Столкновение

Как-то установилось в пароходстве, что если новый капитан пришёл на «Адмирал Нахимов», то значит, он в чём-нибудь повинен. В первую очередь именно с этой высоты смотрел экипаж лайнера на появление здесь Маркова, одного из видных судоводителей. Капитан Марков постоянно чувствовал негласную, но бесспорно существующую среди команды ка раз в таком ключе отрицательную тенденцию в отношении к себе.

Были моряки, которые, безусловно, уважали и чтили прославленного капитана, видели в нём «аса» морского дела, «морского волка». Маркову быть бы к ним, морякам своего корабля, поближе, попытаться проникнуться к ним обыкновенной тёплой человеческой любовью, принять их за семью и стать во главе семьи, «батей», но с гуманными, разумеется, позициями, стать главой такого порядка, когда люди могли бы жизнь за тебя отдать. Также ему необходимо было занять людей объединяющей их всех будничной работой, чем упрочилась бы дисциплина, – постоянным регулярным тренингом и учёбой. Словом, превратить команду «Адмирала…» в единое целое. Но Маркову, к сожалению, было не до сближения с коллективом, он неосознанно отмахивался от насущной жизни на пароходе. А теперь уж, когда ждали только бумагу – акт о списании судна, – и вовсе вопрос о тренировке экипажа выпал из поля зрения.

Как-то всё шло спустя рукава, проще говоря, разгильдяйно, и команда сильно чувствовала это. Такое состояние беспечности, расслабленности обычно бывает у людей перед окончанием чего-то. Но нельзя себя распускать, нельзя терять бдительности. Всегда есть надежда на лучшее, без сомнения. Надо верить в себя, верить в лучшее, приближать лучшее. Однако при этом всегда нужно быть готовым к худшему, и теоретически, и практически, чтобы оно, если, не дай Бог, и подступит ближе, не стало б неожиданностью из области фантастики.

«Осталось немного, чуть-чуть. Схожу до Батума и обратно. И всё. Я устал. Устал от чёрной работы за гроши», – неслышно говорил сам с собой Марков, стоя на мостике и выводя лайнер с помощью двух буксиров к началу плавания. «Что там Щлиц болтал про какую-то аварию? – рассеянно продолжал Марков, имея в виду своего важного покровителя, который, расстроенный, поднял под руки по трапу обеих дам – жену и дочь – бледных, чуть ли не в обмороке. – Какая там авария? У него голова, естественно, сейчас не работает. Надо успеть хорошенько их накормить, чтобы стабилизировать нервное напряжение. Встревоженные, они быстро улягутся спать. А серьёзно мы завтра поговорим, завтра утречком, на свежую голову».

Высокого роста, худощавый, стройный, даже импозантный, с проседью в висках, капитан глядел вперёд на вырисовывавшийся мыс Дооб, который мощным выступом от Маркотхского хребта внедрялся в Чёрное море. Глядел на волнующееся августовское море, на рваные, будто не причёсанные, дождевые облака, тёмными махинами нависшие над Цемесской бухтой, что светилась множеством мерцающих огней. Звёзд сегодня не было видно, только проблеск замутнённой луны местами появлялся между тучами. Капитан снова посмотрел на часы. Что-то в его движении, похожее на неуверенность, вывернулось наружу.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться, – обернулся к нему второй вахтенный помощник Александр Чаковский.

– Слушаю вас, Саша.

– Позвольте заметить: вы неважно выглядите. Может, вам нездоровится? – в свойственной манере интеллигента корректно задал вопрос второй помощник.

Марков исподлобья бросил на Чаковского быстрый взгляд.

– Не привык ныть, Александр, не спрашивай.

Чаковскому стало как-то неловко оттого, что капитан обращается к нему не официально, а запросто, по имени. Обычно капитан со всеми членами команды держался строго, даже сухо, и отношения не выходили за рамки рабочих. Неизвестно, как бы капитан вёл себя с экипажем в какой-нибудь экстремальной, нештатной ситуации, когда неприятность или, больше сказать, беда должна бы, кажется, сплотить всех? Но такой ситуации на «Адмирале Нахимове» никогда не возникало. И подозрительная капитанская «человечность» в сиюминутном диалоге удивила Чаковского. Он решил, что капитан не в порядке. Тем более, ждал какого-то чиновника из министерства, нервничал, опоздал с отправлением.

Все из комсостава корабля за последнее время видели нервозность капитана и его неудовлетворённость чем-то. Что там происходит у него в душе, конкретно никого не интересовало, ведь любой из нас – человек со своим внутренним миром и личными секретами. Однако капитанское неудовлетворительное настроение тенью ложилось на настроение людей, обслуживающих судно. Лишённое основательной твёрдости и уверенности, состояние Маркова лишало твёрдости и уверенности членов экипажа, что, собственно, соответствовало логике вещей.

Глава вторая

Семейство высокопоставленной персоны

Люба Шлиц облокотилась о дубовый наличник дверного проёма, скрестив руки на груди, и наблюдала истерику своей красивой матери. Мать действительно плакала (по щекам текли настоящие слезы) и тяжело дышала. Медики, вызванные в каюту, напоили её успокоительными каплями, медсестра измерила давление. Над Анастасией Юрьевной, как петух над курицей, кружился муж, Любин отец, Герман Яковлевич Шлиц, и с усердной нежностью пытался её успокоить.

– Настя, дорогая, всё уже позади. Прошу тебя, не трать нервы, угомонись, иначе не будет падать давление, и я не довезу тебя до Сочи. Все живы-здоровы, всё позади!

Медсестра дала ей ещё каких-то таблеток и, попросив лечь, а семье утвердительно сообщив, что здоровью Анастасии Юрьевны ничего не угрожает, покинула помещение.

Было очевидно, что Герману Яковлевичу в тягость этот нервный срыв жены: слишком уж часто у неё повторялись подобные приступы, особенно в последнее время, – они являлись следствием избалованности супруги высокопоставленного чиновника, и она напоминала противного капризного ребёнка, которому всё позволено. Шлицу давненько стало надоедать неуравновешенное поведение Анастасии, совершенно не умевшей или не желавшей держать себя в рамках, когда это было нужно. Он догадывался, что в большей степени нервный приступ состоял из женского кокетливого притворства, основанного на самом обыкновенном эгоизме обеспеченной представительницы «высшего общества».

Если бы Анастасия жила в ХIХ веке, то была, пожалуй, одной из светских львиц при Дворе. Шлиц ничего не мог поделать. Он не мог хотя бы пожурить её за нелепое поведение, не говоря уж о том, чтобы поругаться с нею и предъявить свои требования на этот счёт. Анастасия – красивая женщина, экстравагантная, и он всю жизнь по-собачьи преданно и ревниво её любил, прощая любые так называемые женские выходки. Но сегодня вдруг он почувствовал сильнейшее раздражение, вызванное её слезами и обмороками. Он словно находился в захудалом театрике на дешёвом третьесортном представлении, где никудышняя актриса заметно переигрывает или недоигрывает роль. Ему становилось гадко на душе, но, несмотря на это мерзопакостное чувство, он держался с женой обычным образом и старался ничем не обнаружить своего раздражения.

Анастасия Юрьевна поймала руку мужа и, не выпуская и поглаживая её, умоляюще глядя ему в глаза, трагически-плаксивым голосом произнесла:

– Гера, в той сумке остался мой бриллиантовый гарнитур, – помолчав с секунду, добавила, – и кольцо с сапфиром.

Встала минутная тишина.

– Господи, боже мой, зачем я упаковала их туда? Мои камешки! Подай в розыск, Гера! Найди эту скотину!

От внезапного, до смешного элементарного удивления Герман Яковлевич поднял свои пышные седеющие брови почти до половины лба.

– Настя, ты окончательная дура?! Зачем ты положила драгоценности в сумку с тряпками?! И… что, приступ вызван потерей бриллиантов? Только и всего?! – вновь повисла пауза.

– О мама! – резко, с нотой презрения в голосе воскликнула, не вытерпев, Люба. – Мы чуть не погибли! А ты!.. Да пропади пропадом твои камни! Отец, разве ты не видишь, что она притворяется? Никакое сердце у неё не болит! Ей не нужны наши переживания! Ей нужны её бриллианты! Как ты можешь в такую минуту думать об этом?! Пусть бы вор стащил всё, что у нас есть, всё! Потому что это не должно тебе принадлежать, мама!

Люба скривила губы в ненавидящей усмешке и демонстративно вышла в другую комнату каюты-люкс, тряхнув густым чёрным волосом.

В кресле, молча покуривая дорогой «Мальборо», застыл в напряжённо-любопытном ожидании её жених, Игорь Нечаев, преуспевающий тридцатилетний мужчина. Можно сказать, чересчур преуспевающий во многих сферах жизни, особенно в карьерной. Но и в общественной тоже. По крайней мере, так могло видится всем, кто его окружал. Должно было видится именно так. Он сын солидного человека, партийного чиновника города Сочи (к слову, семья Шлицев направлялась в гости к будущим сватам). Сложилось так, что с юношеского возраста Игорь отчётливо стал сознавать, что из жизни, дающейся человеку один раз, не более (во всякие там мистические положения о неоднократном появлении человека на свет он, безусловно, не верил), надо выжать для себя всё самое выгодное, лучшее и полезное. Конечно, в материальном смысле. Какая, к чёрту, мораль! Моралью пусть занимаются дурачки, верящие в преобразование человека. Он основательно, со знанием дела, наметил конкретный, практический план своего возвышения. В конечном пункте схемы значилось: власть и деньги. Только для себя самого, для себя любимого. Старо, как мир, пОшло, зато стабильно!

Поначалу, находясь на старте, Нечаев не подозревал, что, двигаясь к власти, ему придётся не только пользоваться папиной помощью, но и когда-нибудь вполне самостоятельно ступать, что называется, по трупам. В переносном смысле он уже «шёл по трупам»: не один человек пострадал от его молодого задора – карьеризма. По-иному нельзя – убирались с дороги неугодные. Правда, пока не в прямом значении, не физически, но жесткосердность и железный принцип: никого, кроме себя, не жалеть, – явились прямой предпосылкой для более хладнокровных игр в его последующей жизни.

Учась в свое время в московском Институте железнодорожного транспорта, Игорь Нечаев продвинулся в начале по комсомольской линии – дорос до секретаря институтского комитета. Вступив на пятом курсе в КПСС, он, с замечательным совершенством играя прописанную роль, заставил себя подниматься по ступеням партийной власти. Кто-то из немногих «отсталых» чиновников и единичных «главарей» партии и до сих пор, до середины восьмидесятых, – когда партию уже окончательно разъедала ржавчина несостоятельности, когда страна сверху донизу уже глотала, захлёбываясь, гнойную жижу развала, упав с края пропасти, – продолжал таки оставаться действительно убеждённым коммунистом, продолжал бороться за счастье народа и служить на благо народа, искренне веря в преобразующую силу идей коммунистического строительства. Но Игорь Нечаев не входил в их меньшее число, он принадлежал к «передовым» коммунистам, прокладывающим дорогу к «лучшей» жизни по-другому – старыми проверенными способами: коррупция, воровство, чинопочитание и прочие моральные нечистоты. Отец ему нет-нет да и пособлял, вне сомнения. Однако Нечаев-младший и сам-то был не промах, отличался безупречным рвением и недюжинными способностями в этом пакостном деле. Сейчас он метил на очень высокий пост в горкоме Сочи.

А вот что касается любви, тут Нечаев как будто отступил от каких-либо расчётов, откровенно-доверчиво и легко, точно дурная рыбёшка в канаве, попавшись на удочку этому горячему, волнующему кровь человеческому чувству. С Любовью Шлиц он познакомился в Сочи год назад, в общем-то, случайно. На «светском» рауте. Она приехала с родителями в специальный Дом отдыха. В тот вечер отец и мать вывели девушку «в свет» – это был её первый «великосветский бал», если так можно назвать сборище высоких партийных чинов и членов их семей.

Черноволосой красавице Любе шёл девятнадцатый год. Люба сильно похожа на мать, но черты лица более утончённы и нежны, в отличие от материнских – в них нет холодности. Игорю стоило лишь взглянуть на девушку, и его сердце сильно забилось: если сентиментально выразиться, его сердце в мгновение поразила стрела Амура. Люба однозначно отличалась от всех молодых схематичных особ, снующих туда-сюда по паркету банкетного зала в поисках приключений. Её статное, фигуристое тело, манера несуетливых движений, пронизывающий взгляд, уместность языковых выражений, состоящих из точно подобранной лексики, отражающей суть мысли, выдавали интеллектуальную и духовную развитость, душевное богатство, незаурядность натуры, породу и абсолютную непохожесть на прочих дам общества, к которому она формально принадлежала. Она только внешне, действительно формально, относилась к этому кругу людей. Внутри же, фактически, по своей сущности Люба представлялась среди них совсем чужой – белой вороной, а точнее, белой лебедушкой, неизвестно по какойслучайности попавшей в гурт косолапых крякающих уток.

Нечаев, нисколько не скрывая своего к ней интереса и даже симпатии, не отступал от неё ни на шаг. Забронировал все танцы и умудрился за вечер поближе познакомиться с отцом и матерью Любы. Одетый с иголочки, блистающий этакой германской чистотой, с довольно привлекательной внешностью, галантный молодой человек, распознающий стиль ситуации и, исходя из этого, умеющий вести разговор в соответствующем русле, Игорь Нечаев произвёл весьма сильное, положительное впечатление на Анастасию Юрьевну, чего он, собственно, и добивался.

Главное, считал Игорь, расположить к себе мать. С присущим ему навыком угадывать психологию человека, видеть его, так сказать, «насквозь», практически не ошибаясь, Нечаев разобрался очень скоро, что Анастасия Юрьевна тщеславна, чем схожа с ним самим, и обожает комплименты её красоте и красоте своего ребёнка. Так что пара фразочек «в яблочко» – и мамаша не будет чаять в нём души. А когда она выяснит, что Игорь Нечаев – чиновник высокого ранга, да ещё к тому же имеет за душой не один десяток тысяч, то, несомненно, предпочтёт его идеальной партией для своей дочери. Раз мать захочет, значит, понравится ли Игорь отцу или не понравится, – Анастасия Юрьевна обязательно найдёт способы убедить мужа в правильности их выбора.

Но существовала тернистость, которую сложно преодолеть. Игорь отлично понимал: просчитать пустую и себялюбивую Анастасию Юрьевну ничего не стоит, а вот самоё Любовь Германовну просчитать невозможно. Это как в кино: родственники согласны, жених тоже, а вот невеста… Дело в том, что Игорь настоящим образом, не на шутку, как безумный мальчишка, влюбился в красивую, загадочную, умную, не такую, как все, девушку «с изюминкой». Какие уж тут просчёты! Этот «изюмчик» ещё предстояло расковырять, вывернуть из сдобы. Никакое чувство, а уж тем паче любовь, с расчётом, как водится, не ладит: ни купить, ни продать, не совершить сделку – никакой корысти! Любовь либо есть, либо нет; приходит из ниоткуда и уходит в никуда.

В каждый свой приезд в Москву Игорь обязательно наведывался к Шлицам. Он тайно навёл справки, проверил все возможные версии о знакомстве Любы с представителями мужской гвардии и выяснил, что у Любы в данное время нет романа ни с кем. Его радовала и воодушевляла вакансия в Любином сердце, и он изощрялся по-всякому, чтобы вакансия эта оказалась занята исключительно им, Игорем Нечаевым. Одним из вариантов такого изощрения являлись всевозможные подарки – от прелестных цветов до великолепных дорогих украшений, предлагаемых Любе под различными подходящими предлогами (украшения сводили с ума, скорее, маменьку Анастасию, нежели дочку Любу, которая их категорически отклоняла).

Сначала, как бы от нечего делать, Люба общалась с Игорем, как с приятелем родителей или, например, как с дальним родственником, кузеном – надо же было заполнять пустоту хоть кем-то. Игоря принимали в доме радушно, словно давнего друга семьи, и Люба вынуждена была подчиняться установленным правилам. Игорь в качестве собеседника, в общем-то, был притягателен: он образован, культурен, с ним есть о чём поговорить. Она изначально воспринимала Нечаева отцовским товарищем несмотря на то, что Игорь в сыновья годился Герману Шлицу. Общение общением, но никакого влечения, никакой женской симпатии Нечаев не вызывал у Любы, скорее наоборот, вызывал необъяснимую антипатию.

Однажды Игорь, переполненный искренним чувством, изнемогающий от желания, всё-таки повёл себя неосторожно, поторопился – слетел с тропинки расчёта, спугнул белую лебёдушку своей нетерпеливой напористостью. Люба играла на рояле в гостиной (она училась в Московской Консерватории), а Нечаев, стоявший перед ней полусогнувшись, упираясь локтями в черную полированную крышку рояля и поддерживая ладонью свой квадратный подбородок, вдруг прервал её игру словами:

– У тебя прекрасное имя – Любовь. Оно означает то, что никогда не кончается на Земле. Всё имеет конец, а Любовь вечна.

Любу покоробила не столько примитивность сказанного, сколько препротивнейший шёпот Нечаева, которым он эту приторную пошлость произнёс. Подобные высказывания обычно не водились в его языке. Вообще, стандартные фразы-клише, а тем более такие сальные – не в его манере. Тем не менее, словесная белиберда и отвратительный звук его свистящего шёпота, похожего на шёпот какого-то демонического, совращающего представителя тёмных сил, что бывают в легендах и сказках, вызвали в ней тошнотворное чувство. Люба, перестав играть, не убирала рук с клавиатуры инструмента, преодолевая не вовремя настигнувшую её омерзительную внутреннюю дрожь.

– Благодарю, конечно, – превозмогая тошноту, наконец ответила она, – но… слишком напыщенно ты говоришь. Мне не нравится твоя искусственность, – Люба вскинула на Игоря свой прямой карий взгляд и смерила им Нечаева так, будто он последнее ничтожество, – неужели ты можешь знать, что любовь вечна?!

Под этим пронизывающим взглядом Игорь чувствовал себя, как живая клетка в кусочке зелёного листка, положенного под увеличительное стекло микроскопа, а под микроскопом видны все составляющие клетки, до мельчайших подробностей. «Опасное предприятие я задумал. Эта Люба – орешек, который не так-то просто расколоть, с ней не поиграешь в бирюльки. А расколоть надо. Я не проигрываю в жизни. И, чёрт, я не могу без неё! Справиться бы! Выходит так, что не я стою над ней, а она надо мной!» – и молодой мужчина решился на сумасшедший в данный момент поступок, вновь ошибочный. Он резко сорвался с места, сделав шаг к Любе, рванул её за плечи, поднял с крутящегося стула, ближе к себе, прижал и стал целовать. Люба от внезапности его действий опешила, растерялась было, но, быстро придя в себя, упёрлась руками в его грудь и с непонятно откуда взявшейся силой и вырвавшимся из скривившихся уст визгом отпихнула его.

– Что вы себе позволяете?! – проводя ладонью по губам, машинально крикнула она в лицо Нечаеву расхожую фразу. – Как вы можете?! Никогда, никогда не смейте делать это, слышите меня?! Не смейте никогда!

Нечаев мгновенно понял, что допустил грубую ошибку: Любу таким варварским способом не возьмёшь, с ней так поступать не следует.

– Извини меня, Любочка, – виновато, но с твердостью сказал он.

В этой открытой твердости Люба усекла то, что Нечаев не отступится: он не намерен менять на неё планы. Ничем не скрываемое постоянство нечаевских целей теперь страшно пугало её.

Игорь, в свою очередь, сразу увидел, что стал ей неприятен, это сильно разочаровывало. «Значит, не симпатизирует, – подумал он печально, – как же, как, скажи мне, Господи, как завоевать её сердце? Я ещё ни разу не проигрывал. Не могу и не должен проиграть и здесь!» – сказал его внутренний голос.

Случай, чтобы «завоевать» сердце любимой, конечно же, представился – снежный ком, покатившийся с горы, забирал всё больше и больше липнувшего к нему снега. Наглоспособным людям, вроде Игоря Нечаева, фортуна, как ни странно, по большей части улыбается продолжительное время. Она, эта вздорная девица Фортуна, выглядит осёдланным мустангом: долго за ней гонялись, ну, а теперь, куда потянут поводья, туда и готова повернуть. Но – однозначно – до определённого момента, когда такие, как Нечаев, теряют вдруг всё, в одночасье!

Случай подвернулся в конце марта. Нечаев в очередной раз прибыл в Москву, но не по партийным делам, а по личным, выбив себе короткий отпуск. Он уже начинал уставать от того, что ничегошеньки не выходит с Любовью Шлиц. Какие бы мальчишеские планы по завоеванию Любиного сердца он ни строил, природа брала своё: ему шёл тридцать первый год, а семьи всё нет. Ещё и для партийной деятельности необходима семья. Что за партруководитель без жены, без детей, без образцовой социалистической семьи – ячейки общества?! Однако партию – в сторону. Одиночество его снедало. Надоели до пяток временные любовницы, качающие из него деньги, как нефтяные вышки высасывают нефть их недр земных, надоела холостяцкая жизнь в роскошной квартире, в которой нет своих собственных наследников – всё это било по самолюбию. Ведь он может, он должен, просто обязан быть мужем и отцом! Получается какая-то неопределённость, может, даже безысходность в его судьбе! А здесь – не то, чтобы выгодная невеста, здесь – любовь. Да, настоящая, мучающая, не дающая покоя, по-сумасшедшему щемящая душу и вместе с тем приносящая радость любовь! Какой была бы счастливой и бурной их с Любой совместная жизнь! Он любил бы её! Всегда! И только её одну! Носил бы на руках, забрасывал бы подарками, исполнял бы её желания! Никто ему не нужен, кроме Любы! Никто!..

Игорь поздоровался с вахтёром в высотном доме, прошёл к лифту, поднялся на нужный этаж. Несколько минут он простоял у двери в квартиру Шлицев, повторяя про себя давно заготовленный монолог, обращённый к Любе. Монолог заканчивался просьбой: осчастливить согласием – стать ему женой. Игорь, безусловно, предполагал отрицательный ответ. Однако, чем чёрт не шутит!.. В конце концов, он нажал на кнопку звонка. Дверь открыла домработница и пригласила Игоря в библиотеку-кабинет, попросив его немного подождать.

Герман Шлиц вышел к Нечаеву лишь минут через десять. И Нечаев не узнал Любиного отца: покрытые белёсой сединой волосы взлохмачены, глаза впали внутрь, уголки сухих губ безнадежно опущены к подбородку, – весь какой-то помятый, осунувшийся, запущенный, навроде больного либо опустившегося человека.

– Герман Яковлевич, у вас что-нибудь случилось? – Игорь быстро отложил книгу, которую пролистывал, и встревоженно выскочил из кожаного кресла.

Шлиц молча покивал грязной лохматой головой.

– Что? Что-то с Любой?! – заволновавшись, повысил тон Нечаев.

– Нет-нет, что ты! – испуганно воскликнул Шлиц. – Но случилось, да. Со мною.

Игорь выжидательно остановился, приготовившись слушать.

– Что же? – нетерпеливо переспросил он.

– Игорь Васильевич, присядем-ка, – дрожащим голосом начал Герман Яковлевич. – Хорошо, что ты приехал, как хорошо. Ты вовремя. Я хотел тебе звонить… По делу, разумеется. – Шлиц сглотнул. – Игорь, – неуверенно-просяще продолжил он, – мне… нужны… деньги. Много денег. В долг. Я согласен под любые проценты, – последние слова произнёс он решительно, но одновременно жалобно.

– Да что стряслось, Герман Яковлевич? Задолжали, что ли? – не успокаивался Нечаев.

И тут до его мозга стало доходить: Шлиц, вероятно, проигрался. Как-то в более тесной беседе Люба обмолвилась, невольно выдав отца, потом возмутилась, зло и отрицательно-тревожно высказываясь по поводу отцовского «подпольного» увлечения картами, что, кстати, Нечаева ничуть не удивило и не тронуло. Игорь подошел вплотную к Шлицу и как закадычный дружбан (именно так), фамильярно-понимающе похлопал его по плечу, дескать, все мы можем попасть в неприятную ситуацию.

– Герман Яковлевич, когда надо вернуть карточный долг? – на слове «карточный» Шлиц вздрогнул и жалко посмотрел в хамовитые нечаевские глаза.

– Через неделю. А иначе – сам знаешь…

– Нет, не знаю и знать не хочу. Не занимаюсь этой ерундой. – Нечаев выругался, чем поверг Шлица в совсем горестное состояние. – И вам советую завязывать! Но представляю. Сталкивался. Сколько?

Шлиц, воспрянув, оптимистично ринулся к огромному письменному столу красного дерева, трясущейся рукой вырвал из мраморного органайзера карандаш и нацарапал на листке отрывного календаря сумму. Нечаев, подвалив туда же и увидев цифры, присвистнул. Герман Яковлевич воровски скомкал календарный листок и швырнул его в мусорную корзину.

– Ну, вы даёте! Простите за простоту слов!

Нечаев напрягся в раздумье. У него, весьма практичного и корыстного человека, быстро прокрутилось в голове, какую баснословную выгоду он сможет извлечь из «несчастья» Шлица!

– Хорошо, – фундаментально произнёс Нечаев. – Я дам вам денег. И дам в два раза больше. И без процентов. – Шлиц расширил глаза. – Но…

Герман Яковлевич впился в Нечаева молящими, мутными, точно у алкоголика, глазами, окаменев в ожидании ужаса.

– …но при одном условии, – Нечаев понизил голос.