Год брачных союзов

Баронесса победоносно посмотрела на супруга, кивающего в ответ.

– Да-да, – сказал он, – теперь я припоминаю, что ты неоднократно рассказывала мне о вашем знаменитом годе брачных союзов. В самом деле удивительно, что всякий раз выходило именно так.

Супруга захлопнула дневник и поставила на место ежегодник.

– Ничего удивительного, Эберхард, – возразила она. – Все было условлено заранее. Погоди, мы и в этом году свадьбу устроим!

– Как знать! – не согласился барон. – Тюбингены не так хорошо организованы, как Тойпены. Их люструмы твоей бабушки не волнуют.

– Посмотрим, в наших детях есть и тойпенская кровь!

– Господи помилуй, Элеонорушка! Уж не хочешь ли ты выдать замуж нашу Дикту? Она же совершенное дитя! Одна история с клубникой чего стоит! Очень показательно. Никаких признаков серьезного отношения к жизни!

– Оно придет. Я вышла замуж за молодого лейтенанта, серьезность в котором мне же и пришлось взращивать. Этому можно научиться. Я, собственно, не настаиваю на том, чтобы придерживаться бабушкиных правил. Пойдем же – нам пора завтракать! Про клубнику забудь. Бенедикта уже получила на орехи. Мисс Нелли мне тоже нравится больше старой воспитательницы с достоинством. Но маленькая Труда, Эберхард, только представь себе, спит в кожаных перчатках и накручивает волосы на бумажные папильотки, чтобы были кудри! Ты можешь такое вообразить?

– Нет, – с улыбкой ответил Тюбинген. – Хотя… некоторое кокетство в ней все-таки есть. Такому девушки учатся в пансионе. Я бы предпочел оставить Дикту дома.

– Я так и подумала, – сказала баронесса, поднимаясь. – Если ты что-то приказываешь, можно быть уверенным, что все случится наоборот. Ты помнишь, что сегодня должен вернуться Макс?

– Мне это даже приснилось. Я ужасно рад его приезду. Дай-то бог, чтобы в Африке он позабыл о всяких глупостях! Только бы папа не начал снова со своими планами по поводу Лангенпфуля![4]

– Обязательно начнет. Но я ему скажу, чтобы он не слишком выступал. Этот вариант тоже можно иметь в виду. Все-таки он не самый плохой. Пойдем!

Она взяла супруга под руку, и оба пошли вниз по лестнице в садовый салон.

Глава вторая, в которой представляются господа Верхнего Краатца вместе с их четвероногими, а также имеет место дипломатическая беседа во фруктовом саду

В садовом салоне между тем собралось все семейство, а кроме того, и их питомцы: четыре собаки, которых Бенедикта приманила из сада. Это были Цезарь, легавый молодой пес размером с теленка; Лорд, юркий крысолов, обычно ночующий в стойле на спине гнедой кобылы, на которой Тюбингены ездили верхом; Морхен, роскошный черный пудель, любимец Бенедикты, и нечто крошечное и коричневое, носящее имя Кози и якобы являющееся представителем вымирающей породы короткошерстных карликовых аффенпинчеров. Это уменьшительное от собаки фрау фон Тюбинген получила в подарок от фрау фон Зеезен из Лангенпфуля и буквально его боготворила. Она редко покидала Верхний Краатц, но из-за Кози не побоялась даже дальней дороги в Берлин. Вследствие своей невероятной лености, которой пес предавался со всей страстью, он начал терять талию, храпеть во сне и проявлять признаки астмы. Баронесса перепугалась настолько, что решила отправиться на консультацию к знаменитому ветеринару, который после осмотра прописал Кози легкий карлсбадский курс: к каждому приему пищи собаки следовало примешивать немного карлсбадской соли. Когда речь шла о Кози, говорить можно было только о пище, но ни в коем случае о корме – этого фрау фон Тюбинген не выносила. Для него всегда была готова маленькая корзинка с синей обивкой, в которой пес проводил целые дни. Он трогательно запрыгивал внутрь, после чего трижды оборачивался вокруг своей оси и лишь после этого ложился, свернувшись калачиком. Зверушка в самом деле была милой, с коротко купированными ушами и крошечным обрубком хвоста, которым не получалось даже вилять. В попытках сделать это Кози начинал двигаться всем своим маленьким толстым тельцем. Фрау фон Тюбинген полагала, что Кози не глупее людей. Она говорила с ним, будто с человеком, и нередко спрашивала у него совета по самым разным вопросам. Если пес закладывал уши, это считалось знаком согласия, если морщил свой смешной носик – решительного отрицания.

Оба мальчика, Бернд и Дитрих, спустились к завтраку первыми. Неподалеку от веранды они обнаружили Штупса и обсуждали с ним, как повесить новый скворечник. За время отсутствия учителя близнецы в самом деле несколько одичали. Последний педагог не понравился Тюбингену. Он был слишком филологом. Особенно Тюбингена злили уроки истории. Он полагал, что Артаксеркс и морская битва при Саламине куда менее важны, чем история отечества. К сожалению, в древности учитель разбирался гораздо лучше, чем в других периодах, и знал про Алкивиада много больше, чем про Блюхера. Так что с ним пришлось расстаться, а у мальчиков появилась пара недель свободного времени. И родители, и дедушка Тойпен пытались учить детей своими силами, но едва ли могли заменить отсутствующего воспитателя. Поначалу Тюбинген каждый день проводил с мальчиками один урок по имеющимся учебникам истории, географии, счета и литературы. Но это походило больше на балаган, нежели на школу. Тюбинген взрывался по любому поводу, ругал мальчиков и возмущался новой орфографии и методам обучения. В кадетском корпусе в стародавние времена все было совсем иначе. Фрау фон Тюбинген и граф Тойпен справлялись не лучше. В конце концов стало лихорадить весь дом. Было самое время для приезда нового учителя.

После близнецов явились три девицы. Обычно дерзко поблескивающие глаза розовощекой и свежей, пышущей здоровьем Бенедикты, все еще носящей девичью косу, были подернуты поволокой. Она опасалась выволочки от отца. Трудхен Пальм успела утешиться после истории с вероломно засунутой ей в рот клубничиной. Несмотря на раннее утро, одета она была безупречно: в свежую светлую блузку, под которой угадывался превосходно сидящий корсет, юбку английского полотна и желтые сапожки. На лбу девушки красовались завитушки, а острые ноготки на руках были отполированы до блеска. Маленькая кокетка буквально лучилась аппетитной чистотой. Она была ближайшей подругой Бенедикты и уже много лет прилагала все усилия к тому, чтобы проводить летние месяцы в Верхнем Краатце. Мать девушки происходила из обедневшего дворянского рода, что примиряло добросердечную баронессу с дружбой Бенедикты и дочки аптекаря, которой при других обстоятельствах она бы не стала потакать.

Последней в трилистнике была мисс Нелли Мильтон двадцати двух лет от роду, которая в полной мере подходила под определение Тюбингена «кнопка». Она жила в доме год и должна была учить Бенедикту хорошим манерам, однако уже после двух недель знакомства девушки стали назваными сестрами и поклялись друг другу в вечной верности «даже после смерти». Тем не менее более серьезная Нелли оказывала на Бенедикту столь благотворное, пусть и общее, влияние, что герр и фрау фон Тюбинген не стали искать «пожилую даму с достоинством», как собирались, а предпочли оставить маленькую англичанку.

Граф Тойпен, несмотря на почтенный возраст, всегда спускался к завтраку одним из первых. Старика отличала невероятная свежесть и гибкость. Он уже двадцать лет как оставил дипломатическую карьеру, напоследок получив в утешение титул превосходительства. Им он, однако, не пользовался, позволяя по-прежнему обращаться к себе «герр граф». Этот хрупкий невысокий господин носил экстравагантные снежно-белые усы, закрученные на концах, а также коротко остриженные отливающие зеленью бакенбарды, достигающие середины щеки и обрезанные по английской моде по прямой. Еще густые седые волосы он тщательно расчесывал на пробор и убирал за уши. Не менее аккуратным выглядел и костюм графа: серые брюки, белый пикейный жилет и утренний халат турецкой ткани с рисунком, из нагрудного кармана выглядывал кончик шелкового платка. Вокруг строгого белого воротничка был свободно повязан галстук.

Всякого приходящего приветствовали собаки: Цезарь, Лорд и Морхен – бурно, а Кози – прилично. Он лишь выпрыгивал из корзинки, коротко обнюхивал подол, край брюк или носки сапог, пытался вилять обрубком хвоста, после чего с полным осознанием того, что игра не стоит свеч, возвращался в корзинку и вновь сворачивался калачиком.

Близнецы и Бенедикта поцеловали руку дедушке; внучку он смерил серьезным, полным осуждения взглядом, отчего та понурилась, покраснела и опустила голову.

– Да-да, Дикта, – сказал тот, – постыдись, тебе не повредит! Скоро уж восемнадцать исполнится, другие в этом возрасте придворные дамы. Что бы сказала твоя милостивая госпожа, пойди при дворе слух, что ты тайно положила в рот спящей девушке большую ягоду клубники? Думаешь, это упрочило бы твою репутацию? Уверен, над тобой смеялись бы даже лакеи, а швейцары перестали бы приветствовать тебя с должным почтением. Нет, дорогая Дикта, приличия всегда нужно соблюдать. То, что другой раз можно счесть проказой, совершенно не подобает светской даме. А ты же хочешь стать таковой, верно? Нужно, во всяком случае, попытаться. Я убежден, что мисс Мильтон была весьма возмущена этой шалостью, поскольку в Англии таких происшествий не случается. Не так ли, дорогая мисс Мильтон?

Мисс Мильтон тоже покраснела и ограничилась кивком головы. По счастью вошли родители, иначе граф Тойпен продолжил бы читать нотацию. Герр и фрау фон Тюбинген обратили внимание на украшение веранды, дедушка отвлекся и вместе с другими спустился в сад, разумеется, в сопровождении собак. Кози, конечно же, ехал на руках у фрау Элеоноры, единственного человека, в полной мере понимающего его тонкую душевную организацию.

На веранде Штупс и две служанки обвивали гирляндами большие белые колонны.

– Очень мило, – сказал Тюбинген, удовлетворенно кивая. – Больше и не нужно. Я слышал, что деревенские певцы хотят спеть в честь прибытия молодого барона. Мне это не нравится, Ридеке, скажи им. Разумеется, так, чтобы их не обидеть. Мне просто хочется избежать ненужной шумихи. Хватит и гирлянд. Почту не приносили?

– Ожидаем в любой момент, герр барон, – ответил Ридеке.

– Ладно – позавтракаем спокойно! Бернд и Дитер, будете хорошо себя вести, поедете на станцию за братом.

Мальчики радостно завопили.

– Папа, – сказал Дитрих, – Макс привезет мне львиную шкуру? Он обещал.

– А мне слоновий зуб, – добавил Бернд. – Но я не верю, что он сдержит слово. Дедушка говорит, что все африканские путешественники привирают.

– Такого слова я точно не произносил, мальчик мой, – возразил граф Тойпен, пока все садились за стол. – Однако же африканские путешественники охотно преувеличивают, правда, не только они, но и путешественники в целом. Это в их природе.

– И Герштекер? – спросил Дитер. – Да, дедушка?

– Немного. Да, он тоже несколько преувеличивает.

– Дедушка, в книге Герштекера, которую ты дал нам почитать, – начал Бернд, – есть замечательная история про индейца, перешедшего реку по спинам крокодилов без единого укуса. Я бы хотел знать, правда ли это. Ты веришь?

– Возможно, это были ручные крокодилы, – предположил Тюбинген.

– Нет, дикие! – возразил Бернд. – За индейцем гнались, но преследователей сожрали. Дедушка, поразительно, что они не съели именно индейца!

Дедушка попробовал объяснить такое совпадение счастливым случаем. В глазах мальчиков он был всезнающим. Для него в мире не осталось тайн. Непрестанные вопросы близнецов нередко приводили его в замешательство. Они спрашивали и спрашивали, пока у него не кончались ответы. Как-то вечером Бернд захотел узнать, что такое звезды.

– Небесные тела, дитя мое, как и наша Земля.

– А как же они подвешены там на небе?

– Они двигаются в пустом пространстве.

– Что это такое – пустое пространство?

– Бесконечность, мой мальчик.

– Но, дедушка, у всего должен быть конец, иначе ничего никогда не закончится, а такого не может быть!

– Бесконечность никогда и не заканчивается, дорогой Бернд.

Бернд подумал и с сомнением добавил:

– Нет, дедушка, не верю. Всему есть конец…

С тех пор как Макс присоединился к экспедиции доктора Хаархауса в Узагару[5], граф Тойпен стал приверженцем колониальной политики. Ему непременно требовалось какое-нибудь увлечение. Долгое время он со всей страстью предавался коллекционированию в благотворительных целях. С необычайным рвением он собирал все, что попадалось под руку: марки, билеты на поезд, пробки от винных бутылок и их обертки из фольги, старые газеты, окурки и пуговицы – короче говоря, всевозможные бессмысленные предметы. Граф хранил их в своей комнате в огромном шкафу прошлого века аккуратно рассортированными. По прошествии года он отправил все это в Красный Крест. Интересуясь тем, какие результаты принесла его благотворительная деятельность, он попросил оценить присланную коллекцию. В ответ немедленно пришло длинное письмо с благодарностями, в котором значилось, что за сокровища графа выручили примерно семь марок и пятьдесят пфеннигов. На эти деньги бедному сироте можно было одеть одну руку или, возможно, обе ноги, но не более того, что разозлило графа, заплатившего за одну только пересылку пять марок и двадцать пфеннигов, после чего он забросил коллекционирование.

Колониальная политика интересовала его невероятно. Это было совершенно в его духе: крестовый поход против рабства и язычества и одновременно приобретение новых территорий. Граф вырезал из «Железного креста»[6] заметки и статьи, посвященные колониальным вопросам, и хранил их, а также изучал все посвященные Африке книги, которые находились в домашней библиотеке. Их было немного и все старые. Но для начала хватило и этого. Особенно увлекла графа книга А. Робертса «История новообретенных народов Северамбеса, живущих на третьем континенте, иначе именуемом Африкой, в том числе одного совершенно нового, а также рассказ о правительстве, обычаях, религиозных обрядах и языке этой доселе неизвестной европейцам нации». Он полагал, что это труд предшественника Ливингстона. Время от времени граф выписывал и новые книги о путешествиях, чтобы поразить Макса своими знаниями по его возвращении. Это развлекало старика и заполняло в изобилии имеющееся у него свободное время. По большому счету он был горько обижен на правительство за отставку «в самом расцвете сил». Само собой, признавать, что он никогда не был превосходным дипломатом, а всегда являлся лишь юрким приспособленцем, граф не собирался. Подобно тому, как в своих склонностях он едва ли ориентировался на современность, застрял он в прошлом и в том, что касалось государственных дел, и был своего рода пережитком, вроде как парики при дворе. Честные переговоры казались старику чем-то грубым, он предпочитал политические интриги. Эту склонность к подковерным играм, ставшую причиной его отставки, он сохранил. Граф продолжал интриговать по мелочи – «для домашних надобностей», как говорил его зять, – улыбаясь, потирая руки, с любовью и замечаниями, вполне достойными персонажей из комедий Скриба.

Завтрак прервало прибытие почты. Этот момент всегда был до некоторой степени праздничным. На веранде раздалась тяжелая поступь старого инспектора Брузе, несущего сумку. Повозка, всякое утро отправляющаяся на станцию с опломбированными молочными бидонами, забирала ее с почты. После этого сумка передавалась Брузе, рапортующему по утрам о положении дел, а на веранде он вручал ее старому Ридеке, который принимал почту с рафинированной тойпеновской улыбкой и с коротким поклоном вручал ее Тюбингену.

Все взгляды были устремлены на черную кожаную сумку с заломами и потертыми углами. Тюбинген держал публику в напряжении. Он медленно положил сумку перед собой и начал искать ключ своих многочисленных карманах. Ключ всегда обнаруживался в последнем из них. Перед тем как открыть замок, барон всякий раз внимательно осматривал сумку и замечал:

– Пора бы завести новую!

После этого почта оказывалась на столе.

Содержимое сумки всегда было в высшей степени интересным. Без конца приходили многочисленные бандероли, которые вскрывались и откладывались в сторону: уведомления, касающиеся удобрений, лотерей, сельскохозяйственных машин, семян, рубероида, рыбного хозяйства, кирпичей и прочего. Также на свет божий извлекались газеты и журналы: «Новая прусская» и «Еженедельник бранденбургского бальяжа иоаннитов» для графа Тойпена, «Почта» для хозяина дома, «До́ма» и «Родник для немецкого дома» для фрау Элеоноры. Наконец, дело доходило до главного – до писем. Трудхен Пальм нетерпеливо заерзала. Она вела обширную переписку. С подругами по пансиону она обменивалась новостями еженедельно, так что не проходило и дня, чтобы девушка не получила письмо на красной, желтой, шафрановой, зеленой или синей бумаге. Одни из них приходили в крошечных конвертах, другие – в узких и длинных, напоминающих сложенную перчатку из кожи шевро. Такое пришло и в тот день. Оно было слегка надушено. Марка располагалась не на привычном месте, а на обратной стороне и была наклеена горизонтально.

– Боже ж ты мой! – поразился Тюбинген, через стол протягивая Труде письмо. – Что это за негодный формат! К тому же мне интересно, откуда у ваших подруг такая любовь к странному наклеиванию марок! Иногда справа, иногда слева, иногда посреди конверта, а сегодня и вовсе с обратной стороны. Такие выходки приводят в замешательство сотрудников почты, штампующих конверты, и их следует избегать в интересах как королевских служащих, так и получателей писем.

На это Трудхен ничего не сказала, а про себя подумала, что герр фон Тюбинген ничего не понимает в языке почтовых марок, который так радует подруг. Например: марка, наклеенная горизонтально на обратной стороне конверта, означала «верна». Разве можно представить себе что-то более чувственное и возбуждающее? Чего только нельзя было сказать с помощью марок – даже очень нежные и совершенно тайные вещи, которые не стоит доверять бумаге. Мисс Нелли получила письмо из Англии, после чего остались лишь два послания для барона, оба некоторой важности. Тюбинген сказал:

– Старый советник Кильман из Шниттлаге пишет мне, что его племянник доктор Хаархаус уже позавчера был у него и ему чрезвычайно хотелось бы поприветствовать и Макса. Спрашивает, приехал ли он уже и не хотим ли мы все вместе заглянуть на пару часов после обеда. Только этого мне не хватало! Кильман с его ост-индскими крюшонницами и холодным пуншем сидит у меня в печенках! Там каждый раз напиваешься так, что наутро голова трещит.

– Не обязательно так усердствовать, дорогой Эберхард, – заметила фрау Элеонора, поглядывая на второе письмо. – Если ты хочешь проявить некоторую умеренность в употреблении алкоголя…

– Элеонора, прошу тебя, – перебил ее супруг, бросив взгляд в сторону детей, чтобы показать неуместность подобных разговоров. – Макс, кстати, приезжает только сегодня, и если он захочет повидаться со своим другом Хаархаусом, то может пригласить его сюда.

– Мне было бы весьма интересно познакомиться со знаменитым африканцем, – сказал Тойпен. – Весьма! Его первая книга мне невероятно понравилась. Апропо, надеюсь, что Макс также решит описать свое путешествие. Его карьере это пойдет только на пользу.

– Пусть он решает сам, папа, дорогой, – возразил Тюбинген. – Насколько я знаю Макса, ему будет стоить некоторых усилий преодолеть свое отвращение к чернилам и перу.

– Отдай ему должное, Эберхард, – вмешалась баронесса. – Письма из Африки были содержательными и весьма увлекательными.

– Весьма увлекательными, – подтвердил граф Тойпен. – Именно они натолкнули меня на мысль о том, что Максу стоит написать о своем путешествии книгу. У него, без сомнения, есть писательская жилка, возможно в ее развитии ему может поспособствовать маленький Клетцель из Грюнау.

– Еще и он, – бросил Тюбинген, а его жена энергично возразила.

– Не стоит, папа, – сказала она. – Библиотека недавно прислала мне один из романов герра фон Клетцеля, поскольку мне хотелось ознакомиться с его творчеством, и могу тебя заверить: я пришла в ужас. Это оказалась в высшей степени аморальная книга, полная фривольностей, к тому же наши добрые крестьяне выставлены в ней мошенниками и преступниками. Мне кажется, что герру фон Клетцелю стоило бы больше заниматься сельским хозяйством, а не производить на свет такие книги.

– Вероятно, книги приносят ему больше, чем поля, – заметил граф Тойпен, пока Тюбинген читал второе письмо.

– Так-так, – сказал барон. – Ну, мальчики, у вас есть повод для радости: наконец-то нашелся новый учитель! Бернд, не надо делать такое скорбное лицо, так тебя разэдак, вы должны быть счастливы, что снова начнутся нормальные уроки! У вас что, совсем нет честолюбия?

В данном случае это и в самом деле было сомнительно, потому что и Бернд, и Дитер сделали совершенно кислые мины.

– Как его зовут, папа? – спросил Дитер.

– Рейнбольд. Очень красивое имя. Попробуйте только его испоганить, как вы сделали это с доктором Клейнехеном! Элеонора, посмотри на рекомендации: они превосходные. Однако же он теолог, а не филолог…

– Ничего страшного, – отозвалась баронесса. – Теология – лучший гарант высоких моральных качеств, нежели филология. Между прочим, пора что-то делать с нашим пастором! В церковь его уже вносят в креслах. Нужно всерьез задуматься о замене.

– Я поговорю с ним, – ответил Тюбинген. – Мне бы хотелось, чтобы он сам изъявил желание оставить место. Хорошо еще, что у него нет семьи, которую надо обеспечивать! Да и нам нелегко будет привыкнуть к новому пастору. Но так больше продолжаться не может, время пришло.

С веранды донеслось робкое покашливание, и говорящие заметили, что инспектор все еще ждет с докладом. Тюбинген поднялся. Для детей это был знак, что им можно удалиться. Мальчики ринулись в сад. Бенедикта с подругами пошла на птичий двор – это было ее царство, где ждали дела. Пара кур сидела на яйцах, ожидалось появление на свет утят, а одна самка павлина была больна.

Тюбинген вынул из кармана часы.

– Ридеке, шапку и палку, – приказал он. – Я ухожу, женушка, но к десяти вернусь. Позаботься, чтобы Макса ждал сытный завтрак. К нему бокал вина: есть за что выпить. Интересно, насколько он загорел и отрастил ли колониальную бородку. Адье!

Он вышел и начал что-то разъяснять инспектору на ступенях веранды.

Граф Тойпен взял под мышку свои газеты.

– У тебя найдется для меня четверть часа, Элеонора? – спросил он дочь, которая уже достала ключи, чтобы заняться домом.

– Само собой разумеется, папа. Нужно посекретничать?

– До некоторой степени. Пойдем во фруктовый сад, я заодно посмотрю на персики и привой.

Баронесса заперла корзинку с ключами в стенной шкаф и нежным голосом позвала своего любимого Кози, который выпрыгнул из подушек и засеменил рядом с хозяйкой.

Фруктовый сад располагался за особняком и граничил с парком, вдаваясь квадратом в его луга и боскеты. Цветение закончилось. Фрукты завязались и даже начали наливаться соком. Между густыми рядами малины, смородины и крыжовника шли аккуратные дорожки. Фруктовые деревья стояли длинными шеренгами, будто на параде. Лишь некоторые из них выбивались из общего строя: слива в форме вопросительного знака, груша с шарообразной кроной и еще одна, напоминающая гигантского кузнечика, который вот-вот прыгнет. Все это были творения графа Тойпена, любящего поправить природу и связать молодые деревья так, чтобы они росли, принимая противные ей формы. На этом его правки не заканчивались: он также, к примеру, привил вишне ветвь яблони, а боярышнику – груши. Таких любопытных экземпляров в саду имелось в изобилии.

– Смотри, Элеонора, – сказал граф, входя под сень деревьев, – вишни уже начали краснеть. А в клубнику опять кто-то залез и, конечно же, именно в моего «Короля Альберта». Тут точно не обошлось без Дикты. Между прочим, у тебя выросли недурные дыни! Хорошо, что ты так долго продержала их в парнике. Вон там, с красной сеткой, это канталупа сорта «Консул Шиллер», на который обратил мое внимание советник Кильман. Теперь послушай, Элеонора: пришла пора вновь попробовать сойтись поближе с фрау фон Зеезен.

Фрау фон Тюбинген кивнула, вышагивая вместе с пожилым отцом по центральной дорожке и пристально глядя по сторонам.

– Я так и думала, что речь пойдет об этом, папа, – ответила она с легкой улыбкой. – Но для начала дай Максу прийти в себя.

– Разумеется, – горячо перебил Тойпен. – И все же, дитя мое, я должен обратить твое внимание на то, что у нас не так много времени. Сколько вы собираетесь продержать его здесь?

– Макс может оставаться, сколько захочет. Его отпуск закончится только осенью. После этого придется вернуться в министерство иностранных дел. Между нами говоря, папа, я не ожидаю многого от его карьеры. Но меня это не пугает: вступи он во владение Верхним Краатцем еще до смерти Эберхарда, что с того? Мы просто вернемся в Драке.

– Хорошо-хорошо, я совершенно не против. В Драке мне ничуть не хуже, чем здесь. Пока у меня есть пара книг, несколько деревьев и клубника, я вполне доволен. Но любовные дела между Верхним Краатцем и Лангенпфулем нужно довести до ума до того, как Макс сбежит в Берлин. Бог мой, Элеонора, это же важно! Только подумай: роскошный Лангенпфуль! Двести лет им владели Тюбингены, пока по дурацкому завещанию старого Карла-Августа этот рай не перешел Зеезенам. А сама фрау фон Зеезен? Есть ли тут кто-то на сто миль, кто лучше подошел бы Максу?!