Корсет

И все же ей пришлось попыхтеть дольше, чем она думала.

* * *

Когда я наконец поднялась и потащилась к дому, стало уже совсем темно и улицы опустели: ушли с рыночной площади и молочницы, и продавцы фруктов. Об их бойкой торговле напоминали только разбросанная повсюду кожура апельсинов да кучки навоза. Не было слышно ни криков мальчишек, ни скрежета колес. Только старьевщики сновали туда-сюда, и где-то ходил пирожник – его я не видела, но различала густой запах мясного пирога, смешивающийся с дымом от угля.

Повсюду на мостовой валялся мусор. Я брела прямо по этим отбросам, не разбирая дороги, и меня не покидало ощущение, что и мне место лишь на свалке. Отвергнутая всеми и ненавидящая весь мир, я шла, не разбирая дороги, по лужам, по лошадиному навозу, и каждый шаг отдавался болью в теле. Кожа стала липкой от холодной испарины, и на ней проступили крупинки соли, которые больно кололи меня под нижней рубашкой.

На мне был плащ. Он давно стал мне мал, но я сумела завернуться в него, чтобы хоть как-то прикрыться. Я не хотела, чтобы мама заметила следы ног на моем теле и изорванное платье. Но плащ не помогал скрыть хромоту. И я не могла сдержать стона каждый раз, когда острый край поломанной косточки корсета впивался в ребра. А капор просто тащила за собой, держа за оборванные кружева.

Если не удастся зайти незаметно в дом и быстро скользнуть наверх, придется обо всем рассказать родителям. Только не это! Это будет еще больнее, чем побои.

Наш домик был очень маленьким и скромным. Он ничем не отличался от соседних домов, тянущихся вдоль реки: три комнатушки на втором этаже, две на первом и уборная за домом. У многих нет и такого жилья. Я толкнула ободранную, давно не беленную дверь и вошла. Внутри было прохладно, но очень чистенько. Мама сидела у окна и шила в последних лучах заходящего солнца.

Вокруг нее всегда громоздилась куча отрезов разного материала: дешевого льна, батиста, кусочков муслина. Иногда казалось, что ткани высасывают из мамы цвета, с каждым днем добавляя седины и затуманивая голубизну глаз.

Я на цыпочках направилась к лестнице.

Мама не заметила меня. Она целиком и полностью сосредоточилась на своей работе. Я увидела, как она мастерски, слегка лизнув кончик нитки, с первого раза вдела ее в иголку.

И тут под моей ногой предательски скрипнула нижняя ступенька.

Мама подскочила:

– Рут?

Неловко поднявшись на ноги, она вгляделась в меня через завалы ткани.

– Что с твоим капором?

Может, я еще успею убежать наверх? Я попыталась подняться еще на ступеньку, но мама уже кинулась ко мне, разбрасывая куски ткани на своем пути.

– Да ничего с ним не случилось! – торопливо пробурчала я.

– Да? Не похоже! Сколько раз я говорила тебе беречь его?! У нас ведь нет денег на новый!

Почему она сокрушается только о капоре? Да меня всю по кусочкам собирать надо!

Она схватила меня за плащ и притянула к себе.

– Ну почему ты такая разиня и неряха? У меня совсем нет кружев на замену, да и времени на починку нет… Вот и носи теперь рваный, и пусть все смеются над тобой! Может, научишься бережно относиться к красивым вещам!

Это было уже слишком! Сначала эта унизительная трепка от девочек, а теперь еще и мама бранится! Я часто заморгала – глазам стало так больно, словно в них разом вонзили все мамины иголки и булавки.

– У меня никогда не будет красивых вещей. Никогда!

– Ты что такое говоришь, Рут? Это же был лучший…

– Нет! – крикнула я. – Все мои вещи уродливые! И сама я тоже!

– Уродливые?! – повторила мама сорвавшимся от возмущения голосом.

Но я заметила мелькнувшее на ее лице выражение, она не успела его скрыть. Я увидела в ее красных воспаленных глазах стыд. В глубине души она все понимала. Но произнесла совсем другое:

– Кто тебе такую глупость сказал?

Я снова зарыдала. Тогда я еще могла плакать.

– О, Рут!

Мама притянула меня к себе и крепко обняла. Проклятые косточки корсета опять впились мне в ребра. От этой боли и от родного запаха ткани и увядших розовых лепестков я расплакалась еще сильнее.

– Прости меня, девочка моя! Я же не знала… Кто это сделал? Девочки из школы?

Само собой разумеется, такого никогда не произошло бы с моей мамой: моей миниатюрной, изящной мамой. Я не унаследовала ее красоты со своими слишком широко расставленными глазами и тяжелым подбородком.

Я всхлипнула.

– Бедная моя девочка…

Мама достала надушенный платочек с монограммой в уголке – единственный оставшийся с прежних времен – и стала вытирать им мое лицо.

– Посиди здесь, поплачь, девочка моя. А я пойду принесу тебе ужин. – Она заправила мне прядь волос за ухо. – Не волнуйся, Рут, девочка моя милая, я починю твой капор. Мы что-нибудь придумаем.

Она посадила меня в кресло – залоснившееся и побитое молью, но лучшее в нашем доме. Не могу сказать, что мне было в нем очень удобно, ведь косточки сломанного корсета больно впивались в ребра. Мама положила мне на колени носовой платочек и исчезла на кухне.

Загремела посуда. Пытаясь хоть как-то отдышаться и успокоиться, я взяла носовой платок и стала водить пальцем по вышитой на нем монограмме.

Аккуратные, до боли знакомые родные стежки, уже почти выцветшая нить. Дж. Т. Джемайма Трассел. Так звали мою маму в девичестве. До того, как она встретила папу и пальцы ее стали шершавыми и скрюченными от постоянной работы с иглой и нитью. Я закрыла глаза и погладила монограмму на платочке в надежде, что каким-то чудесным образом это поможет мне стать такой же, как мама в молодости.

– Края я смогу аккуратно обметать, и будут как новые, – услышала я ее голос из кухни. – Кружева придется заменить, но я уверена, что в моих запасах найдется что-нибудь.

И снова звякнула посуда.

– Не так уж сильно твой капор и помят. Если хорошенько отутюжить и натянуть ткань, может, форма и восстановится.

Моя милая мама… Она просто еще не видела, в каком состоянии мое платье, ведь я так и сидела в плаще. Даже ей понадобится приложить немало усилий, чтобы починить это…

И вот она появилась в дверном проеме. На большом блюде мама несла несколько ломтиков хлеба и тонко нарезанный сыр. В другой руке у нее была чашка.

– Чай, моя девочка. Пей, тебе станет легче.

– Зачем такая роскошь? – испугалась я.

– Ничего, один раз можно.

Мама ласково забрала у меня платочек и подала чашку. Я взяла ее. Она была горячая, и моей ладони стало даже немного больно. Но эта боль была какая-то приятная, умиротворяющая.

Мы никогда не пили хороший чай, к которому привыкли вы, мисс. Продавцы чая бесцеремонные обманщики: они красят листья, подмешивают к ним траву… Но даже такой чай был для меня редким угощением.

– Знаешь, девочка моя, – мама подсела ко мне на боковину кресла, – на самом деле, виновата во всем я. Это я настояла, чтобы папа отдал тебя именно в эту школу, где учатся девочки из семей… более обеспеченных. Такие, какой я была в свое время. Следовало догадаться, что они непременно станут дразнить тебя. – Мама поджала губы, как делала всегда, когда шитье было особенно трудным. – Прости меня, Рут. Но тебе нужно научиться не обращать на них внимания. Они на самом деле очень глупые девочки, и им скоро надоест, и они найдут кого-то другого, чтобы издеваться.

Я сделала глоток чая и закрыла глаза, которые уже болели от слез.

– Мама, они ненавидят меня!

– Что еще за глупости? Конечно, нет! Рут, я знаю, о чем говорю, сама училась в школе. Девчонки постоянно травят кого-то. И отношения между ними меняются очень быстро: сегодня не разлей вода, а завтра уже козни друг другу строят. Вот увидят они, как ты прекрасно шьешь, – и будешь среди них настоящей звездой!

Я ничего не ответила, только еще плотнее закуталась в плащ.

– Так, ну теперь давай посмотрим, что можно сделать с твоим капором.

Я просто сидела, даже не притрагиваясь к ужину. В комнате становилось все темнее. От одной мысли о еде меня мутило, равно как и от мыслей о себе самой. Интересно, мои одноклассницы, эти жестокие и тщеславные девчонки, тоже сейчас ужинают? Я представила себе Розалинду Ордакл за обеденным столом: белоснежная накрахмаленная скатерть, изящный канделябр… Она грациозно заправляет за ушко свои белоснежные локоны и нарезает нежного лосося, отправляя в свой изящный ротик по малюсенькому кусочку. Если бы я могла унизить ее так же, как она унизила меня. Если бы я только могла… Взять бы свечу из этого серебряного канделябра и втиснуть между этих белых сахарных зубов. На глазах у всех. Вот тогда бы она узнала, что это такое – быть посмешищем для всех и сгорать от стыда.

– Не надо, мама! – воскликнула я, поставив на пол тарелку с нетронутым ужином. Кусочек сыра блеснул, как молодой месяц. – Если ты будешь чинить мой капор, не успеешь вовремя со всеми заказами.

И тут маму словно осенило. Она широко улыбнулась, не выпуская изо рта булавки.

– Может, ты пока поможешь мне с заказом от Метьярдов? – Она вынула булавки изо рта и положила их на боковину кресла. – Хочешь?

Ее лицо скрывала тень, и я не могла понять, серьезно ли она.

– А вдруг я все испорчу?

– Нет-нет, у тебя получится, я знаю.

С этими словами мама поднялась и пошла в другой конец комнаты.

У меня от страха похолодело в животе. Заказ от Метьярдов! Это же, что называется, святая святых! Лучшие ткани, которые ни в коем случае нельзя испортить. Миссис Метьярд заставляла маму платить за них вперед. Если что-то испортить или не уложиться в срок, придется выплатить штраф.

– Ты только посмотри, какая красота! Такой изящной вышивки у нас еще не было. Перчатки для невесты.

Мама бережно, еле дыша, положила мне на колени тончайший шелк, словно это было спящее дитя. Белоснежная основа, голубоватый уток [6]. Вдоль шва на большом пальце поблескивала тонкая серебряная нить. Очень красивые перчатки! У той, что их наденет в свой торжественный день, сердце будет колотиться на кончике каждого пальчика. Мама уже вышила на левой оранжевый цветок и начала вышивать рядом серебряной нитью веточку мирта.

– Вот смотри: я сама придумала рисунок. Просто вышей то же самое на правой.

У меня пересохло во рту, и я громко сглотнула. Еще секунду назад мне хотелось громить все вокруг. Но мама предложила мне направить энергию в другое русло – созидательное!

– Пойду помою руки, – еле выдавила я из себя.

Она никогда раньше не доверяла мне работу для Метьярдов. Я понимала, что мама идет на риск, доверяя мне столь важный заказ, только чтобы хоть как-то приободрить. Если я откажусь или сделаю что-то не так, она никогда больше не поручит мне такую работу.

Я пошла наверх, сняла плащ и с большим трудом высвободилась из лохмотьев, в которые превратилась моя одежда. То и дело морщась от боли, я натянула на себя новую нижнюю рубашку и платье с длинными рукавами и высоким воротом, чтобы мама не увидела синяки и царапины на моем теле, а потом спустилась вниз, где мама уже зажгла сальную свечу.

– Шелк довольно сложно удерживать в руках, Рут, он очень скользкий. А серебряная нить грубая, она застревает в ткани, с ней надо работать очень аккуратно.

– Хорошо, мама!

Я взяла в руки правую перчатку и устроилась поудобнее. Пару секунд – и серебряная нить вместе с шелковой перчаткой стали мне как родные. Чад от свечи разъедал глаза, распухшие от слез. Серебряная нить поблескивала в свете пламени. Я сощурилась, так что могла разглядеть лишь кончик иглы. А потом мои руки задвигались, словно сами собой.

Я все вышивала и вышивала, стежок за стежком, а в глазах стояли слезы. Мысленно я снова и снова переживала все события этого ужасного дня, вспоминала каждое гадкое слово, брошенное мне в лицо, каждый удар, каждый рывок за волосы.

А потом я стала представлять себе невесту, которая наденет эти перчатки: вот она стоит вся в белом и держит за руку того, кто готов поклясться ей в вечной любви и верности. У меня такого не будет никогда. Мне предстоит шить и вышивать, и, возможно, для многих я стану лучшей швеей, но никто и никогда не назовет меня лучшей девушкой. Пределом моих мечтаний может быть лишь работа за прилавком галантереи. Шикарные женщины будут, смеясь, расплачиваться, надевать расшитые мною перчатки и на крыльях любви выпархивать из дверей магазина в свою шикарную жизнь. Мой удел – вдыхать аромат их изысканных духов и старательно подсчитывать оставленные ими монеты.

Чтобы быть счастливой, требуется всего ничего: смазливое личико да любящий муж, а еще возможность шить и носить красивую одежду. Разве это так много? Но уже сейчас, когда мне всего-то двенадцать лет, я вынуждена признать, что этого никогда не будет. У меня нет ни единого шанса – так зачем мне тогда вообще жить?

– Рут!

Я вздрогнула от резкого оклика мамы и уколола палец. Инстинктивно я сразу отдернула руку, боясь запачкать дорогую ткань кровью.

– Отодвинься подальше от свечи – от нее летят искры. Не дай бог прожжешь перчатки!

Мама подошла, взяла из моих рук перчатку и стала разглядывать вышивку. Она долго вертела ее, и глаза становились все шире.

– Мама, я сделала что-то не так? – испуганно взмолилась я. – Мама, я распущу аккуратно и все переделаю!

– Рут… – нежно отозвалась мама.

– Мамочка, прости меня…

– Девочка моя, это просто невероятно! Как ты это сделала?

Мама не могла отвести глаз от расшитой мной перчатки. Я еще не закончила, и иголка болталась на серебряной ниточке, то вспыхивая отраженным пламенем свечи, то пропадая в темноте.

Я вжалась в кресло, ожидая ругани и побоев.

И как это я позволила себе думать о посторонних вещах за такой важной работой?! Нужно было сосредоточиться только на вышивке, делать все аккуратнее и продумывать каждый стежок.

– Рут, девочка моя, ты где-то видела этот рисунок раньше?

Я в недоумении уставилась на свою работу. Серебряный узор сверкал и переливался. Мне удалось не только скопировать мамину вышивку, но и сделать ее еще интересней. Над оранжевым цветком порхали бабочки. А на веточке мирта красовались ягодки, цветочки и бутончики. Я немного изменила форму листьев, а тычинки у цветов сделала длиннее, и они стали как живые. Теперь мамину вышивку на левой перчатке придется дополнить, потому что по сравнению с моей она стала выглядеть простовато.

– Где ты видела это, Рут? В витрине магазина по пути из школы домой?

Я не знала, что ответить. Скорее всего, где-то видела. Должна была видеть. Ну не могла же я вышить такую красоту, не подсмотрев ее?

– Э… Да… Я видела такие цветочки. В магазине.

Наконец мама оторвалась от созерцания перчаток. Ее глаза, обычно усталые и красные, сияли радостью и восхищением.

– Это замечательно, Рут! Это просто невероятно! Я же говорила, что ты прекрасная швея! Пойдем-ка, покажем папе!

Мама потянула меня за собой. Я повиновалась со вздохом. Опять она пытается заинтересовать папу нашей чисто женской работой. У него были в жизни совсем другие интересы: краски и кисти. Иногда мне казалось, что он и не видит ничего дальше своего мольберта.

Мама говорила, что одно время он неплохо зарабатывал написанием портретов. Богатым дамам очень нравилось, как он умело отображает особую искорку в глазах и как детально прорисовывает каждый сантиметр наряда.

Но у него уже давно не было заказов.

Вот почему мама бралась за все, в том числе и за сложную вышивку для Метьярдов. Ей нужно было, по выражению папы, «держать нас на плаву».

Иногда мне казалось, что отец, продолжая рисовать, действительно куда-то плывет, высоко подняв голову над водой и продолжая рисовать. А мама где-то снизу, барахтается в тине и зарослях камыша.

Мы постучали в дверь его мастерской, дождались короткого «Входите!» и только потом открыли дверь. Яркий свет на пару мгновений ослепил нас. Работать при тусклой свече? Нет, это не для папы! У него в мастерской всегда горела масляная лампа со стеклянным плафоном.

Вдоль стен громоздились многочисленные подрамники и холсты. С одной из картин на нас большими грустными глазами смотрел спаниель, изображенный так реалистично, что его хотелось нежно погладить. Я осторожно ступала по половицам, забрызганным краской. В центре комнаты перед мольбертом стоял отец: статный мужчина с взъерошенными волосами, в рубашке с закатанными до локтя рукавами и в кожаном фартуке. На нем был его неизменный коричневый жилет, а верхние пуговицы рубахи были, как всегда, расстегнуты.

Папа выглянул из-за своего мольберта:

– А, вы пришли сказать папочке «спокойной ночи», да? Я думал, вы давно спите.

Усы его выглядели весьма опрятно, чего нельзя было сказать о шевелюре. Именно от него я унаследовала свои пышные, но не поддающиеся расческе волосы. У папы они спадали копной до самого подбородка. Даже в те времена, когда мы могли позволить себе помаду для волос, с папиными кудрями она не справлялась.

– Рут хотела тебе показать кое-что, – начала мама тем кукольным голоском, которым она всегда говорила обо мне папе. – Она очень старалась весь вечер!

Чувствуя себя явно не в своей тарелке, я взяла у мамы перчатки и протянула их отцу. Я старалась не подносить их близко к нему, чтобы, не дай бог, не запачкать краской.

– О, как здорово! Ты сама это вышила? Очень мило!

Его взгляд скользнул по перчаткам и тут же вернулся к холсту, на котором я успела рассмотреть вид ночного города с отражающимися в реке уличными фонарями.

– Мне нравятся… бабочки, – добавил он.

Мама откашлялась:

– Но это же самая красивая вышивка, которую я когда-либо видела! Да еще и в ее возрасте…

– И… сколько она уже в пансионате?

Мама толкнула меня локтем, было больно, но я смолчала.

– Вообще-то, сегодня у Рут в школе возникли кое-какие проблемы…

Мои щеки мигом запылали. Я сказала обо всем маме по секрету и не хотела, чтобы отец знал.

– Проблемы? – отрешенно переспросил он. – Какие еще проблемы?

– Девчонки из ее класса наговорили ей всяких гадостей, обидели ее. Дразнили за внешний вид. У этих девочек одежда, как я полагаю, дороже, чем та, которую мы можем себе позволить.

– Послушай меня, моя девочка, – сказал папа, махнув в мою сторону кистью. Я инстинктивно прижала перчатки к себе и немного отступила, боясь, что папа забрызгает их краской. – Эти заносчивые дурочки просто не знают, о чем говорят. У тебя есть то, чего не купишь ни за какие деньги и чего у них не будет никогда.

– Например, доброе и отзывчивое сердце, – вставила мама.

На самом деле, в моем сердце клокотала злоба, но маме не стоило этого знать.

– Покажи им истинную себя, Рут. Свой талант. То, что ты вышила, – это же настоящее искусство! Истинная ты именно в этом искусстве, девочка моя. – С этими словами отец снова махнул в сторону перчаток рукой, в которой держал кисть со свисающей с нее большой каплей черной краски. Я еле успела отскочить – и капля шлепнулась на пол у моих ног. Слава богу, не на перчатки! – Ты и есть эти милейшие бабочки и красивейшие цветы. Внутри тебя, в душе твоей, есть то, чего у этих девочек не будет никогда. Как только они увидят это, им останется только восхищаться тобой!

Я молча слушала отца, но его слова совсем не вязались с тем, что я видела в школе. На самом деле, в моей школе, если какая-нибудь девочка замечала у другой то, чем сама не владела, она готова была драться с ней не на жизнь, а на смерть.

– Видишь, Рут? Папа говорит то же самое: эти девочки – просто заносчивые дурочки. Придешь завтра в школу – а они уже и забыли, за что дразнили тебя сегодня. Иди, поцелуй папу и ложись спать. Можешь спать спокойно.

Я отдала перчатки маме и подошла к отцу. Он обнял меня и прижал к себе. Папа был весь в краске, и от него сильно пахло виски. Он долго смотрел на меня своими огромными карими глазами, и я думаю, он наконец заметил, что у меня такие же, как у него, непослушные волосы и такой же большой квадратный подбородок, что эти особенности внешности я унаследовала именно от него. Но, к сожалению, далеко не всегда то, что красит мужчину, делает красавицей женщину. Сомнительное счастье для девочки – быть как две капли воды похожей на отца.

– Послушай, – шепнул мне отец, – вон в том ящичке у меня пистолет. Если тебя в школе тронут еще раз хоть пальцем, скажи мне, хорошо? Я им задам.

И тут первый раз за весь вечер я улыбнулась.

3. Доротея

Выйдя из тюремного двора, я решила во что бы то ни стало изучить во всех подробностях дело Рут Баттэрхэм. Тильда – моя компаньонка – дожидалась в карете, зябко кутаясь в шаль.

– Мы поедем домой, мисс? – спросила она, когда я устроилась поудобнее рядом с ней.

– Почти. Я приказала Греймаршу остановиться в городе.

– О нет, мисс!

Я улыбнулась ей так широко, как только могла:

– Весна уже на пороге. Хочу заглянуть в Ботанический сад. Ты разве против?

Тильда прекрасно понимала, что перед Ботаническим садом мы заглянем еще кое-куда.

И вот мы свернули на узкую мощеную улочку, насквозь пропахшую бренди. Неподалеку полицейский фонарь излучал призрачное голубое свечение.

– Я не хочу идти туда, – запричитала Тильда, – там одни пьяницы и бандиты!

– Ну это же только на пару минут.

Тильда подобрала свои многочисленные юбки:

– Вы только посмотрите на это месиво под ногами. Ну как я пойду?

– На свет голубого фонаря, – пошутила я.

Но Тильда не нашла в моих словах ничего смешного. Она скривилась и перед тем, как выпрыгнуть из коляски и засеменить по грязной мостовой, бросила на меня взгляд, полный негодования.

Тильда не может по-другому: все дело в форме ее головы. Как-то, стоя позади нее, я разглядела небольшой бугорок справа от макушки – признак самоуверенности, даже самовлюбленности и всех прочих качеств, присущих эгоистичной натуре. Она просто по природе своей не способна заботиться ни о ком, кроме себя.

Через десять минут Тильда запрыгнула обратно в коляску. Волосы ее были покрыты сажей.

– Ну?

Тильда долго ерзала, устраиваясь поудобнее. Потом подвинула горячий кирпич ближе к своим озябшим ножкам и только после этого подняла на меня глаза.

– Ботанический сад. Через полчаса, – выдавила она наконец.

Я вынула из кармана часы на цепочке и посмотрела на них:

– Отлично! Трогай, Греймарш!

Мы остановились у ограды Ботанического сада. На росших вдоль нее деревьях набухшие почки, казалось, готовы были вот-вот лопнуть. Кое-где в чистейшей росе уже проглядывала первая весенняя зелень и начинали проклевываться желтые крокусы. Я опустила штору на окошке, чтобы вдохнуть аромат весны. Природа просыпалась…

– Я так простужусь! – тут же запротестовала Тильда.

– В таком случае ты и это используешь в своих интересах! – парировала я.

Молодые девушки уже снова отваживались выходить на улицу, хотя и сразу ныряли в главную оранжерею сада – Темперейт-хауз [7]. Еще пара-тройка недель, и здесь появятся нянечки с младенцами, завернутыми в белые одеяльца со множеством рюшек. Я бы тоже с большим удовольствием влилась в их ряды, рука об руку с Дэвидом. Но этому не суждено сбыться. Пока.

Когда вдалеке на башне пробили часы, на горизонте появился и сам Дэвид. Высокий и стройный, он выглядел выше в своей шляпе. Он шел уверенной походкой, сложив руки за спиной. Небо стало для меня еще ярче, а воздух еще упоительней.

Каждый раз, когда я вижу его, вспоминаю нашу первую встречу и ту радость, которую почувствовала, заметив, как какой-то полисмен со всех ног несется за тем негодяем, что вырвал у меня ридикюль. Мне кажется, я влюбилась в своего спасителя именно в этот момент. И полюбила его еще сильнее, когда он вернул мне пропажу. Ее содержимое было в целости и сохранности, но самое главное, что цела была драгоценная миниатюра моей покойной мамы, которую я всегда носила с собой. Я была так рада, словно вместе с портретом он вернул мне частичку ее души, хотя и понимаю, что это, увы, преувеличение.

От нетерпения я стала потирать щеки.

– Тильда, мой чепец! Поправь мой чепец, пожалуйста!

К тому времени как Тильда закончила возиться с моим головным убором, Дэвид почти поравнялся с нами, и я уже различала скрип его сапог – и вот он наконец заглянул в окошко нашей коляски.

– У меня мало времени, – сказал он вместо приветствия.

Бедный Дэвид казался таким усталым: красные глаза, растрепанные волосы, торчащие во все стороны из-под шляпы. Я даже испытала угрызения совести из-за того, что так безмятежно спала и долго нежилась в постели этим утром.

– Как вы галантны, констебль, – поддразнила я его. – К счастью, мы не намерены отнимать у вас много времени.

– Работы невпроворот, – начал оправдываться он, теребя пуговицы куртки. – Я выскочил буквально на пару минут. В патруль заступлю только сегодня вечером.

– Прости, что потревожила. Но я решилась на это только после того, как сегодня побывала в тюрьме и поговорила с новой заключенной. Она еще совсем ребенок, и зовут ее…