не чистка.

Рядом с ним шёл Хайнц – его заместитель, бывший разведчик ВДВ ЮАР. На лице – следы ожога, на шее – перевёрнутый крест, татуированный, блеклый. Он пел себе под нос – медленно, как молитву: “We never die… we just reload…”

– Думаешь, найдём что-то в деревне? – спросил он, сплюнув жевательный табак.

– Они хотят страх. Мы дадим им ужас, – отозвался Сека. – Страх – лучше бумаги.

– Намечен кто?

– Вся деревня. Без имён. Без разницы. Главное – сигнал. После этого – пусть думают, кто следующий.

Сека вытащил сигарету, зажёг, вдыхая коротко. Он не носил каску. Только старый песочный платок на лбу и очки. Видел всё – и ничего не выражал.

– Эти чёрные… – Хайнц усмехнулся. – Им дашь немного оружия – уже маршируют как генералы. А потом бегут, как дети. Ни чести. Ни структуры.

– Чёрные – не люди, – сказал Сека, как констатацию. – Люди умирают за дело. Они – за иллюзию.

Он не говорил это с ненавистью. В его голове мир делился не на добро и зло, а на тех, кто стреляет, и тех, кто кричит.

Позади колонны послышался хохот.

– Шестнадцать, – крикнул кто-то. – Шестнадцать, мать вашу!

– Брехня, – ответил другой. – Тебя после пятой бабы уже в лазарет несут.

– У этой был нож в руке, прикинь. Шестнадцать – и последняя сама просила. Три дня воняла, но какая была тварь…

Хохот усилился. Даже те, кто обычно молчал, хмыкнули. Это был их способ не сойти с ума – или наоборот, сойти, но так, чтобы не замечать. Сека не обернулся. Он слышал. Он знал. И он не запрещал. Потому что понимал: их страх для него – топливо, их безумие – инструмент.

Сека остановился. Поднял руку – и вся колонна замерла. Он присел, положив ладонь на землю, посмотрел вперёд: за деревьями едва виднелись крыши из жести, дымок, и вон там, среди высокой травы – следы босых ног, сбегающих с тропы.

– Они знают, – произнёс он. – Уже слышали.

– Что, начнём сейчас? – Хайнц проверил патроны. – Или дожидаемся приказа?

Сека вытащил маленькую фотографию из кармана – обрывок, вырезанный из газеты. Французский дипломат, улыбающийся рядом с Мбуту. Ниже – печать. Ему не нужно было читать. Он знал: это старый порядок. Сжал бумагу и бросил её в пыль.

– Мы – не армия, – произнёс он негромко. – Армии строят, маршируют, сдаются. Мы – хаос.

– И никто нас не остановит?

– Только те, кто забудет, что белые – предатели, а чёрные – не люди.

Он не верил в идеологию. Только в последствия. Страх – самая чистая валюта в мире. Его нельзя подделать. Его нельзя скрыть. И они шли, чтобы платить этим страхом. Вперёд – к деревне, у которой не было имени. Где жили дети, старики, женщины. Где никогда не слышали о Секе. Пока.

Командир наемников поправил ремень и посмотрел на небо. Там не было ни одного облака. Только палящее солнце и пыль, вставшая стеной над тропой.

– Помни, – сказал он, не оборачиваясь к Хайнцу, – мы здесь не просто так.

– Я всегда помню, – хмыкнул тот. – Нам платят. Генерал – фигура. Мы – вес.

– Генерал Н’Диайе хочет порядок, – произнёс Сека с усмешкой. – А Лондон – хочет ресурсы. Мы здесь, чтобы создать нужную атмосферу. Атмосферу страха. Не правды. Не законности. Страха.

– То есть дипломатия?

– Дипломатия мачете, – отрезал Сека.

Он знал: формально их отряд «Головорезы» числился в документах как «экспедиционная группа поддержки», выданная по тайному соглашению между частными структурами Великобритании и будущим «правительством национального спасения». Контракт был безымянным. Деньги – через третьи страны. Ответственности – ноль.

Они должны были дестабилизировать, зачищать, ломать волю. И, когда деревни будут гореть, когда люди будут бежать, когда по радио скажут «оставайтесь дома» – останется только один голос, которому будут верить: голос силы.

Сека не верил ни в кого. Ни в Британию. Ни в Н’Диайе. Он верил в то, как автомат работает в темноте. В то, как страх замирает в глазах жертвы. В то, как быстро можно сломать нацию, если делать это не флагом – а пеплом.