Корсет

5. Доротея

Сегодня мой экипаж въехал во двор тюрьмы сразу за Черной Марией [8]. Я только хотела открыть окошко коляски, чтобы приказать Греймаршу остановиться, как он сам натянул поводья. Лошади послушно замедлили бег и замерли возле входа в тюрьму.

Вообще, тюремный транспорт сложно назвать красивым. На фоне ярко-голубого неба Черная Мария, запряженная парой вороных лошадей, больше напоминала катафалк. Я заметила небольшие щербинки на корпусе коляски и царапины на сиденье, сделанные, скорее всего, ногтями. Похоже, заключенная яростно сопротивлялась.

Во двор высыпало много народа: и надзирательницы, и крепкие коренастые мужчины с очень короткими шеями. Без их помощи здесь, похоже, не обойтись.

Полицейские открыли двери коляски. Дэвида вряд ли послали бы на такое задание, но я все равно инстинктивно высматривала его среди вышедших из коляски констеблей в темно-синей униформе. Они вытащили безвольное и почти бездыханное тело. Только по изодранным юбкам можно было понять, что это женщина.

Спустя какое-то время женщина с большим трудом встала на ноги и распрямилась. У нее были спутанные грязные волосы, осунувшееся лицо. И мне очень не понравился ее взгляд.

Казалось, что она вот-вот вырвется и убежит. Женщина действительно предприняла такую попытку, как только раздался удар колокола тюремной церкви. По-видимому, то был просто акт отчаяния. Ее тут же скрутили. Возможно, она хотела нанести полицейским еще пару царапин, пока была в силах сделать это. Несчастная вырывалась и выкрикивала что-то, но ее голос потонул в колокольном звоне.

– Пожалуй, к этой новой арестантке я пока не пойду, – сказала я Тильде.

В камере Рут Баттэрхэм все было чисто, и вела она себя совершенно спокойно – резкий контраст с тем, что я видела только что.

Слабый желтый свет проникал в камеру из-под потолка, где было предусмотрено маленькое круглое окошечко с желтоватым стеклом. Луч света падал прямо на макушку Рут с торчащими во все стороны густыми волосами. Я сощурилась, пытаясь разглядеть под ними форму черепа, но волосы были слишком густыми.

Она подняла на меня глаза, когда я вошла. И я с радостью отметила, что в этот раз она не теребит эту наводящую леденящий ужас пеньковую веревку. На коленях у нее лежала раскрытая Библия. Ладони девочки были грязными, но расслабленными.

– Доброе утро, Рут! Как мне приятно видеть тебя за чтением Библии!

– О, это вы, мисс! – без особой радости в голосе ответила Рут.

– Да, Рут! Я же обещала, что еще приеду к тебе.

Надзирательница закрыла дверь камеры. Я содрогнулась всем телом, услышав лязг замка. В этот раз она не стала предупреждать, что будет следить за нами в смотровое окно. Преодолевая страх, я подсела к Рут.

Девочка внимательно разглядывала меня. Ее взгляд скользил сверху вниз, останавливаясь то на декоре платья на груди, то на манжетах, то на кайме, которой были обшиты юбки. Ее мать ведь была швеей, поэтому не удивительно, что Рут интересуют ткани и наряды.

– Расскажи мне, о чем ты прочитала сегодня в Библии.

Рут вздохнула и медленно закрыла книгу.

– Вот каждый норовит спросить меня об этом. Все думают, что раз я совершала такие ужасные поступки, то никогда в жизни не брала в руки Библию и не переступала порога церкви. А я ведь знаю Библию почти наизусть, и в церковь ходила регулярно!

– Может, ты просто не так поняла, о чем говорит Евангелие? Может, тебе никогда не объясняли, что там написано?

Она нахмурила брови – от этого расстояние между ее глазами стало казаться еще больше.

– Может быть. Но я знаю довольно много. Я думаю, что все люди понимают одинаково, что хорошо, а что плохо. Но они все равно совершают плохие поступки. Потому что хотят этого.

Я заерзала на стуле.

– Но если бы это было так, Рут, если бы все мы всегда делали только то, что хотим, тогда тюрем на всех не хватило бы.

– Почему же, мисс? – спросила она с неподдельной улыбкой. – Вот вы, например, вряд ли всерьез хотели когда-то совершить что-то ужасное, не правда ли?

Наивная маленькая девочка! Я вмиг зарделась, словно мне плеснули кипятком в лицо, и оглянулась, чтобы посмотреть, подглядывает ли за нами надзирательница. Окошко в двери было закрыто.

– Нет идеальных людей, – ответила я вполголоса. – Я сама католичка, поэтому, если у меня появляются дурные намерения, иду и исповедуюсь, прошу священника отпустить мне эти грехи.

– Я призналась во всем полицейским, но они же не отпустят мне грехи, не простят меня…

– Но подписать признание и исповедаться – не одно и то же. Ты же умная девочка и понимаешь это, правда? В полицейском участке ты просто подписала бумагу, в которой говорится, что ты убила свою хозяйку. Но ты же не описывала там своих мотивов и всего, что было у тебя на сердце в тот момент?

Она упрямо мотнула головой. Типичный детский жест.

– И когда мы говорили с тобой в прошлый раз, ты сказала, что это было не первое твое убийство. Что были еще, непреднамеренные. Это правда? Или ты придумала это?

Рут молчала. Она просто держала в одной руке закрытую Библию, а пальцами другой барабанила по ней. Подушечки ее пальцев были черными и мозолистыми. И что они только натворили, эти пальцы?!

– Ты можешь не таясь рассказать мне обо всем, – сказала я, но голос предательски дрожал и звучал как-то неестественно. – В прошлый раз ты начала рассказывать о своей жизни дома. Расскажи дальше, доверься мне! Вот увидишь, тебе станет легче!

– А, так вам просто поговорить не о чем? Будете потом сплетничать… Тогда все понятно.

– Вовсе я не сплетница! – выпалила я гневно и, видимо, слишком громко. В следующий же миг я услышала торопливые шаги надзирательницы, приближавшиеся к камере Рут.

Девочка закрыла глаза.

– Вам просто нужна пикантная история, над которой вы будете хохотать с подружками за чашечкой чая. Нет уж, обо мне и так много сплетничали за моей спиной. – Рут поджала губы.

– Ну, люди все равно будут судачить о тебе. Будут писать в газетах. Может, даже стихи сочинят. Но ведь истину поведать можешь только ты!

Она улыбнулась, хотя улыбка эта не была добродушной. Но, как ни странно, это успокоило меня.

– Может, я и расскажу вам, мисс. Только не надо притворяться, что вы помогаете мне облегчить душу. Это нужно прежде всего вам.

Не успела я открыть рот, чтобы что-то ответить, как в дверях показалась надзирательница. Ее ключи позвякивали, и этот звук был похож на стук дождевых капель по крыше.

– Все в порядке, мисс Трулав?

Поднявшись, я почувствовала, что отсидела ногу, которая предательски задрожала. Мне не хотелось, чтобы надзирательница заметила хоть тень страха в моем поведении.

– Да, спасибо, все в порядке. Я хотела бы еще заглянуть к Дженни Хилл.

Я посмотрела на Рут. Обычно при прощании я протягиваю собеседнице руку, чтобы та пожала ее. Но при одной мысли, что пальцы Рут прикоснутся к моим перчаткам, мне стало нехорошо. Я решила просто кивнуть ей в знак прощания.

– Я заеду к тебе на следующей неделе, и мы еще поговорим.

– Вам это не понравится, мисс.

Боюсь, она права.

6. Рут

Я раскраивала отрез ситца. В ткань были вколоты иголки и булавки, а я стояла на коленях, пытаясь провести мелом четкую ровную линию.

– Начинай ближе к краю, девочка моя, – услышала я голос мамы, сидевшей у окна, – а то будет слишком много отходов.

Я кивнула ей в ответ, но не послушалась.

– Что-то мы стали расходовать больше материала в последнее время…

– Ой, извини, мама. Я еще не очень хорошо научилась кроить.

Мама потерла переносицу и вернулась к штопке чулок.

– Понимаю, милая. Я бы сама раскроила, если бы могла согнуться.

– Да, мама, конечно понимаю, ребенок уже слишком большой.

Вечно этот ребенок! Но на сей раз мне это на руку.

Наверное, намеренно раскраивать так, чтобы было больше отходов, – довольно глупая затея. Но коль клиенты миссис Метьярд одеваются в основном в шелка и батист, думаю, с нее не убудет, если я украду немного ситцевых обрезков. Из них получится прекрасная подкладка.

Я закончила размечать ситец мелом и отряхнула руки.

– Ну, вот.

– Отлично! Можешь теперь вырезать по меткам?

Я потянулась за ножницами – но нащупала что-то очень мягкое. Обернувшись, я увидела остаток отреза сатина нежно-персикового цвета. Ножницы так соблазнительно лежали у самого его края, что у меня даже руки задрожали.

Такой женственный и приятный цвет… Теплый, как дуновение весеннего ветерка. Цвет только что распустившегося бутона розы с капельками утренней росы. Мне захотелось потрогать эту ткань и стать, наконец, этой розой. Я осторожно подняла ножницы и начала тянуть на себя сатин, прикрывая его краем своего передника.

– Что-то сегодня совсем пасмурно и темно, – вздохнула мама. – Твоему отцу наверняка в его мастерской тоже не хватает света. А ведь ему так важно правильно передать на картине тени!

Медленно и очень осторожно я все тянула сатин на себя, собирая его в передник. Я улыбалась и чувствовала себя намного красивее просто от того, что трогаю эту прекрасную ткань.

– Тебе достаточно света, чтобы раскроить?

Чик-чик-чик! – ответили за меня ножницы.

– Только режь чуть дальше от линий – надо оставить материал и на швы!

Да к черту эти швы! У меня сейчас есть дела поважнее!

Кроить при таком тусклом свете – то еще занятие! Долгая и нудная работа. Ножницы кажутся свинцовыми и больно впиваются в пальцы. Глаза болят от напряжения так, словно их натерли наждаком. Я почти не вижу прочерченных мелом линий.

– Мне казалось, что у нас тут внизу еще есть свечи. Но коробка уже пуста, – сказала мама, со вздохом взглянув на меня. – А куда делись спички, ты не видела? Я обыскала всю кухню, но так и не нашла…

– Нет, я их не видела. Сходить за ними в лавку?

– Наверное, надо. Как ты будешь кроить в такой темноте?

Мама отложила шитье и стала искать мелочь. Она осматривала один карман за другим, но все они были пусты. Внезапно она резко остановилась и схватилась за живот.

– Мама? Что случилось?

Она не ответила, просто стояла с закрытыми глазами, прислушиваясь к чему-то, что происходило внутри нее.

– Мама?

Она вздрогнула:

– Все в порядке, Рут. Ребенок шевелится. Поднимись и надень капор, дорогая. А я пока найду мелочь на спички.

Прекрасно! Очень кстати!

Папа был в своей студии. Мимо его мастерской я шла осторожно, на носочках, и почти не дышала, все прислушивалась, не идет ли он к двери. Из студии донеслось что-то похожее на звон стекла. Потом я различила едва слышный вздох. И снова наступила тишина. Я прокралась в свою комнату и плотно закрыла дверь.

Старая рассохшаяся половица находилась как раз под моей кроватью. Обычно я ставила на нее ночную вазу. Я невольно чихнула, забравшись под кровать и далеко не сразу попав в щель ногтем. Там, под этой половицей, хранился мой клад: коробка спичек и несколько свечей, заботливо упрятанных под украденными кусочками ткани. Они были очень разные: мягкие и жесткие, темные и светлые, словно приготовленные для костюма арлекина. Я с нежностью перебирала их в тысячный раз. Такие непохожие друг на друга, разноцветные. Смешной и нелепый клад, но мой.

Но цель у меня была совсем другая: самой восстановить корсет.

Каждую ночь я втайне от всех работала над ним. И с каждым разом он все больше становился похожим на изящный дамский корсет. Правда, по форме он сильно отличался от того, что сломала на мне Розалинда Ордакл. Вставок было меньше, да и полоски для них были короче. Корсет этот змейкой обвивал мою грудь. Очень плотно.

Как ни старалась, я не смогла найти ничего, что могло бы послужить косточками для него. Но я придумала, как обойтись без жесткого каркаса! Вместо него будет шнуровка! Из мешковины, шелковых лент или просто клеенки. Вот она-то и добавит моей осанке благородства. И я сделаю ее своими руками: это будет мой труд, моя кровь, мое творчество!

Я добавила кусочек сатина к моим драгоценностям и уложила половицу на место. Выползая из-под кровати, я вспомнила лицо Розалинды Ордакл, державшей меня за корсет.

И снова услышала отвратительный треск ломающегося тростника. Меня обожгло чувство жгучего стыда…

Как ты думаешь, они теперь легко сломаются?

Нет, дорогуша, этот корсет ты уже не сможешь испортить.

Я поклялась себе тогда, что создам что-то, что будет таким же сильным и прочным, как моя ярость. Это будет не просто корсет. Не просто одежда, а нечто, что не сможет разрушить никто и ничто.

7. Доротея

По случаю моего двадцатипятилетия был устроен прием. Наверное, я должна быть благодарна отцу за то, что он решил потратить на это кругленькую сумму. Он даже нанял музыкантов! Но если быть честной, я уже, наверное, вступила в тот возраст, который леди предпочла бы не афишировать… Мне были противны физиономии больше чем половины тех «уважаемых» людей, которых отец считал необходимым пригласить. И уверена, что они, в свою очередь, и не посмотрели бы в мою сторону, если бы не то обстоятельство, что отец оформил на меня в завещании целое состояние. Как бы то ни было, я должна была писать эти тупые приглашения, обдумывать меню и составлять список необходимых продуктов и крепких напитков. Так что, если подумать, хлопотное это дело – организовывать прием.

В то утро я сидела за своим столиком из вишневого дерева и заканчивала писать записку, которую должна была отнести кондитеру Тильда. Наш повар, конечно, мастер своего дела, но ему не под силу приготовить изысканные меренги и пирамиды из разноцветного желе…

Вдруг раздался стук в дверь.

Уилки громко чирикнул.

– Войдите!

В мою комнату зашел папа, одетый в домашнюю куртку.

– Прости, что отвлекаю тебя, дорогая!

– Ничего, мне это даже на пользу сейчас. А то уже не только глаза, но и мысли слипаются от всех этих бланманже и штруделей.

Отец улыбнулся, увидев беспорядок на моем столе.

– О, Доротея, ты так увлечена составлением меню! Прямо любо-дорого смотреть! Ты жалуешься, что это отнимает слишком много сил. Но, мне кажется, гораздо лучше, если голова твоя будет забита десертами, чем этим, – съязвил отец, пренебрежительно кивнув на книжный шкаф, где теснились книги по френологии и фарфоровые френологические бюсты. И он еще не знает о настоящем человеческом черепе, надежно спрятанном в стенной нише! – Десерты – гораздо более приличная тема. И намного более спокойная.

Я поежилась. Прожив почти двадцать пять лет бок о бок с отцом, я успела уяснить: наши с ним мнения о том, что приличествует женщине, а что нет, в корне не совпадают. Он больше всего боится того, что о нем или обо мне будут судачить. Порой мне кажется, что правила и нормы высшего общества для него гораздо важнее библейских заповедей. И весь мир представляется ему парой огромных глаз, наблюдающих за нами денно и нощно. Я могу соглашаться или с пеной у рта приводить неоспоримые аргументы – но все будет напрасно. Он никогда не изменит своего мнения о женщинах. Так что лучше просто перевести разговор на другую тему.

– Ой, пап, хватит ворчать! – с улыбкой произнесла я, закатив глаза.

Слава богу, он не обиделся, а лишь рассмеялся, слегка откинув голову назад:

– Надеюсь, ты успеешь до начала приема научить меня тому, как стать более приятным собеседником?

– Я тоже надеялась. Но это… – Я с нарочитой брезгливостью указала на рукав его пиджака. – Старая прокуренная куртка в обществе настоящей леди! Фи! Моветон!

– Прости меня, Дора!

– Дотти! – попыталась поправить его я.

Но лучше бы я этого не делала. Улыбка мигом слетела с его лица.

– Ты же знаешь, я никогда не смогу тебя так называть. Дотти я называл твою маму…

Я осеклась и стала в задумчивости перебирать бумаги на своем столе. Очередная картина всплыла в моем сознании: мама сидит в кровати, опираясь на гору подушек, и хриплым, еле слышным голосом пытается что-то сказать мне. Лицо у нее нездорового желтоватого оттенка. Но даже тогда она казалась мне красавицей. Я никогда не испытывала страха, который часто возникает у детей в присутствии больных родственников. Я не боялась своей матери. Но у папы этот страх был. Я замечаю это по выражению его лица при каждом упоминании о маме. Он молчит, но молчание его очень красноречиво.

Папа откашлялся:

– Чуть не забыл: а ты заказала ньюкаслский пудинг? [9]

– Вы что, наконец распробовали его, сэр?

– Ты же знаешь, я равнодушен к сладкому. Но вот миссис Пирс обожает его.

Естественно, я была в курсе, что она тоже приглашена. Я ведь сама писала приглашение. Но меня все равно передергивало от одной мысли, что эта сухопарая чванливая дама с подведенными бровями и лошадиной челюстью будет придирчиво смотреть мне прямо в лицо. Ее называют обворожительной. А я не вижу в ней никакой красоты. Только безмерную заносчивость.

– Ах, боже упаси хоть чем-то не угодить миссис Пирс! – воскликнула я. – Особенно в мой день рождения!

– Это тебе не к лицу, Дора! Я знаю, тебя злит сама мысль о том, что я могу жениться снова. Но твою маму, увы, не вернуть…

– Миссис Пирс не будет тебе хорошей женой! – вспылила я. – Как бы ни превозносило ее общество! У нее вмятина вместо шишки супружеской любви, и область домоводства явно недоразвита!

– Твоя мама умерла уже достаточно давно, – продолжал отец без тени смущения, пропустив мои слова мимо ушей. – Ты никогда не думала о том, что очень скоро сама выскочишь замуж? И что? Я останусь тут совсем один?

Одиночество… Я слегка призадумалась. Рут Баттэрхэм в ее камере, мама на смертном одре – вот что было для меня примером настоящего одиночества. Папа имел в виду совсем не это. Просто в его ситуации некому будет играть на фортепиано, пока он читает свежую газету.

Уилки принялся увлеченно точить когти о кусочек наждачной бумаги.

– Я? Выскочу замуж? Скоро? Умоляю, скажи мне, за кого же? Первый раз слышу о такой перспективе. У тебя кто-то просил моей руки?

– Нет, конечно нет! – раздраженно отмахнулся папа. – Но ты должна как можно быстрее сделать выбор! Еще немного – и все станут за глаза называть тебя старой девой. Я сгорю от стыда! – Повисла небольшая пауза. – Но уж если совсем откровенно, я бы хотел, чтобы ты обратила внимание на одного мужчину.

О ужас! Опять! С каждым годом все труднее отваживать папиных кандидатов в мужья. Члены парламента, владельцы поместий, однажды даже появился какой-то граф! Но никто из них не сто́ит и ногтя моего Дэвида! Бич карманников и верный страж закона, он действительно хороший человек, делающий в своей жизни что-то по-настоящему важное и нужное. Я никогда не чувствовала к другому мужчине и малой толики того, что чувствую к нему. Но если отец сейчас заподозрит хоть что-то…

– Правда? И на кого же?

– Сэр Томас Бигглсуэйд – прекрасный мужчина, отличный охотник. У него обширные связи в обществе, и он владеет поместьем в Глостершире.

Я улыбнулась, но так натужно, словно эту улыбку вырезали на лице ножом.

– Глостершир! Бог ты мой! Как же далеко это от моего кабинета и моих любимых занятий!

– Пф… Ты думаешь, в Глостершире мало тюрем, которые давно нуждаются в ремонте?

– Думаю, достаточно.

Вдруг отец резко переменился в лице и бросил на меня весьма колкий взгляд:

– Послушай, Дора, не вздумай даже заикнуться о своих поездках в тюрьмы во время приема. И упаси тебя бог говорить об этом с сэром Томасом!

– Он что – не одобряет благотворительности?

– Я сейчас серьезно, Дора! Не вздумай рассказывать об арестантах, об этой твоей «науке» и прочем, что не приличествует женщине! Я сыт по горло всякими сплетнями и пересудами о нас. И не желаю, чтобы все вокруг стали говорить, что я не могу обуздать собственную дочь.

Я прикусила губу от гнева. Он что, всерьез думает, что держит меня в узде?

– Папочка, не беспокойся, никто не посмеет сказать ничего подобного. Ну что такого в том, что отец решил дать единственной дочери образование?

– В этом нет ничего предосудительного, но эти твои книги и… черепа… – Лицо папы начало багроветь от ярости. – Помнишь прошлое Рождество? Я уверен, что все до сих пор судачат о твоей выходке. А мне все еще приходится делать вид, что ничего особенного не произошло. Миссис Пирс это тоже совсем не понравилось. И нам еще повезло, что она настолько добра, что списывает все это на твою неопытность и продолжает с такой любовью относиться к тебе.

Нет, ну в чем же состоит моя вина, если молодые люди, бывшие уже явно навеселе, сами попросили меня пощупать их головы и рассказать о том, что выдает строение черепа каждого из них? Я просто поддалась на уговоры. Само собой разумеется, для меня не было никакого удовольствия трогать их напомаженные шевелюры!

– Прости, папа! Это же была всего лишь шутка!

Отец молча и внимательно смотрел на меня. Он нервно почесывал свой щетинистый подбородок. Я надула губы и постаралась придать своему личику выражение глубокого раскаяния, но мне показалось, что в этот момент он видел перед собой сразу двух женщин: одну он любил до дрожи, вторую он так же до дрожи боялся.

– Ты не помнишь этого, Доротея… – начал он, в задумчивости подкручивая усы. – Ты была еще слишком маленькой, когда твоя мама умерла. Ты этого не помнишь… Но твоя мама… так сильно изменилась перед смертью… Она стала такой… странной…

Я все прекрасно помню. Каждую черточку ее лица. Каждое сказанное ею слово. Но она никогда, до самой своей смерти, не казалась мне странной.

– Эта ее… внезапная набожность, взявшаяся невесть откуда. Ты только представь себе, как тогда реагировало на это общество. До принятия Билля об эмансипации католиков [10] было еще очень далеко. Когда она так внезапно перешла в другую веру… Весь свет отвернулся от нас.

Я предпочла отвернуться от папы, потому что не смогла скрыть гримасу возмущения. Выходит, мама должна была предпочесть мнение света спасению души?!

– Сейчас мне кажется, что это было началом болезни. Мне очень трудно вспоминать об этом, Дора. Но я должен сказать тебе это: твоя мама поставила меня в крайне неловкое положение, понимаешь? О нас поползли слухи!

Я так хотела возразить ему, и мне было что сказать! Но я с большим трудом сдержалась, стараясь говорить максимально деликатно:

– Сэр, вы совершенно правы. Это было уже очень давно. Сейчас ваше высокое положение в обществе непоколебимо. Вряд ли кто-нибудь осмелится осуждать вас за – как бы помягче выразиться – легкую эксцентричность вашей дочери.

– Не льсти себе, Дора! – Теперь в голосе отца звучал металл. – То, что ты называешь эксцентричностью, в обществе назовут дурной наследственностью. О тебе скажут, что ты вся в мать!

– Да? А в кого же мне еще быть?

Папа шумно дышал и молчал. Я прекрасно понимала, о чем он думает, и не могла больше сдерживаться:

– Пусть даже миссис Пирс согласится выйти за тебя, я никогда, слышишь, никогда не стану ей дочерью!

– Хватит, Дора! – закричал отец, хлопнув по столу так, что несколько бумажек слетело на пол. – Я больше не шучу! Ты будешь прилично вести себя на приеме! Будешь послушной девочкой, милой и обаятельной и постараешься понравиться сэру Томасу. Ты все поняла?

– Да, папа, вот только…

Но отец погрозил мне пальцем, прямо перед носом:

– И что бы ни случилось, кто бы что ни предложил тебе, ты ни за что не станешь обсуждать эти твои… головы!

– Да, папа, но…

– Никаких «но»!

С этими словами отец быстро вышел из моей комнаты, хлопнув дверью так, что бедный Уилки забился от страха в самый дальний угол клетки, нахохлился и задрожал.

Гордыня… Один из семи смертных грехов, между прочим. Хотя папу это совершенно не смущает.

Я и сама была разгневана. Сердце часто билось, и на языке вертелось много действительно не приличествующих порядочной женщине слов.

Но при этом я понимала, что надо остыть и все обдумать.

Слегка успокоившись, я достала из потайной ниши череп. Мне было приятно гладить его. Он казался таким легким, ведь ему не добавляли веса ни кожа, ни волосы, ни мозг. Я прижалась к нему лбом. Его прохлада успокаивала меня.

Темные, глубокие отверстия зияли там, где когда-то были глаза. Теперь внутри только серая пустота. От мыслей и страхов, которые некогда роились в этой голове, не осталось и следа. Не было ни волос, ни мышц – лишь голая кость. Какими ничтожными кажутся наши заботы, когда вся наша жизнь остается позади!

Уилки наконец перестал трястись от страха, снова взлетел на свою жердочку и принялся тихонько чирикать.

– Я знаю, мой дорогой! Ему просто не дано понять меня!

Убрав череп на место, я достала свое второе «сокровище». Бумага истрепалась на сгибах, а буквы выцвели от времени. В одном из углов виднелись небольшие пятна – похоже, мама пролила чай, когда читала. Я погладила именно это место, пытаясь хоть на миг ощутить тепло ее рук.