Корсет

Мне казалось, что если я буду держать ее на руках, прижимать к себе крепко, то тепло ее маленького тельца прогонит мои видения прочь.

– Что ты делаешь, Рут? Вернись сейчас же!

Я поднялась по лестнице, крепко прижимая к себе Наоми, и вбежала в нашу комнату. Постепенно красные пятна ушли, видение исчезло. Я сидела на краю своей кровати, держа на коленях Наоми, которая продолжала таращиться на меня.

Бедняжка! Что за жизнь у нее с самых первых дней? Личиком явно не красавица, кругом нищета, отец – пьяница. У нее даже нет нормальной матери. Есть что-то вроде сиделки, роль которой поочередно исполняем мы с мамой. Я забрала у Наоми одеяло, которое она так и не выпускала из рук. Какое оно простецкое и заурядное! Она достойна лучшего. Надо его хоть как-то украсить.

Я положила Наоми в колыбельку и накрыла своей шалью.

Мама ждала меня внизу. Смогу ли я шить бок о бок с ней? Как бы не участились мои приступы паники, эти кровавые видения… Как мне пережить все это? Где найти силы? Я видела только один ответ на этот вопрос.

Трясущимися от волнения руками я достала из своего тайника главное «сокровище» и развернула ситцевый сверток. В нем лежало мое произведение: корсет из коричневой плотной ткани со вставками из парусины, персикового ситца и бежевой саржи. Я обшила каналы для шнуровки нитью сливового цвета. Кое-где корсет был запачкан кровью моих стертых пальцев.

То, что у меня в итоге получилось, нельзя было назвать особенно изящным. Миссис Метьярд наверняка скривила бы губы, увидев его. Да я и сама, несмотря на всю свою гордость, видела много недочетов. Корсет был коротковат. Я не учла того, что материал подсядет, когда я продерну шнуровку. Но все-таки я сама сделала его.

Я надела корсет и затянула шнуровку, почувствовав, как она обхватила меня, придавая телу новые очертания. Поверх корсета я надела рубашку. Корсет был совсем не заметен. Только я знала, что он на мне. Это был мой секрет. И мой талисман.

Спускаясь по лестнице, я увидела, что мама сидит у окна и трет глаза, безуспешно пытаясь вдеть нитку в иглу. Глаза ее уже начали слезиться от напряжения. Она пробовала снова и снова, но нить совсем не слушалась.

– Дай-ка мне! – сказала я и, облизнув кончик нити, в один миг продела ее в игольное ушко.

– Спасибо! – грустно улыбнулась мама. – Я разучилась шить всего за пару дней! – попыталась она перевести все в шутку.

Я села в кресло – и спина моя при этом осталась удивительно прямой. Без корсета мое тело расплылось бы по креслу, как бесформенная медуза. А в корсете я просто не могла не сохранять идеальную осанку. Я отодвинула свое кресло в глубину комнаты, подальше от мамы. Это должно помочь сосредоточиться на работе. Не обязательно сидеть у окна, хотя в городе весной все еще достаточно тусклый свет. Мама однажды сказала мне, что за городом весна кажется чистой, светлой и полной сладких ароматов. Но для меня весна – это зловоние, что приносит ветер от вскрывшейся реки, и извечная грязь на мостовой.

– Ты могла бы начать вон с той стеганой юбки? – попросила мама. – Ее надо сдать уже завтра.

Я глубоко вздохнула и принялась за работу.

То ли из-за новых ощущений в корсете, то ли из-за срочности заказа, но видения не так сильно мучили меня на сей раз. Перерывы между ними были длиннее, и проходили они быстрее. Одним словом, мне удалось на время забыться. В какой-то момент я подумала, что даже рада вновь работать с мамой – это будет отвлекать от будничных забот.

Как только начало смеркаться, мама встала и зажгла сальную свечу. Она молчала, но я видела, как наморщен ее лоб. Мама явно пребывала в тягостных раздумьях. Раньше она зажигала свечу только далеко за полночь.

Воспользовавшись тем, что мама отвернулась, я украдкой отрезала немного серебряной нити для украшения одеяла Наоми. Я могла позволить себе вышить только что-то крошечное, чтобы мама не заметила и не догадалась, что я ворую материалы миссис Метьярд.

Гладью, так аккуратно, как только могла, я вышила маленького серебряного ангелочка в нижнем правом углу одеяльца. Он слегка поблескивал в тусклом свете, и я довольно улыбнулась.

– Нет, я так больше не могу! – вскрикнула вдруг мама так громко, что я даже подскочила от испуга. – Здесь слишком темно, я не могу так работать! Темно ведь, Рут?

Я оглядела комнату. Тускло светила свеча. Догорал закат, но солнце еще не зашло.

– Ну… темновато, да.

– Я почти не вижу иглу, Рут! Я вообще ничего не вижу!

– Может, поднимемся наверх? Масляная лампа в папиной студии намного ярче…

Мама явно раздумывала над моими словами. Я молча ждала, вколов иглу. Интересно, что она ответит?

– Боюсь, его краски испачкают ткань.

– Нет, если мы сядем у окна и постелем на пол какое-нибудь старое одеяло.

– Похоже, у нас нет выбора, – тихо ответила мама, – иначе я просто не выполню заказ вовремя. Я думаю, папа не будет возражать.

Когда мы собрали все необходимое для работы, я задула свечу. Дымок от нее пару секунд висел в воздухе. Мы начали подниматься наверх. Обычно я шла позади мамы, слегка подталкивая ее. Но сейчас она все время останавливалась, и я решила ее обогнать. Не дожидаясь маму наверху, я открыла дверь папиной студии и вошла.

В последний раз я была здесь еще до рождения Наоми. Атмосфера в студии казалась довольно унылой: на стенах появилось еще больше следов от краски, груда холстов подросла и съехала вбок.

На столе лежало сломанное перо, а рядом с ним… перочинный нож. Тот самый! Опять перед моим взором всплыли эти ужасные картины: вот он сверкает в ночной темноте, и я слышу, как он рассекает живую плоть!

Что за человек мой отец? Он спокойно точит перья тем же ножом, которым он… Ноги мои подкосились.

– Это еще что такое? – воскликнул папа и ухватил меня за плечи. Мне удалось удержаться на ногах, но я тут же заметила, что и его довольно заметно шатает. От отца сильно несло спиртным.

– Рут, с тобой все в порядке?

– Нож… – едва шевеля губами, произнесла я.

Папа посмотрел в сторону стола. Волосы его были взъерошены больше обычного.

– Я тут просто… писал письмо. – Он произнес это каким-то странным голосом. Что-то лежащее на столе явно беспокоило его, и похоже, это был вовсе не нож.

– Папа, убери его, пожалуйста!

Убедившись, что я твердо стою на ногах, он подошел к столу, взял нож, перо и стопку бумаг и положил все это в карман своего коричневого кожаного фартука. Его руки сильно дрожали.

В дверях наконец показалась мама.

– Джеймс, извини за вторжение, дорогой. Ты не против, если мы поработаем при свете твоей лампы? Внизу шить уже невозможно. Слишком темно.

Папа с удивлением посмотрел на нее. Как и я, он прекрасно понимал, что еще недостаточно темно, чтобы зажигать свечи или лампы.

– Ну… пожалуй, да. Только ничего не трогайте!

Мама схватилась за ручку двери:

– Не будем, конечно! Мы устроимся в уголке и расстелем на полу одеяло. Прости еще раз, что мешаем тебе работать, но…

– Вы мне не помешаете, – резко ответил папа. – Я уже закончил на сегодня. Пойду посижу с Наоми.

Он так хотел поскорее уйти от нас, что просто прошел мимо мамы, даже не поцеловав ее. Судя по звуку его шагов, он не свернул в мою комнату, где спала Наоми, а спустился вниз, на кухню. И я опять услышала звон стекла…

– Разве мы все еще можем позволить себе покупать виски? – спросила я.

Мама с тревогой смотрела вслед папе.

– Мне кажется, он перешел на джин.

Я осторожно разложила на полу одеяло и убедилась, что надежно закрыла забрызганный краской пол и холсты. Мама расположилась в папином кресле, а я на полу. Мы работали почти молча. Мама сосредоточилась на стежках, я – на своем дыхании.

Вдох – выдох. Вдох – выдох. При каждом вдохе я ощущала крепкие объятия моего корсета. Мне нравилось это ощущение, и я старалась дышать глубже. Я чувствовала корсет всегда, даже во время моих ужасных видений. И это ощущение помогало.

Когда я оторвала взгляд от шитья, через окно уже пробивались первые рассветные лучи. Я не чувствовала ни рук, ни ног. И у меня болела спина. С большим трудом я встала на колени. Мама так и сидела под лампой, не разгибаясь, но свет не отражался в ее глазах. Зрачки настолько пересохли, что казались каменными.

– Мама, у тебя всё?

– Почти.

Я видела, что это неправда. Ее стопка аккуратно сложенной готовой одежды была гораздо меньше моей. Я глянула на ее шитье и увидела неровные неаккуратные стежки.

– Я могу взять еще…

– Нет, Рут, иди спать.

Вставая на ноги, я едва не упала. Усталость буквально обрушилась на меня. В один миг сказались и бессонные ночи, проведенные в работе над корсетом, и прерывистый сон, перемежаемый кормлениями и укачиванием Наоми. Еле держась на ногах, я взяла одеяло сестры и вышла с ним из мастерской.

Добравшись до своей комнаты, я увидела, что угольки в камине едва тлеют. В их красноватом свете над колыбелькой склонился папа. В руке у него была бутылка. Не с молоком. С джином.

Мне было противно видеть его пьяного рядом с малышкой. Он дышал на нее перегаром! В глубине души я до сих пор ненавидела его за то, что он заставил меня проделать с мамой. И поведение отца во время ее восстановления после этого кошмара не оправдало его в моих глазах. Кто сейчас ходит за молоком, бегает с рассветом за горячими булочками, обваривает руки в попытке справиться в одиночку со стиркой? Не он!

– От нее что, плохо пахнет? Ее надо помыть?

Папа вздрогнул и резко выпрямился, услышав мой голос.

А я намеренно говорила очень громко.

– Нет, она такая молодец! Так крепко спала всю ночь, не заплакала ни разу!

Странно… Я думала, Наоми станет истошно кричать от голода, пока мы с мамой будем работать, и мне придется то и дело давать ей размоченный хлеб. Но она так сладко спала, что мне стало жалко будить ее. Я просто накрыла одеяльцем ее маленькое тельце. Папа заметил вышитого мной ангелочка и улыбнулся. Точнее, попытался улыбнуться, но на деле вышла лишь странная гримаса.

– Она и правда ангелочек, да? А я вот подвел ее… Так подвел…

Сейчас я жалею, что не подбодрила его в тот момент. Надо было найти слова, сказать ему что-то хорошее. Но я слишком устала, совсем вымоталась. Хотелось только одного: чтобы он скорее ушел из комнаты.

– Ведь это я вернул ее к жизни, помнишь, Рут? Нам обоим сначала показалось, что она мертва. Но я не сдался! Растирал ее, шлепал и тряс, и она ожила! – Папа сделал большой глоток прямо из бутылки. – Мне не надо было делать этого, Рут! Надо было оставить ее в мире ангелов…

Я не помнила, как отец растирал и шлепал Наоми. В этот момент я едва не тонула в крови своей матери.

– Папа, ты пьян! – отрезала я. – Хватит нести всякий бред! Дай Наоми спокойно поспать!

Он резко повернулся ко мне, пошатнулся и схватился за колыбельку, чтобы не упасть. Я ожидала увидеть ярость в его глазах – ведь я раньше никогда не отчитывала его. Но он смотрел сквозь меня, в какой-то только ему одному ведомый ад.

– Я скопировал ее, понимаешь? – вдруг произнес он.

– Папа, ты бредишь?

– Та картина с собакой… Я скопировал ее. Я думал, тот художник никогда не узнает об этом…

Я понимала, что папа пытается сказать мне что-то очень важное. Но у меня уже не было сил думать.

– Папа… У тебя проблемы?

Вместо ответа он снова отхлебнул из бутылки. Потом потрепал меня по голове и быстро вышел из комнаты.

Мне едва хватило сил раздеться. Я не стала убирать волосы. Стянув рубашку и чулки, просто бросила их на пол. Мои пальцы потянулись к ряду крючков на корсете. Я собиралась расстегнуть их, чтобы освободить тело от слишком тесных объятий. Но мне не хватало на это сил! Несколько раз я попробовала сделать это на ощупь, однако металлические крючки больно впивались в кровоточащие от долгой работы пальцы.

– К черту! – прошептала я, упала на кровать и, так и не раздевшись до конца, уснула в тот же миг.

10. Рут

Этот жуткий запах: тухлое мясо, гниющая плоть. Я пытаюсь не дышать и убежать – но все напрасно. Запах становится все сильнее, душит меня.

Откуда он? Я никак не могу понять. Вокруг меня одна липкая темнота.

Я слышу какое-то хлюпанье. Осторожно дотрагиваюсь до запястья левой руки. Ее пальцы еле двигаются в какой-то липкой жиже.

Кап, кап, кап… Алые брызги разлетаются повсюду. Красные шарики на фоне беспросветной темноты. Кап, кап, кап… Все быстрее и быстрее…

Алое, пурпурное, бордовое… Тысячи оттенков, как на папиной палитре. Только это не краска. Текстура и плотность совсем другая. Это другая жидкость, но очень знакомая мне…

И она повсюду: у меня в глазах, в ушах, стекает по лбу, я тону в ней!

Стук в дверь выдернул меня из этого кошмарного сна. Я резко села в кровати. Огляделась. В моей комнате никого не было, и она выглядела как обычно: все тот же обшарпанный пол и те же обветшалые стены. Никакого моря крови вокруг. А по лбу у меня стекала не кровь, а капелька пота.

Наоми тоже проснулась. Она закричала так сильно, как никогда раньше. Мне показалось, что я сейчас оглохну от этого крика.

Кто-то опять постучал в дверь. По скрипу половиц я поняла, что папа спускается вниз. То ли чтобы открыть, то ли чтобы сбежать из дома через кухню. Я не стала больше прислушиваться, вскочила с постели и кинулась к Наоми.

В колыбельке я увидела не милое детское личико, а гримасу ярости. Она, наверное, жутко проголодалась. Иного объяснения и быть не может. Малышка всю ночь и почти все утро ничего не ела. Я взяла ее на руки и понюхала, как уже привыкла делать. Она была абсолютно сухая, но пахла все же как-то странно. Не парным молоком, как обычно, а чем-то скисшим. От крика на лобике проступили вены. Ноздри раздувались, и в них что-то булькало. Я промокнула их краешком одеяла – и на нем остались следы зеленоватой слизи.

Мама крепко спала, и я попыталась разбудить ее, держа Наоми на руках.

– Покорми ее!

– М-м-м…

– Наоми! Она хочет есть! Покорми ее!

– О!

Мама еле открыла глаза и принялась распутывать завязки на своей рубашке. Я передала ей сестру и отвернулась.

Наоми фыркнула, как поросенок при виде еды.

– Проголодалась, бедняжка! – погладила малышку мама. – Мне кажется, ей не хватает моего молока. Ты еще даешь ей размоченный хлеб?

– Да, но что-то она все меньше ест его. А что можно сделать, чтобы у тебя было больше молока?

– Мне поможет только сытная еда и вино.

Именно то, что мы больше не можем себе позволить. Я на минутку задумалась.

– Мама, а ты можешь брать больше работы у миссис Метьярд? Я справлюсь! И тогда, может быть, мы сможем покупать тебе настоящую еду, а не только эту бесконечную картошку.

Не успела мама и рта раскрыть для ответа, как Наоми поперхнулась и закашлялась.

Кашель был какой-то странный: глубокий и лающий. Я обернулась.

Что-то было не так. Наоми выглядела странно. Я подхватила ее, прижала к своему левому плечу и три раза сильно стукнула ее по спине. Она срыгнула молоком.

– Наоми в порядке?

– Похоже, просто подавилась.

Я подняла девочку и посмотрела ей в лицо. Ее немного заплывшие глаза на миг встретились с моими, и она снова закашлялась.

Мне надо было сменить рубашку, поэтому я передала Наоми маме и пошла к себе. Мама качала Наоми, стараясь ее убаюкать.

Даже сейчас, после сна и при свете дня я не могла расстегнуть свой корсет. Крючки словно вросли в петли и не слушались. Мне удалось лишь слегка ослабить шнуровку. С большим трудом я вытащила руки из рукавов рубашки и стянула ее с себя. Теперь корсет был прямо на моем теле, на моей коже. Он двигался вместе со мной, вместе со мной дышал.

Наоми кричала без остановки. У меня уже в ушах звенело от ее крика. Наспех переодевшись, я поспешила к ней. У нее в носу продолжало булькать, зеленой слизи становилось все больше.

Мама потрогала ее лобик:

– Должно быть, она простудилась. Она вся горит.

– Я побегу за доктором!

Но мама тут же остановила меня:

– Успокойся, Рут! Это всего лишь простуда. Ты сотни раз простужалась, когда была маленькой.

– Я могу помочь?

– Мало чем. Будем давать ей кордиал Готфри [11] и держать в тепле. Вот так. Одеяльце до самого подбородка. Если до завтра ей не станет лучше, дадим настойку ревеня и касторовое масло.

Но на следующий день лучше не стало. Наоми становилось все хуже. Она вся горела и слабела с каждым часом. Настойка ревеня и касторка прочистили ее кишечник, но это не помогло. Переодев малышку во все чистое, умыв и освободив носик от слизи, я стала внимательно осматривать ее.

Выглядела она ужасно. Сначала я думала, что она просто вжимает голову в плечи, но потом поняла, что это шея ее распухла и стала в два раза больше, чем раньше. Во рту у нее все покрылось каким-то серым налетом. На шее появились три розовых пятнышка, словно кто-то надавил на кожу в этих местах. Мне стало не по себе.

– Наоми, тебе трудно дышать?

В ответ она опять закашлялась.

Я дала ей еще немного кордиала. Три капельки на ее маленький язычок. Она доверчиво, безропотно приняла лекарство из моих предательских рук.

Но ни она, ни я тогда еще не понимали, что эти руки уже совершили.

* * *

И вот Наоми перестала плакать. У нее просто закончились силы. Она почти все время спала. Мама думала, это признак улучшения. Но даже во сне Наоми часто заходилась в кашле, заставляя меня вскакивать по несколько раз за ночь.

Шить я не могла. Стоило притронуться к игле, как сердце ёкало: а как же там бедная Наоми? Мама одна работала над заказами от миссис Метьярд, склоняясь над шитьем при свете масляной лампы отца. Едва ли не каждый час я приносила малышку маме, чтобы она еще раз попробовала ее покормить.

– Она почти совсем не сосет грудь, – вздыхала мама. – И с каждым днем все только хуже…

Я заглядывала Наоми прямо в ее впавшие глаза, пощипывала землистые щечки и умоляла хоть немного поесть. Но она только кашляла.

Глаза мамы были полны слез.

– Она так исхудала, Рут! Я не знаю, что делать…

Мое сердце сжалось от ужаса. Как и все дети, я знала, что если взрослый человек плачет, значит, положение просто безнадежное.

– Надо позвать врача! – в сотый раз повторила я. В эти дни я твердила это без конца. Тогда я еще верила в медицину, в то, что принято называть натурфилософией.

– Беги к миссис Симмонс. Ее муж был врачом – светлая ему память! Она уж точно посоветует что-нибудь дельное.

Так быстро я не бегала еще никогда. Миссис Симмонс охотно согласилась прийти и посмотреть малышку. Она была очень хорошая и добрая, эта почтенная полная матрона с кружевным воротничком.

Войдя в дом, мы с ней сразу направились в студию папы. Миссис Симмонс сняла перчатку и потрогала огненный лобик Наоми. Потом она заглянула ей в ротик:

– Боже правый!

Мама в ужасе схватила миссис Симмонс за руку:

– Вы знаете, что это?

– Да, я видела подобную картину раньше. – Миссис Симмонс удрученно замолчала.

Мама не могла решиться повторить свой вопрос.

– Так что же это? – набравшись смелости, спросила я за нее.

Миссис Симмонс продолжала молчать.

– Что? Ради всего святого, что?!

– Мне так жаль, дорогие мои… Но это… «удушающий ангел»! [12]

Мама в ужасе вскрикнула:

– Что?!

Миссис Симмонс положила мне руку на плечо. Рука показалась мне свинцовой.

– Мне так жаль, девочка моя. «Удушающий ангел» поцеловал твою сестренку.

Что?! Ангел?! Но это же невозможно!!! Или…

Я выбежала из мастерской, едва не сбив папу с ног.

– Что случилось? – вскрикнул он. – Рут? Что случилось?

Не ответив ему, я вбежала в свою комнату и захлопнула дверь. Я кинулась к колыбельке и едва не рухнула рядом с ней. Одеяло Наоми лежало на полу. В правом нижнем углу сверкал вышитый мной ангелочек. Я подняла это лоскутное одеяльце дрожащими руками… и принялась яростно рвать его!

Ткань была тонкой и легко поддавалась. Быстрее, еще быстрее! Клочок за клочком! Белые нити и вата разлетались по всей комнате. Уже все вокруг было в лоскутках и вате, но я все рвала и рвала… Нужно распустить все до последнего стежка!

– Рут! – окликнула меня мама.

Отдышавшись, я окинула комнату взглядом. Колыбелька была полна лоскутков, обрывков ваты и ниток. Серебряная нить пропала совсем. От ангела не осталось и следа.

– Рут, иди сюда сейчас же!

Я думала, что если разорву одеяло, уничтожу этого жуткого ангела, то Наоми станет лучше. Но… войдя в мастерскую папы, я увидела Наоми, лежащую без движения на столе. Вокруг нее стояли папа, мама и миссис Симмонс. Губы Наоми совсем почернели. Между ними торчал ее болезненно красный язычок.

– Прости меня, Наоми, прости, – в ужасе лепетала я. – Я не хотела…

Глаза Наоми закатились, и мы услышали ее последний хриплый вздох.

Мамины рыдания, попытки остальных вдохнуть жизнь в бездыханное измученное тельце Наоми, слезы горя и отчаянные мольбы – все это я видела как в тумане. Но не могла отвести взгляда от шеи малышки с тремя пятнышками, очень напоминавшими следы чьих-то пальцев. Эти пятнышки изменили цвет: стали не красными, а серыми. Я приложила к ним свои дрожащие пальцы, и они точно совпали с этими отметинами.

11. Доротея

Весна в самом разгаре. Как же я люблю это время года, когда проклевывается первая чистая зелень, свет становится мягким и возникает ощущение, что весь мир освобождается от какого-то кошмарного сна! Снег совсем растаял, исчезла мокрая грязная каша под ногами, но еще не появилась летняя пыль. В такое время можно дышать полной грудью и гулять, не боясь замочить ноги или испачкать обувь.

Розовые лепестки устилают нам дорогу. Мы с Тильдой идем по Ботаническому саду к нашей заветной лавочке. На газонах уже не подснежники и крокусы, а, как вдохновенно писал мистер Вордсворт [13], «нарциссов хоровод».

Быстро нагнувшись, я срываю один цветок, чтобы полюбоваться им. Его лепестки похожи на кусочки свежего сливочного масла.

– Вообще-то здесь запрещено рвать цветы! – укоряет меня Тильда.

– Тише! Это не для меня!

Я все думаю о тех женщинах, которых навещаю в тюрьме. Они отрезаны от всего мира, не видят его пробуждения, не слышат радостного щебетания птиц. Конечно, есть площадка для прогулок, но пройдут годы, пока деревца подрастут. Сейчас же там царит вечная зима.

Мы с Тильдой садимся на белую железную скамью. Та еще не успела прогреться на солнце, и я чувствую холод даже сквозь юбки.

– Не следует вам здесь сидеть, мисс, – как обычно, ворчит Тильда. – Еще только весна и слишком холодно!

Вообще-то она абсолютно права: без движения я сразу стала зябнуть на прохладном ветру. Солнце хоть и стало ярче, но не набрало еще силу. Однако не в моих правилах безропотно соглашаться, поэтому я просто отмахиваюсь от Тильды:

– Пустяки!

Мимо нас проходит няня с коляской и тремя спаниелями. И вот наконец появляется слегка запыхавшийся Дэвид. По воскресеньям у него выходной, и он в штатском. Хотя я понимаю, что в Лондоне полицейским иногда приходится работать и по выходным.

– Констебль Ходжес, какой сюрприз!

На нем серовато-коричневый костюм, жилетка в тонкую красную и зеленую полоску. Эти цвета освежают его лицо. Без полицейского цилиндра он выглядит чуть ниже ростом и не таким серьезным.

– Мисс Трулав!

Он приподнимает коричневую шляпу, что позволяет мне на миг увидеть его волосы. Они не напомажены по последней моде и слегка вьются. Волосы у него какого-то неопределенного цвета и похожи на иголки ежа, но это ничуть не портит Дэвида.

– И как это молодой леди пришло в голову присесть на лавочку на таком прохладном весеннем ветру! И почему ваша компаньонка не ругает вас за это!

Тильда смотрит на Дэвида так, словно готова обрушить на него все ругательства.

– О, ругает, и еще как! Вы просто пропустили это… – отвечаю я с легкой улыбкой.

На щеках его играют солнечные зайчики. Какой же он красивый на фоне этих ранних цветов и свежей зелени! Мне нравится его юмор, его манера постоянно подшучивать. Ведь сами обстоятельства, что свели нас вместе, были довольно смешными. Пока мы перешучиваемся, я украдкой разглядываю его и еще раз убеждаюсь, что ему нет равных. Вокруг меня множество мужчин более благородного происхождения, но Дэвид – единственный, кого я действительно уважаю. А ведь именно уважение – залог крепкого брака. К сожалению, я слишком хорошо знаю, что значит быть под властью мужчины, которого по-настоящему не можешь уважать.

– Пропустил? Правда? Тогда не сочтите за наглость, но я присоединяюсь к ней и тоже стану журить вас за то, что не бережете себя. Да вы только посмотрите на небо! – И правда: его весеннюю голубизну быстро затягивала белая пелена, похожая на молоко. – Позвольте мне немедленно увести вас в теплицу. А то вдруг вы простудитесь? Ваш отец никогда мне этого не простит.