Столкновение

– Какое твоё условие? – еле слышно спросил Шлиц, уже догадываясь, что за предложение поступит сейчас от этого прохвоста без всего святого в душе, какова будет его жестокая сделка.

У Германа Яковлевича засосало под ложечкой. Нечаев медленно прошёл к высокому узкому окну с тяжёлыми портьерами. Он, однако, не знал себя до конца. Произнести резюмирующую фразу оказалось не так уж просто, что-то щемило далеко-далеко внутри, похожее на слабые позывы совести.

За окном изображалась панорама Москвы, сквозь город пролегла серая лента одноимённой реки, над которой виднелся железнодорожный мост. И сияло мартовское солнце: погода выдалась прелестная, соответствующая чудесным обстоятельствам.

– Я дам вам денег в два раза больше, – неторопливо и победно сказал Нечаев, – если… если Люба станет моей женой.

Герман Яковлевич, хотя и ждал от Нечаева исключительно этих слов, но вытянулся весь по-гусиному вперёд и хрипло гаркнул, инстинктивно защищая дочь от наглеца:

– Как вы можете, Нечаев, просить меня продать дочь, – перейдя на «вы». – Одолжите под любые проценты! Я прошу в долг под проценты!

Потом, видя, что Нечаев не реагирует на эмоциональный всплеск, смолк, сник и тихо добавил:

– Иначе я потеряю всё, всё, даже, может быть, жизнь. Бедные мои девочки, они ведь ни о чём не знают!

– Тем более. Делайте выбор. Я сказал своё слово.

Нечаев широкими резкими шагами прошёл мимо Шлица, затем возле двери обернулся к потерянному работнику ММФ и более мягко, где-то с откровенностью, произнёс:

– Герман Яковлевич, со мной Любочка будет счастлива. Сообщите о своём решении как можно скорее, а то пропустите срок.

Нечаев вышел вон из библиотеки, намеренно хлопнув массивной дверью.

Герман Яковлевич уселся за большой письменный стол красного дерева. Все дальнейшие движения стали механическими, словно кто-то в его спине повернул ключ, и механизм бездумно заработал. Он открыл верхний объёмный ящик. Как у многих крупных начальников, у Шлица рядом с коробкой дорогих гаванских сигар лежал, как положено, пистолет. Это было старое оружие, незаряженный ТТ, патроны к нему находились в отдельной коробке, хранившейся в сейфе среди книжных полок.

Щлиц поднял голову, обратив равнодушный взор к высокому потолку. По центру потолка, окружённая витиеватой лепниной, спускалась медная люстра с тяжёлыми стеклянными плафонами. Он покрутил оружие в руках, размышляя над словами этого сопляка, этого подонка, проклиная, ненавидя себя за слабодушие и все свои неизгладимые грехи, которые мог и не совершать. Он не просто любил дочь, он ценил её как выдающуюся личность. И он знал, что она не любит подлеца Нечаева. И что она так молода, что у неё впереди должна быть прекрасная долгая жизнь, такая, какую она вправе себе выбрать. Ан нет, уже всё предрешено, всё предначертано им, отцом. Равно как всё уж прожито.

Да, вот так, собственной дочерью, любимой девочкой, бесценной драгоценностью он расплатится за свою глупость, за свою жадность, за всё то, что наживал нечестным путём. За всех тех моряков и подчинённых, которые по его распоряжению были понижены в чине, переведены на другие объекты службы или уволены. Кто-то, может, и справедливо, а большинство – нет, по чьему-то науськиванию или по интриге, когда один хотел занять место другого или протащить на видную должность своего блатника, а более всего – за крупную взятку.

И он станет расплачиваться, может быть, и за то, что лишил Любочку брата или сестры, думая сделать её счастливой, а на самом деле оставил её расти и развиваться в одиночестве, без родного, по крови близкого существа, с которым она могла в минуты трудные или радостные хотя бы просто поделиться мыслями и чувствами.

Герман Яковлевич понятия не имел, что, когда Нечаев, покинув квартиру, подошёл к лифту, из кабины вышла Люба, и они с Игорем договорились о вечерней встрече: он обещал заехать за ней, пригласив в Большой театр, а затем в ресторан. Люба, разговаривая с Игорем, проницательно подметила перемену в его лице, да и вообще во всём его облике. Что-то совершенно новое, ранее не наблюдаемое, по-нехорошему весёлое промелькнуло в выражении нечаевского лица. Люба чисто по наитию поняла, что дома произошёл инцидент.

Она открыла дверь своим ключом и, ворвавшись в прихожую, хотела позвать отца или мать, но вдруг одумалась: что, если напугает их. Интуиция продолжала ей подсказывать, что нужно стать тише воды, ниже травы. Тихонько сняв обувь, на цыпочках, стараясь быть спокойной и никому не слышимой, она пробралась к гостиной – пусто, к столовой – никого. «Та-ак, матери дома нет, тётя Катя на кухне, слышу её возню, а папа? Папа? В кабинете, что ли?» – у Любы часто забилось сердце и проступил пот на лбу. Она попыталась как можно тише открыть дверь в библиотеку и, сделав это, застыла в ужасе: отец сидел в узком, старинно-раритетном «вольтеровском» кресле лицом к окну, спиной к ней. Он приставил к виску дуло пистолета и не двигался. Картина напоминала киношный кадр, но вместе с тем была какая-то нереально страшная. Люба сейчас и помыслить не могла, что пистолет без патронов! «Негодяй! Что он сделал с папой?!» – она справедливо подозревала Нечаева в той картине, что в данную минуту наблюдала. Чуть не вырвался крик во всё горло, но в мгновение внезапный внутренний голос тут же её остановил: «Напугается и спустит курок!»

Свою дочь Герман Яковлевич не видел. Воспользовавшись этим, она решила, подойти к нему незамеченной и резко, неожиданно для него, вырвать оружие из рук или ударить по держащей его руке. Люба неслышно, еле касаясь пола пальцами ног, словно натренированный разведчик, стала продвигаться к отцу. И когда до его спины оставались буквально считанные сантиметры, вдруг осознала, ч т о именно здесь произошло. Люба на какой-то стремительный миг закрыла глаза, враз наполнившиеся слезами от обиды и унижения, потом открыла их – капельки скатились по щекам. Ей было жалко отца, очень жалко, по-человечески, и в то же время в ней заговорило собственное «Я», родилась в сердце и нарастала волна злобы к нему. За что? Она обязана заплатить за то, что всё у неё есть, что ни в чём не нуждается, что ей созданы все условия для роскошного существования? Пусть заберут обратно! Она не хочет платить такую высокую плату! Она так несчастна!..

Люба уже вплотную приблизилась к Герману Яковлевичу, а он до сих пор не замечал её. Он ничего не замечал и не слышал – слишком глубоко ушёл в себя. Так же молниеносно, как и появились, слёзы высохли; набравшись мужества, она уверенно и немыслимо спокойно взяла оружие и сжала его, чтобы отец не смог выдернуть пистолет из её руки.

– Папа, не надо. Проигрыш – ещё не конец жизни, – почти прошептала она.

Отец медленно поднял на неё влажные грустные глаза, послушно разжал пальцы, и Люба сейчас же отшвырнула пистолет далеко в противоположный угол комнаты.

– Доченька, – заплакал отец, – прости меня! Прости, детка! – он обхватил её талию и прижался к ней головой, как ребёнок к матери, рыдая. – Недавно тут был Игорь. Он погасит мой долг, если…

Он хотел признаться в своем гадком обещании, какой ценой должен погашаться его карточный долг, но Люба, понимая, что её подозрение уже наверняка оправдано, моментально перебила Шлица. Насилу скорчив милую гримаску, стала быстро лепетать:

– Папочка, я хотела поговорить с тобой и с мамой вот о чём: Игорь… он сделал мне предложение. Ещё в прошлый приезд. Я молчала…, у меня было время подумать… Я хочу выйти за него замуж, папа. Как вы посмотрите на моё решение? – она уставилась на отца карими невинными очами, и на её губах образовалось подобие радостной улыбки, но значение улыбки могла знать только Люба.

Она улыбалась, потому что у неё получилось опередить Шлица, теперь дело выглядело так, будто она сама изъявила желание выйти за Нечаева, а не так, что отец, бесконечно унижаясь, предстал трусливым предателем, так как вынужден уговаривать её на этот брак в качестве платы за своё спасение. Люба готова к жертве. Да, она пожертвует, она спасёт.

Герман Яковлевич утёр лицо несвежим, измятым носовым платком, встал, выпрямился, поцеловал в лоб свою умную девочку и внимательно поглядел в её честные, чистые глаза.

– Люба, ты ведь не любишь его, ведь он дрянь. Ты хорошо подумала? Ты окончательно решила?

Она ответно смотрела на него и прекрасно понимала: отец знает, что её согласие – её жертва, и он, к постыдному сожалению, готов жертву-то принять, а вопрос об обдуманности решения – для красного словца, для виду.

– Я люблю Игоря Нечаева и собираюсь за него замуж, – сухо, твёрдо и заученно ответила дочь.

Шлиц встрепенулся.

– Конечно, конечно, моя девочка. Всё, что хочешь! Он придёт вечером, кажется, ты сказала? – забормотал Шлиц. – Где он остановился?

Шлиц пытался казаться сдержаннее, печальнее, но в нём был явно заметен огонёк облегчения и весёлости, от него отлегло: скоро, очень скоро в его руках будет нужная сумма и он избежит паденья и позора.

– В «России», – коротко ответила Люба.

– В «России»? Ты, пожалуйста, позвони ему, пригласи к нам.

– Непременно, – бесчувственно сказала Люба.

А вечером, как только Игорь переступил порог квартиры, Люба, выждав, пока он поцелует ей руку, не пропуская его дальше прихожей, глядя на него в упор (он определённо разбирал содержание Любиного взгляда), произнесла:

– Я буду твоей женой, Нечаев, – пауза. – Но настоятельно прошу: разыграем, будто мы сами решили пожениться. Больше не тереби отца и передай ему деньги незамедлительно. Я хочу, чтобы всё это как можно быстрее закончилось.

Игорь молчал. Он так давно ждал, так долго шёл к победе! Нечаев, ничего не отвечая, самодовольно растянул губы в ухмылке превосходства: у него получилось, всё получилось, а иначе и быть не могло! Нежно взяв в обе руки Любины щёчки, он наклонился к её алым губам и с закружившейся от счастья головой стал их целовать упоённо и властно. Она уже не вырывалась из его объятий, но на поцелуй не отвечала, стояла, равнодушная и терпеливая.

Теперь же они всей честнОй компанией отбывали на белом пароходе «Адмирал Нахимов» из Новороссийска в Сочи, чтобы Нечаев официально смог представить родителям и окружению свою законную невесту.

Пока Герман Шлиц обсуждал деловые вопросы в Новороссийске, в Управлении Черноморского пароходства, Игорь и Люба грелись на песке Анапского пляжа, ели чебуреки, пили местное вино.

Шлиц планировал отправить за ними машину, чтобы дети приехали ко дню отплытия парохода, но обстоятельства, как всегда, изменились: Анастасия Юрьевна, видите ли, пожелала немного побаловать себя анапским солнышком и горячим золотым песочком. Супруги Щлиц поехали за молодёжью сами.

На обратном пути, спустившись с Верхнебаканского перевала и подъезжая к Цемдолине, их машина столкнулась со встречными «Жигулями», значительно повредив свой «экстерьер». Ввиду аварии семья опоздала к отправлению лайнера. Шлиц с помощью ГАИ сумел дозвониться до береговой службы и распорядился задержать лайнер у причала. А тут ещё некстати, пока ожидали другой машины, какой-то не пойми откуда взявшийся мужичонка дёрнул из стоявших рядком вещей небольшую дорожную сумку, что-то вроде саквояжа, и дал дёру в сторону леса. Это произошло настолько внезапно и стремительно, что никто и глазом не успел моргнуть, ведь все были напуганы, пребывая в нервном потрясении и думая лишь о том, что чудом остались в живых. Путешествие по морю вообще может не состояться. Организованную милицией погоню Шлиц приказал отменить из-за недостатка времени и бесполезности растрачивать силы, рыская по низкорослому непролазному горному лесу (Герман Яковлевич не предполагал же, что в сумку со шмотками Анастасия запрячет бриллиантовые побрякушки).

Анастасия Юрьевна безостановочно глотала валерианку, а Игорь со спины обнимал скрещёнными руками Любу, у которой глаза были на мокром месте. Губы её подрагивали и регулярно с мистической уверенностью повторяли:

– Не к добру это, не к добру.

– Любочка, солнышко, наоборот, мы будем жить долго-долго, ведь в рубашке родились, – слащаво приговаривал давно успокоившийся Игорь и при этом целовал её в затылок, как маленькую.

Они знать не знали, ведать не ведали, что ждёт их куда бОльшая беда, куда более тяжёлое испытание. Словно кто-то великий и всесильный давно уготовил их конец, держал над ними могущественную десницу, не выпуская этих людей из-под власти своей карающей силы.

Глава третья

Роковая встреча

Люба прошла по коридору, освещённому бра, в направление трапа, что вёл на верхнюю палубу. Оттуда доносилась музыка и пение хора – похоже, наверху шёл концерт. Она поднялась на площадку возле коктейль-холла. У барной стойки и за столиками расположились, в основном, молодые люди. Люба бесцельным взглядом окинула всех присутствующих. Сначала её внимание привлекло беззаботное веселье шумной компании из нескольких парней и девушек. Один из них экспрессивно жестикулировал, о чём-то рассказывая, вызывая этим всеобщий смех.

Потом она увидела женщину средних лет. Дама сидела поодаль ото всех, уединившись, её глаза смотрели грустно куда-то в нескончаемую даль, казалось, что здесь, в баре осталась лишь её телесная оболочка, а душа улетела в былые годы, и дама глядит на свою молодую душу будто со стороны давно состарившимися, обесцветившимися глазами. Она действительно была отключена от мира, мерно подносила к ярко накрашенным высохшим губам длинную сигарету, затягивалась ею и плавно отводила в сторону руку с блестящим браслетом у кисти и кольцами на пальцах, кладя её на полированный столик, где стояли кофейная пара и пузатый фужер с коньяком.

Почти рядом с молодёжной компанией, но особняком пристроилась супружеская чета. Сразу было заметно, что это молодожёны. Может быть, они плыли в свадебное путешествие? На их лицах рисовалось спокойное розовое счастье. Они о чём-то говорили, словно ворковали, ласково взирая друг на друга, и Любин слух улавливал обрывки нерусских фраз: супруги были прибалтами.

Люба на миг представила себя и Игоря сидящими примерно так же за столиком в баре. О чём бы они с ним говорили? И вообще, будет ли у них свадебное путешествие, и какое оно будет? Люба глубже закопалась в воображение. Она увидела роскошный отель в каком-нибудь заграничном европейском городе, в Париже или Праге, например, роскошный номер для новобрачных, обставленный с дорогим изяществом, светлую спальню, отделанную золотом, широкую кружевную кровать под воздушным балдахином, увидела себя в лёгком полупрозрачном пеньюаре и Нечаева, лобзающего ей руки. А потом!.. О, ужас! А потом всё так противно!..

«Но почему? Почему я живу, как будто меня заковали в цепи и заставляют делать то, что я делать не желаю, жить так, как мне не хочется жить? Почему? Я не хочу!» – Люба поглядела в сторону веселившейся молодёжи. «Вот они? Они ведь сами по себе. Студенты, наверное. Сорвались в поход куда-нибудь на Кавказ, и нет рядом с ними ни папочки-начальника, ни мамочки-психопатки! Или эти молодожёны? Они свободны и самим себе предназначены. Предназначены самим себе! Я тоже хочу быть предназначенной самой себе. – Люба почувствовала, как к ресницам подступили слёзы. – Я должна что-то сделать. Я лечу в пропасть и очень скоро разобьюсь об острые камни. Я обязана что-то предпринять, пока не поздно, а то… а то буду, как та одинокая дамочка с коньяком, это в лучшем случае», – Люба заплакала.

Ей стало плохо, муторно, нудно потянуло где-то внутри, под сердцем. Она перешла на другую сторону площадки, безнадежно посылая взор к уплывающим огням бухты, которые из-за мешающих слёз сгущались и превращались в единое световое расплывчатое целое. Её холодной волной захлестнуло странное ощущение прощания. Словно она прощалась с чем-то очень хорошим, но не могущим ей принадлежать. Любе казалось, что-то в её недолгой жизни кончается, но всё-таки пока не кончилось, ещё можно предотвратить скорый печальный конец, вернуть то, что теряется, ускользает из-под рук, сыплется, как песок сквозь пальцы, ещё есть время для решительных действий. Необходимо сделать что-то значительное, такое, что перевернёт её жизнь, и сделать это немедленно, пока потеря не стала окончательно-полной.

Слёзы сливали мерцающий свет медленно плывущего берега в бесформенное радужное пятно. «А может, и не надо ничего придумывать? Взять, да и броситься в воду с пароходного борта. И никто не заметит, была я на свете или не было меня вовсе. И разом прекратятся все мои мучения…», – Люба даже и не поняла, что последние слова произнесла вслух. Она опомнилась, резко вздрогнув от чьего-то неожиданного прикосновения.

– О-о, так проще простого, милая девушка, – возле неё стоял Некто, обхватив Любину руку чуть выше локтя. – Я не спорю, что иногда добровольная смерть есть вынужденная жертва во имя чего-то там великого, история знает немало подобных примеров. Но я совершенно уверен, что в вашем случае сей выход из положения – неприемлем.

Люба, испугавшись, машинально, рывком отдёрнула руку.

– Почём вы знаете, каково моё положение? Кто вы такой?

Некто оказался не страшилищем и не милиционером, а симпатичным молодым человеком лет двадцати пяти. В электрическом освещении корабля пред Любой предстало совершенно доброе лицо с всклокоченными от ветра тёмно-русыми вихрами над ним. Встречаются среди человеческих лиц такие редкие лица, что излучают исключительно только свет и доброе тепло. Люба стала действительно с искренним любопытством всматриваться в новоявленного попутчика, и её испуг, естественно, улетучился.

– Кто вы? – мягче повторила она.

– Я? Археолог, – улыбнулся простой, широкой улыбкой Некто.

Люба провела пятернёй по своим шикарным волосам. И продолжала молчать, не зная, что же делать дальше.

– Меня зовут Владимиром. Вполне распространённое славянское имя. Красивое, звучное, и перевод что надо: «владеющий миром» или «властелин мира», – без всякой скромности болтал Некто, – но имя обычное, не вызывает удивления.

– Почему? – растерянно спросила Люба, продолжая находиться в смятении, в состоянии, когда не соображаешь ещё, как именно себя вести с незнакомым человеком, нежданно-негаданно появившимся возле тебя, и что ему отвечать.

– Потому что оно привычное для нас. Ну, если б я назвался… Ксенофонтом, вы бы обязательно удивились, тут же рассмеялись бы и сказали: «Какое редкое древнее имя!» Нет?

– Да, – кивнула Люба, облизнув сухие губы, и недоверчиво усмехнулась.

– Кстати, Ксенофонт – древнегреческое имя. А как зовут вас, милая девушка?

Люба сделала полшага назад и протянула руку.

– Извините, я растерялась, вы так внезапно возникли… Я Люба.

– О, Любовь! Великолепно!

– Да уж… То, что никогда не кончается, – с издевкой повторила она слова Нечаева.

– И с таким потрясающим именем вы хотели отправиться на дно морское?! – Владимир потряс её мягкую ладонь.

А Люба вдруг с откровенной яростью взметнула на него горящие карие глаза: мол, не ваше дело, не вмешивайтесь.

– Нет-нет, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, боже упаси, – Владимир, прекрасно поняв этот взгляд, словно прочитав мысли, поспешил уменьшить её безмолвный гнев. – Просто вы, как всякий человек, имеете право на выбор чего-то лучшего, чем, скажем, кормить рыбёшек Цемесской бухты. Я подумал, неужели лучшее для вас, простите, – смерть, да ещё такая мучительная. Внешне вы выглядите довольно-таки благополучно, явно не из тех, кто считает копейки от зарплаты до зарплаты, ну, я имею в виду, не из рядовых представителей нашего сложного общества, не так ли?

Люба попыталась сделать строгий вид, что совсем ей не шло.

– Да, мой отец – работник министерства, а жених – член Сочинского горкома, – тожественно заявила она, но торжественность получилась неправдоподобной.

Археолог присвистнул. Однако тона не изменил, а уж тем более не отказался от цели ближе познакомиться с оригинальной девушкой.

– А вы, Люба, сами-то кто?

Люба в одно мгновение сникла, тоскливая-тоскливая тень легла на её опустившиеся ресницы. Владимир отметил эту перемену и вновь широко улыбнулся.

– Хотите, я вам сам скажу?

Люба оживилась.

– Попробуйте. Вы что, можете читать по лицам?

– Почти. Вообще-то, я читаю большей частью по осколкам древней посуды, по рисункам на древних камнях, по древним скелетам… Тем не менее, представим, что ваше лицо – рисунок, а ручки – черепки разбитых старинных амфор.

Владимир взял пальцы девушки и повертел их, как отдельные от Любы предметы. Затем пристально и с неподдельной, этакой профессиональной увлечённостью, начал вглядываться в тёмные Любины глаза, перевёл взгляд на плоский правильный лоб, тонкие брови, на пухлые губки, на подбородок, потрогал шёлк её волнистых волос, как эксперт-эмпирик, – то ли всерьёз, то ли в шутку, не поймёшь. Она чуть оторопела от того, с какой дружеской вольностью, однако отнюдь не пошлостью, он исследовал её внешность. Ей стало даже немножко смешно.

– Всё ясно, – заключил он. – Вы пианистка, но, скорее всего, ещё учитесь в училище, либо в институте, так как вам не более двадцати лет. Я склоняюсь к институту. Сейчас вы путешествуете не одна, на борту ваши родители, может быть, один из них, с которыми у вас непростые отношения, хотя это мягко сказано. В вас сидит ген вашего далёкого предка, он-то, этот ген, и повлиял на структуру вашей удивительно чистой, нежной, доброй души, одна из характеристик которой – умение принести себя в жертву, умение сочувствовать другому человеку, отчего вы часто страдаете. Как раз данная благородная черта и довела вас до крайнего, сумасбродного помысла. Вы не похожи на своих родителей, как я уже сказал, вы похожи на предка, которого и в помине не знаете. Скоро входите замуж. Н-да… Однако замужество – исключительно по какой-то там надобности, но не по доброй воле. Опять же, этот никчёмный, подчёркиваю, никчёмный поступок будет вами совершён ради кого-то, не для себя, и страдания ваши продолжатся. Вы, Люба, красивая и умная девушка, но ваш самый крупный недочёт, к величайшему сожалению, – не умеете себя ценить. Вы мало себя цените, уступая не тем обстоятельствам и не тем людям, которым бы следовало. А цену себе знать надо – вы дорого стОите!

Люба изумлённо-восхищённо, ничуть не обижаясь на критические выплески его речи, уставилась на необыкновенного, неясно, с какого неба свалившегося на её голову археолога.

– Послушайте, мы едва знакомы, лишь какие-то несколько минут, только и успели, что представиться друг другу по имени, а мне кажется, что я знаю вас целую вечность, с самого появления на свет, – призналась она без стеснения, запросто.

– Допустим, я то же самое хотел вам сказать. Видите ли, всё в мире относительно. А уж время подавно! Иногда вечность сужается до минуты, а иная минута может длиться бесконечно. Суждение это не ново. Ведь вы верите, что мы встретились не случайно? – он хмыкнул. – Какие банальности я говорю! Ну, да, не случайно, – настойчиво повторил Владимир. – Просто сейчас, вот именно сейчас, вам нужен был я, а вы, вероятно, – мне. Хотя бы на это короткое время. Зачем? Пока не знаю, но поживём – увидим.

Порывы ветра доносили бодрящий запах морской воды. Люба повернулась всем корпусом к остающейся позади бухте, глубоко, с жадностью, вдохнула свежесть моря, подставляя лицо ветру. Она закрыла глаза, и ей стало мирно, легко. После она открыла глаза и снова увидела огни проплывающего мимо берега, но огни уже не походили на размытое пятно, а дрожали вдалеке и сбоку, переливаясь причудливыми золотыми бликами. Люба повеселела.

– О том, что я играю на фортепиано, действительно нетрудно догадаться, глядя на мою руку, – она вытянула её вперёд, – кстати, не только у пианистов длинные пальцы, и у скрипачей тоже.

– Нет, – возразил Владимир, в свою очередь с восхищением взирая на Любу, – у скрипачей другие пальцы. Я знаю, я их наблюдал, они у них крючковатые.

– Да? Надо же, не обращала внимания. Ну, а всё остальное? Это же почти правда! Как вам удаётся? Или вы подосланный шпион?! – Люба нахмурилась с подозрением.

– У вас на самом деле всё на лице написано, – рассмеялся Владимир, – плюс метод господина Холмса, конечно.

– Классический метод дедукции, – улыбнулась Люба. – А ген далёкого предка? Его вы откуда взяли?

– Считайте, моя фантазия. Если вы не напоминаете ни маму, ни папу, то кого-то должны напоминать? Значит, далёкого-предалёкого «пра», который передал вам по генетическому наследству свою очаровательную привлекательность. Наверняка, это была сногсшибательная женщина!

Ой, как Любе польстило рассуждение Владимира! Она кокетливо заявила:

– Но вы ошибаетесь. Я до невозможности похожа на мать, можно сказать, копия высокого качества.

– Допускаю лишь внешнее сходство. Внутреннее – нет. Ваш духовный мир шире, глубже, одним словом, богаче. Вы, ясное дело, не имеете того практического жизненного опыта, который есть у вашей матушки, но вы чисты. И не пытайтесь предавать себя, у вас ничего не выйдет.