Год брачных союзов

Они уже вернулись к хозяйственным постройкам, нещадно палимым солнцем. Перед стойлом Штупс крепко держал за узду Тетку Больте, правое заднее копыто которой конюх охлаждал в ведре. Рядом стоял Тюбинген, беседующий с маленьким, еврейского вида мужичком, который невероятно живо жестикулировал и низко поклонился Браде.

– Ваш покорнейший слуга, достопочтенный герр граф, – сказал мужичок, шепелявя. – Простите, что полюбопытствовал, но, видит бог, жалко же ж! Сижу в трактире у окна, а мимо идет герр граф и Тетку Больте под уздцы ведет. Потому я и явился, с дозволения любезнейшего герра барона фон Тюбингена. Ведь ежели человек тридцать лет с лошадьми, и только с лошадьми, так он кое-что в этом понимает. Эх, бедное животное!

– Так вы думаете, что дело серьезное, Исааксон? – спросил граф.

– Ох, серьезное, герр граф! Такое дело всегда страху наводит. Кто знает, не сухожилие ли? Если дозволите совет, герр граф, я так скажу: оставьте Тетку здесь и не гоните ее пока в Цорнов. Пошлите за главным ветеринаром, он у вас обстоятельный, свое дело знает и практику имеет, наверняка рану прижжет. А коли нет, так все равно скажет, что делать. С этим лучше не шутить…

Тут вмешался Тюбинген. Он тоже советовал послать за врачом, можно было запрячь маленький брек [13]. Бенедикта, встав так, чтобы лошадь не могла ее лягнуть, схватила копыто руками и вынула его из ведра. Ничего особенного видно не было, но дергающая мышца и слишком высокая температура вызывали тревогу.

Брада с кислым выражением лица стоял у самой морды лошади и совершенно не обратил внимания на то, что Тетка начала жевать букет, который он все еще держал в руке. История складывалась пренеприятная. В «полку нищего графа», как величали цорновских гусаров, потеря лошади всегда была поводом для брани. Меньше чем за шесть-семь сотен талеров новую было не достать, да и за эти деньги давали отнюдь не Буцефала.

Исааксон тем временем отвел герра фон Тюбингена в сторонку и стал торговаться с ним насчет пахотной упряжки. Они препирались уже четыре недели. Нашла коса на камень.

– Две тысячи семьсот, Исааксон, и ни одним пфеннигом больше, – сказал барон и рубанул рукой воздух. Продавец в возбуждении перепрыгнул с одной ноги на другую.

– Герр барон, еще сто марок, я сам на этом теряю, никак иначе не могу, честное слово, никак!

– Тогда оставим, Исааксон, я сказал свое последнее слово: больше не дам.

– Герр барон, две лошади, прекрасные, как девушки, восхитительные лошади…

– Но они мне нужны только для пахоты!

– Они могут тянуть любой экипаж. Резвые, как черти! Вы еще никогда не делали такой блестящий гешефт, дражайший герр барон! Спросите герра ротмистра фон Каленега! Он еще вчера сказал, что обе – стоящее приобретение. Герр Барон, войдите в положение! Добавьте еще сотню, а я сотню скину…

Он прислушался. К особняку подъезжал экипаж. Голос баронессы звал супруга и девушек. На двор, запыхавшись, выбежал Ридеке.

– Герр Барон! – пропыхтел он. – Фройляйн! Скорее, скорее! Младший герр барон уже подъезжает!

– А ты ж! – сорвался с места Тюбинген. Бенедикта вскочила и побежала следом, за ней устремились Труда и Нелли. Последним двор покинул граф Брада, после того как отдал приказ поставить лошадь в стойло и послать за ветеринаром в Цорнов.

– Две восемьсот, герр Барон! – прокричал Исааксон вслед Тюбингену. Но тот уже ничего не слышал. К лаю собак, беснующихся у подъезда, добавились радостные крики Бернда и Дитера, один из которых сидел рядом с Максом, а другой – рядом с кучером на козлах. Оба размахивали шапками.

– Добрый день, матушка! – Макс выпрыгнул из экипажа и бросился на шею фрау фон Тюбинген, которая смеялась и рыдала от радости и никак не хотела выпускать сына из объятий. Наконец очередь дошла и до остальных. Дедушка, отец и сестра были зацелованы, а Нелли и Труде мужчина крепко пожал руку. Для каждого присутствующего у него нашлось ласковое слово.

– Папа, какой у тебя цветущий вид! Однако ты раздался! Тебе бы тоже на год в Африку – там жир отлично плавится… Дедушка, а ты совсем не изменился, пожалуй, даже помолодел! Мне бы быть таким в твои годы… Сестрица, какая ты взрослая раскрасавица! Но все с теми же косичками! Помнишь, мышонок, как ты злилась всякий раз, когда я тебя за них дергал?.. Вот это да! Граф Брада, Земпер, это в самом деле ты! Как дела, дружище? Ты с букетом! Наверняка для меня?

– Сам собрал, – соврал граф Брада, – к вашему приезду, дорогой Макс. Да здравствует Сципион Африканский Младший!

– Как вы только могли увенчать себя чужими лаврами? – прошептала Бенедикта, стоящая позади графа Брады. – Кроме того, ваша Тетка съела все анемоны из букета!

Макс тем временем двинулся дальше. Встретить его собрались все слуги: от старого Ридеке до посудомойки. Все они улыбались, приседали и кланялись, каждому досталось рукопожатие.

– Гостинцы я тоже привез, – сказал Макс, – но они прибудут вместе с багажом. – Тут он увидел незаметно появившегося у подъезда Исааксона. – Надо же, и ты здесь, Исааксон?! Приветствую, старик! Как твое предприятие?

– Слава богу, герр барон-младший, все в порядке! Но как же ж я рад снова видеть герра барона таким свежим, здоровым и красивым, как прежде! Даже и не загорел!

– Нет, – вмешался Тюбинген, – и без колониальной бородки.

– Папа, неужели мне нужно было явиться одичавшим, как охотник из пустыни?

– Ты охотился на львов, Макс? – спросил Дитрих.

– А как же! Каждые два дня!

– Дети, завтрак остынет! – поторопила всех баронесса. – Макс может продолжить рассказ за столом.

– Совершенно верно, матушка! Аппетит я уже нагулял. Только не набрасывайтесь на меня с расспросами! Сначала я хочу прийти в себя, не торопясь. А потом сам все расскажу.

Все отправились в садовый салон. Шествие замыкали Бенедикта и Брада.

– Как вам понравился Макс? – спросила Бенедикта.

– Великолепен! Саванна пошла ему на пользу, вам не кажется?

– Мне он показался слишком прилизанным, чересчур денди, недостаточно африканцем.

Брада рассмеялся.

– Дражайшая фройляйн, ходить в шкуре и с дубиной, будто Геркулес Фарнезский, нынче не в моде. Кроме того, он добирался через Париж. Самое позднее там он вновь приобрел европейский вид.

Они вошли в салон.

Глава четвертая, в которой читатель оказывается в столице и знакомится с двумя бедолагами, а также узнает историю одного носа

В тот день утреннее солнце озарило не только Верхний Краатц. Оно также заглянуло в крошечную мансарду, располагающуюся под крышей густонаселенного доходного дома на севере столицы.

Было рано, в господском доме в Верхнем Краатце еще все спали, а обитатель мансарды уже открыл глаза и смотрел на беленый потолок так внимательно, будто там было начертано что-то интересное.

Несмотря на убогую меблировку, комнатушка не казалась неуютной, во всяком случае в тот момент, когда яркие лучи наполняли ее теплым светом через вырезанное в двускатной крыше окно. Солнце, очевидно, беспокоило молодого человека. Поднявшись повыше, оно добралось до подушки, посветило мужчине в глаза и, наконец, озарило все его лицо, так что он часто заморгал, чихнул и неохотно сел. Неужели уже так поздно?

Молодой человек поспешно посмотрел на серебряные карманные часы, лежащие на стуле рядом с кроватью. Семь часов! Хозяйка снова проспала! Но нет, в ту же секунду раздался громкий стук в дверь и грудной голос фрау Мёринг:

– Герр Фрезе! Герр Фрезе, уже семь!

– Спасибо, фрау Мёринг! – прокричал тот в ответ. – Я встаю!

Он вскочил и начал умываться и одеваться. Много времени на это ему не понадобилось. Однако все происходило так тихо, что хозяйка, занятная глажкой в крошечной кухне напротив, удивилась: обычно герр Фрезе при этом распевал веселые студенческие песни или насвистывал.

Фрау Мёринг была честной вдовушкой с великим, пусть только по ее собственному мнению, прошлым. Ее муж, игравший героев в водевильном театре Патцко, почил в бозе несколькими годами ранее. Он был видным мужчиной, красивым и статным, особенно когда натягивал высокие сапоги, и к тому же совершенно чудесно выговаривал звук «Р». Однако как-то раз во время воскресного послеобеденного представления пьесы «Кетхен из Гейльбронна» на голову актеру свалилась кулиса, после чего он заболел и как-то утром больше не поднялся. Для горюющей вдовы потеря стала тяжелой. Она была суфлершей в том же театре и время от времени заменяла заболевших актрис, исполняющих незначительные роли. После смерти супруга женщина впала в немилость: Эйхлер-Бизенов, играющая первых героинь, хотела протащить в суфлерши племянницу, и задуманное удалось этой интриганке вполне. Фрау Мёринг покинула подмостки мирового значения и освоила другую профессию. Теперь она занималась глажкой, а для повышения убогого дохода сдавала единственную свободную комнату в квартире студентам или молодым специалистам. Но воспоминания ее не покидали. Женщина работала усердно и редко отходила от гладильной доски, однако, искусно утюжа ворот рубашки или заглаживая складки на оборке нижней юбки, она думала не о работе, а о своем славном прошлом.

Так было и в тот день. Забыв о манжетах, слегка похрустывающих под утюгом, фрау Мёринг вспоминала о дебюте, о тех стародавних временах, когда она впервые играла камеристку донны Дианы в красном коленкоровом платье, отделанном золотым галуном. Тут женщина сообразила, что жилец, должно быть, уже закончил туалет, отставила утюг, отмахнулась от фантазий и проверила, готов ли на плите кофе для герра Фрезе.

Так оно и было. Фрау Мёринг поставила на небольшой поднос чашку и кофейник, а также блюдце с двумя сдобными булочками. После этого она снова постучала в дверь комнаты и позвала:

– Вы готовы, герр дохтур?

– Так точно, дорогая фрау Мёринг, входите! – раздался ответ.

Вдова несколько удивилась, увидев герра Фрезе за весьма меланхолическим занятием. Молодой человек сидел на диване перед круглым столом, накрытым вязаной скатертью, и пересчитывал деньги. Дело было простым, но грустным. Он вытряхнул все содержимое бумажника, однако набралось невероятно мало: пара марок, россыпь лотерейных билетов и десять пфеннигов.

– Доброе утро, герр дохтур, – сказала Мёринг и поставила поднос на стол. – Вы хорошо спали?

Фрезе вздохнул.

– Ах, нет, – возразил он, – к сожалению, нет. Милая фрау Мёринг, когда у человека столько забот…

– Герр дохтур, будут времена и получше! Не нужно все время сомневаться, от постоянных метаний только голова болит! Когда умер мой благоверный, я тоже не знала, куда бежать, ведь запряженную десяткой лошадей карету театр за мной не прислал. Но все устроилось! Для усердного человека дело всегда найдется. А уж сижу ли я в суфлерской будке или глажу… кто честный, тому все дается только потом и кровью.

Женщина села на стул рядом с кроватью и внимательно смотрела, как Фрезе размешивает налитое в кофе молоко. Солнце поднялось еще выше и залило золотым светом всю каморку, бликуя даже в кофейной чашке.

– Послушайте, герр дохтур, – продолжила Мёринг, – даже и не думайте снова оставить обе булочки нетронутыми! Когда у человека столько тревог, он просто обязан есть! В день смерти моего благоверного, – я нашла его тогда утром, а ведь еще вечером он сказал, что в голове у него прояснилось, и попросил светлого пива, – так вот, в тот день я тоже ничего есть не хотела, но потом пришла соседская Фиби и принесла мне тарелку жаркого, помню, как будто это вчера было, и поговорила еще со мной, и мне в самом деле чутка полегчало… Герр дохтур, все идет своим чередом! Не будь скверных времен – человек не станет радоваться добрым. У меня сейчас тоже все не слава богу: лучшие клиенты – ах, какие это деликатные люди! – все путешествуют, а те, кто остались, не всегда платят вовремя. Но рано или поздно все поменяется, и это меня утешает, и вас тоже должно утешать, герр дохтур!

– Милая, чудесная фрау Мёринг, не нужно все время величать меня герром доктором, – смутился Фризе, наконец решившийся приступить к одной из сдобных булочек. – Я еще не сдал экзамен, а если так пойдет и дальше, то, возможно, никогда и не сдам. Plenus venter non studet libenter [14]– на деле же на голодный желудок учиться еще тяжелее! Куда как разумнее со стороны отца было бы отдать меня в подмастерья. Ремесло, во всяком случае, кормит. Но нет, мне было предназначено сделаться филологом, не работать хотя бы в деревенской школе, как мой добрый старик, а стать учителем гимназии, разрази его гром! Вот оно: главное заблуждение современности, дорогая фрау Мёринг! Жажда знаний – это прекрасно, но человеку должно быть, на что ее утолять.

Мёринг серьезно кивнула и сложила руки на коленях.

– Понимаю, – сказала она, однако не было похоже, что она в самом деле поняла. – А частные уроки? – продолжила она, поправляя передник. – Я думала, с ними было все хорошо.

– Было! – взревел Фрезе. – И прошло! Для меня лето такое же мертвое время, как и для вас, фрау Мёринг. Последние пару марок я потратил на объявления. Все дети, похоже, разъехались на каникулы. Никакой работы… Вот, – он указал на содержимое своего тощего кошелька, – это все, что у меня есть: три марки девяносто пять пфеннигов с учетом лотерейных билетов. Когда мне заплатили за последнее занятие, я купил эти билеты. Думал, случится чудо. Конечно, все они оказались пустыми… Да и вся моя жизнь одна большая пустышка!

– Герр Фрезе, сделайте милость, не говорите так, это невыносимо! Послушайте меня и не перебивайте. Оплата за комнату подождет, а обед мне все равно и себе готовить надо. Моя еда, конечно, не такая вкусная, как в университетской столовой или у папаши Груле, зато питательная, сытная и дешевая. С ужином порешим также. Одним бутербродом больше, одним меньше… Слава богу, мне это погоды не сделает! А если в вашем кошельке совсем уж мышь повесится, то и парой марок я вам помогу, герр Фрезе. Как говорится: всякий труд почетен и не в деньгах счастье.

Эта прописная истина не избавила Фрезе от невыносимого стыда, который он испытал, услышав великодушное предложение фрау Мёринг. Его симпатичное обычно бледное лицо стало темно-красным.

– Благодарю вас от всего сердца, любезная фрау Мёринг, – ответил он. – Ваш добрый порыв делает вам честь, и отказываюсь от вашего предложения я вовсе не из гордости. Просто иначе никак. Я едва ли пробуду у вас долго. Возможно, мне удастся получить место домашнего учителя где-нибудь на периферии. Я устал от города. Здесь все отвлекает, на природе человек более сосредоточен, думаю, там мне удастся спокойно закончить учебу. Вы же не сердитесь на меня, фрау Мёринг?

Вдова поднялась и повела левым плечом.

– Да ну, что вы! – сказала она. – С чего мне сердиться? Мне жаль, что вы собираетесь уехать, такого тихого жильца искать придется долго, но рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Я просто не знаю… ну, да это и не мое дело, хозяин – барин. Вы закончили с кофе?

Фрезе кивнул, фрау Мёринг собрала посуду и тяжелыми шаркающими шагами покинула комнату, не сказав больше ни слова. Сомнений не было: женщина обиделась. Фрезе подумал было догнать ее и утешить парой добрых слов. Но делать этого ему не хотелось: возможно, она повторила бы предложение, а он и так не знал, куда глаза девать.

Положение молодого человека в самом деле было ужасным. Не то чтобы он легко впадал в уныние, но ситуация сложилась такая, что руки опускались. Боже, что это было за убогое существование! Нескончаемая тревога о завтрашнем дне и борьба за выживание! А ведь требовалось еще и учиться, и сдать до конца года государственный экзамен, чтобы наконец встать на ноги.

Фрезе подошел к окну и открыл его. Солнце озаряло море крыш, простирающееся во все стороны с высоты почти шестого этажа. Казалось, будто телефонные провода колышутся в раскаленном воздухе. Из соседней трубы тянулся тонкий голубоватый дымок, а чуть поодаль изрыгала сажу фабрика.

У самого окна шумела и чирикала стая воробьев. Серое облачко пребывало в возбуждении. Обычно Фрезе делился с птицами завтраком, но в тот день он об этом забыл. Голова гудела: что дальше? До сих пор частные уроки для ленивых и отстающих учеников помогали сводить концы с концами. Но деньги на последние объявления были потрачены зря. Никакого отклика.

Фрезе взялся было за книги, но беспокойство оказалось сильнее жажды знаний. Греческие буквы поплыли у него перед глазами. Нет, учиться в таком состоянии было решительно невозможно!

Молодой человек раздраженно смахнул книгу со стола. Чертовы книги! Проклятая учеба! И почему только он не стал столяром, каменщиком, кровельщиком или сапожником?! Эти хотя бы на хлеб всегда заработают, а ему, о боже, грозил голод! Разумеется, когда кончатся последние марки, настанут голодные времена!

– Ну что ж, посмотрим, – сказал Фрезе, охваченный приступом черного юмора. – Кажется, человек способен жить без еды неделями. Суччи [15] это доказал. Стану художником голода, как он, а не учителем гимназии. Суччи-то уж точно лучше зарабатывает. – Он растянулся на диване и накрыл ноги подолом шлафрока. Именно в таком положении молодому человеку думалось лучше всего. Что за ерунда?! В конце девятнадцатого века никто уже не умирает от голода. Ему помогут. Но кто?! Вот фрау Мёринг вызвалась. Нет уж, лучше голодать, чем жить на милостыню! Неужели ему больше нечего заложить? Осталась еще одна ценная вещь, по которой давно ломбард плакал: серебряные карманные часы. Их Фрезе получил в подарок на совершеннолетие. Отец, должно быть, долго экономил и откладывал, чтобы их купить. Несчастный, любимый, добрый, смешной отец! Он был кантором в Нижнем Диттерсдорфе, деревне в округе Бельциг. Большой оригинал: невероятно длинный, пугающе худой, всегда в больших синих очках, придающих его острому птичьему лицу сходство с филином. Любящее отцовское сердце хотело избавить единственного сына от уныния деревенской жизни. Франц должен был добиться бо́льшего. Юноша отличался усердием, а покойная мать оставила ему небольшой капитал, так что все сложилось само собой. Денег, однако, было немного, так что старик последовал совету знакомого, толстого Ноймюллера из Вассерхофа, и крайне неудачно вложился в ценные бумаги. Сбережения сына оказались потеряны, и как-то утром мужчину нашли мертвым в собственной постели. Угрызения совести свели его в могилу…

Отец предстал перед внутренним взором Фрезе, будто живой. На сероватом сухом лице его всегда отражалась страстная самоотверженность. Между крыльями костистого носа и ртом залегли две глубокие морщины. Снимая очки, мужчина превращался в олицетворение наставничества. Этот сухопарый старец внушал ужас, производя впечатление человека, который никогда в жизни не ел досыта. Чтобы дать своему сыну хорошее образование, он и в самом деле довольствовался хлебом без масла и разбавленным кофе. Надежда прижать к груди Франца, ставшего кандидатом филологических наук и уважаемым учителем высшей категории, помогала ему с легкостью переносить лишения. Однако молох спекуляций разбил его надежды, и старик умер, достигнув предела самоотречения.

Солнце поднималось все выше и выше. В маленькой мансарде становилось невыносимо душно. Франц по-прежнему праздно лежал на диване. Желание учиться как корова языком слизала. Из-за забот он плохо спал последние ночи. От жары и духоты молодого человека сморило. Он закрыл глаза и задремал. Проснувшись, Франц ощутил невыносимый голод. Он посмотрел на часы: почти час пополудни. Со вздохом он поднялся, однако тут же в нерешительности сел обратно.

– Есть хочу, – сказал он самому себе. – Будь я хоть чуточку мужественнее, постарался бы побороть это отвратительное чувство голода. Можно хотя бы попробовать, насколько меня хватит. Поголодать хотя бы один день. Но…

Молодой человек снова вскочил. Черт побери! Успеется, когда закончатся последние гроши. Быть может, именно за кружкой пива в голову придет спасительная идея! К тому же он хотел еще раз спросить в газете «Тагесблат», не пришло ли какое-нибудь письмо на его имя… Франц судорожно сбросил старый засаленный шлафрок и натянул черный сюртук, самый дорогой из имеющихся у него предметов одежды, который он надеялся носить до самого государственного экзамена: для него требовалось надеть фрак.

Выйдя в коридор, молодой человек заметил, что дверь в кухню приоткрыта. Мёринг утюжила ворот рубашки и думала о несправедливости мира.

– Я иду обедать, фрау Мёринг! – прокричал Фрезе в сторону кухни. – Вернусь к трем часам, если кто спросит.

– Это едва ли, – отозвалась фрау Мёринг и ожесточенно загрохотала утюгом.

Дверь захлопнулась. Франц спустился по покосившимся вытершимся ступеням. На лестнице лежал неизменный тонкий слой пыли, освещаемый тусклым светом, падающим через глубокие узкие окна. В доме, в котором жил будущий кандидат наук, размещалось шестьдесят семей, одна беднота, сдающая жилье и клетушки на одну койку другим беднякам, так что во всем здании с флигелями и пристройками обитало человек двести. Все это напоминало огромный муравейник, особенно ранним утром, когда большинство квартирантов торопились на работу, или вечером, когда они возвращались на заслуженный отдых. Двор всегда полнился детским гомоном, ребята играли в прятки за мусорными баками и упражнялись в ловкости на стойках для выбивания ковров.

Франц свернул в боковую улицу, на которой находился небольшой кабачок, где он обычно столовался. Это был чистенький симпатичный подвальчик с посыпанным белым песком полом. Столы покрывали не скатерти, а вощанки с черно-белым орнаментом, а на тарелки клали бумажные салфетки с натюрмортом и надписью «Вильгельм Груле, обед за 50 пфеннигов. Эльзассерштрассэ 102» в углу. Обладающий внушающими уважение габаритами герр Груле сам стоял за невысокой стойкой, на которой красовались накрытые стеклянными клошами блюда, полные бутербродов, венских колбасок, рольмопсов, селедки и прочего.

Войдя, Фрезе осмотрелся по сторонам в поисках свободного столика. В нынешнем положении он чурался компании. В заведении, однако, было полно народу, причем не самого скверного. Большинство клиентов являлись, судя по всему, мелкими торговцами, видимо коммивояжеры из соседних лавочек, к ним примешивались бедные студенты, привлеченные «дешевым обедом».

Не найдя совсем уж пустого стола, Франц выбрал самый свободный рядом с буфетом. За ним сидел только один молодой человек, оригинальное лицо которого Фрезе уже неоднократно замечал у папаши Груле. Лицо для нашей невеселой эпохи было и в самом деле выдающимся: круглое, розовое, с лишенным переносицы задорно вздернутым носом, над которым созерцали мир бесконечно удивленные такому странному соседству серьезные глаза. Тонкогубый рот, скрытый небольшой бородкой, вполне соответствовал глазам, тогда как подбородок, круглый как апельсин и разделенный надвое смешной бороздкой, скорее составлял компанию носу. Всякий, завидев этого молодого человека с нелогичным лицом, сначала дружелюбно ухмылялся, а потом едва не пугался, ощутив на себе тяжелый взгляд. Обладатель противоречивого лица научился, однако, сглаживать такое впечатление, хлопая своими элегическими глазами и поднося к носу указательный палец, отчего нос становился длинным, а его обладатель – похожим на лектора.

– Вы позволите? – спросил Фрезе и выдвинул стул напротив незнакомца.

– Пожалуйста, – дружелюбно ответил тот, сделав фирменный жест.

Франц подождал, не разразится ли молодой человек речью, но ничего подобного не произошло, так что он сел и заказал у официантки обед и кружку пива.

Сосед по столику, сохраняя многозначительное выражение лица, стал с очевидным интересом изучать Фрезе, по-прежнему ничего не говоря. Затем он поерзал и внезапно совершенно светским тоном поинтересовался:

– Прошу простить мое любопытство: вы, случайно, не герр Фрезе?

Франц в удивлении оторвал глаза от тарелки.

– Вы меня знаете?

– Что вы, только мельком и по фамилии, – ответил тот. – Мы с вами живем в одном доме, точнее, я – в дворовом флигеле, справа, в нижнем этаже. Полагаю, мы, так сказать, коллеги, хоть и с разных факультетов. Позвольте представиться: Рейнбольд, изучаю теологию.

Оба приподнялись и слегка поклонились друг другу со словами:

– Очень приятно!

После этого они снова сели.

Рейнбольд погладил себя по носу указательным пальцем правой руки. Очевидно, нелепость собственного лица стала ему особенно малоприятна после того, как он сообщил новому приятелю о своей будущей профессии.

– Удивительно, каким неожиданным образом иногда сходятся люди, – сказал он. – Я знаю, что вы тут частенько бываете. Папаша Груле кормит неплохо, а главное, для таких, как мы, недорого. Могу ли я поинтересоваться, скоро ли ваш экзамен?

– Увы, не скоро, – признался Фрезе, закончивший трапезу и отодвинувший тарелку в сторону. – К сожалению, – он вздохнул. – Я мог бы уже к нему готовиться, но внешние обстоятельства непреодолимой силы встали на моем пути. Не так-то просто прокладывать себе дорогу, когда у тебя нет средств к существованию!