Свидетель жизни

Парень удивленно вскинул брови. Может, неуместная фраза мне и вправду померещился, или женщина могла вещать чревом. – Напитки? – предложил юноша. Неплохо б, – алкоголь мнимо расширяет сознанье, которое сейчас равнялось узкой черте, не шире морского горизонта, – к тому ж он узаконивает морок, что вечно вокруг меня клубится, а стремленье к трезвости – тщетно. Моя жизнь сказочна, но трудно, хоть и увлекательно, обитать в сказке. – Джин? Граппа? Кальвадос? – назвал парень с захолустным шиком. Я отверг иноземное пойло. – Тогда, настой бузины с жасминным цветом?

Я выбрал последнее. Хлебнул из стакана и закусил мымриком. Те, склизкие и сопливые, оказались пикантны на вкус, а настой – крепок. Жасминовые лепестки украшали желтоватую муть, словно кувшинки – застоявшийся прудик. Он вновь поразился, сколь вся его жизнь приникает к мельчайшему, делая любой предмет многозначительным и провиденциальным. Не стоит удивляться, что он избегал быта, – и так его жизнь пестрила умолчаньями и свидетельствами; все в ней существовало не само по себе, а отсылкой к иному. Мутный бокал указывал направленье к дачному прудику возле забора, по глади которого конькобежцами скользили водомерки, как память над водами, – чуть касаясь их, но не тревожа. Позже он совсем загнил, почти высох, обратившись в торфяник. Бузина отдавала горечью, а жасмин оказался безвкусен, но пахуч. Сколько уж раз мне довелось спознаться с формалиновым запахом казенных похорон. Он всегда отдавал жасмином, – и я удивлялся, что унылая смерть соседствует с моей нежной мечтой. Но ведь смерть ему всегда казалась безнадежно сбывшимся прошлым.

Я вынырнул из бокала бузинной горечи и обнаружил, что женщины нет рядом, – исчезла, пропала, может, отвязалась наконец. Он давно уж мечтал ее изжить, но теперь не обрадовался. Тем паче, что вместо нее, на то же сиденье рядом водрузился образ не столь многозначный. Его и вообще трудно привязать к моей жизни, корень казался не глубок, хотя, кто знает, – мелкое опасение подчас соседствует с великим страхом. Возможно, тот нелепый образ был достаточно правдив, чтоб заслонить от истины, – а может оказаться, что он самый родной из всех. Вчерашний браток был перебинтован поперек головы и в прежней майке, но с пороховой подпалиной у левого соска. К ноге он примостил мокрый зонтик, – действительно пошел дождь. Малый взглянул на пылавший очаг и произнес нечто неожиданное. Впрочем, мои вымыслы часто путаются и персонажи, случается, говорят чужими голосами. – Сгорает ночная печаль, – сказал парень, глядя на пламя. – Ты замочил Ливера? – высказал я догадку, но без любопытства, а скорей для разговора, – или, чтоб уяснить прежний ли это браток или произошла подмена. Парень оставался спокоен, а бармен показно заткнул уши пальцами, чтоб не услышать опасного признания. – Ну как тебе сказать… – избежал ответа малый и сообщил: – Хозяин забил стрелку с Ханом, а мне приказ – лечь на дно. Мусора на хвосте, но бздят.

Отчего-то его гнусный язык показался мне знакомым. Возможно, правда моего прошлого неказиста или даже отвратна, потому я забыл ее, искренне и навек. Все равно, она кажется случайной мелочью средь моих астральных истин. Но почему из экзистенции постоянно выглядывает эта бандитская рожа? Не слишком ли стали своевольны маски, населявшие балаганчик моей души? Я поискал взглядом свою подругу, но та отлучилась. – Мне тоже мерещится черная женщина, – признался браток и добавил некстати нечто безумное из своего опыта: – когда бьешь контрольным, ошметки мозга прилипают к стене. Плоть мысли делается едина с родным пространством. – Мудрец, – восхитился бармен, мигнув бельмом. – На философском был одаренней всех. Сам доцент Глузман сказал: голова. – Отвянь, – велел браток. Слишком он был многослоен для простого бандита, но чересчур дик для спутника моего одиночества. И вряд ли соглядатай, – в своем бандитском прикиде не казался ряженым. Он собрался сказать что-то еще, и мне вдруг почудилось, что сейчас может словом задеть нечто мое больное и раннее. Я попытался наперед записать роковое слово на пачке, но спичка сломалась. Незаписанное слово трепещет, как птица в полете, приискивает себе смысл и звуковое обличье, манит будущим. Я не мыслю словами, исполненный темного гула и мутных образов. Не запечатленное слово мне увиделось подобьем цветка, что пестует черная садовница. Оно было причастно и моей судьбе, и сидящего рядом дикого парня, да и всех людей мною созданных. Малый продолжал принимать меня за другого, а может нечто и разузнал за ночь, – что мне хотелось забыть. Кажется, он все же не враг. Негр положил предо мной свой отстреленный палец. Тот был указательным, перебит выше второй фаланги. Прогнусавил, ломая речь: – Хелп зе инвалид фор бред.

Подлинно, бред. Я вспомнил, что во сне способен говорить на незнакомых языках, а нынешний сон был всех бредовей. Браток метнул монетку точно под мертвый ноготь. Тут вовсе нежданно содрогнулись, казалось, прочные стены. Надо сказать, что в сновиденьях мне чаще видятся города, чем сельский простор. Возможно, я мог бы стать архитектором, а не писателем, – столь каждую постройку облекал в символ и ощущал всей душой чужие города. Здания, сотворенные снами, оказывались подробны и казались прочны, – когда и успевал я выдумать каждую деталь? – а вот подобья живых существ оставались без четких свойств, мерцая одно сквозь другое. Вновь дрогнули стены. Люстра обсыпала меня с братком остатками хрустальных сережек. Пропавшая, было, женщина сходила по лестнице, вся в черных лохмах и с прежней улыбкой. Воздела палец, – свой, конечно, – и жест мне показался роковым. Ворвавшись в нашу случайную спальню, я обнаружил там, что и предвидел: русоволосый отрок свисал с постели; на его кадыке как прежде сидела черная бабочка, но теперь приколотая бронзовой шпилькой. Не напрасно я опасался ночью. Холуй был наглядно мертв, – видно и без врача. Я не ощутил ужаса, – ведь затем и превратил свою жизнь в сновиденье, чтоб побороть смерть. – Е-мое, – выдохнул браток за моей спиной, – вот так ливер.

Тьфу ты, опять слово, отдающее кишечным смрадом. Балаганчик обнаглел, выдав уж слишком угрюмый гротеск. Но что означает смерть в волшебном пространстве, – она действительно трагична? символ всамделишной угрозы или просто заминка ума? А настоящая смерть, наяву, что она? Я вернулся в ресторанчик, – мне показалось, что усильем воли смог бы воскресить юношу, но я и во сне оставался благочестив. Женщина казалась спокойна, но взгляд стал безумен. Студенистые мымрики уже растеклись лужей. Негр вновь играл на флейте, но без пальца потерял важнейший выдох мелодии. Его пастораль запиналась и была уже не столь нежна, – все отыскивала потерянный звук. Бармен, слепо пригнувшись, чиркал в блокноте. Подозрительно… Оказалось, пустяки: он выписал счет. Женщина, не считая, швырнула на стойку скомканные баксы. Убиенный отрок мог заплатить вперед. – Мотайте отсюда, – посоветовал парень, сунув мне в карман свою беретту. А возможно, другое орудье смерти, – я в системах оружия слаб, хотя жизнь заставляла разобраться.

Женщина позволила себя увести, пусть неохотно. Не то чтобы ей нравился бар, но, совершив злодейство, она обмякла, никуда не хотела идти. Впрочем, она ли убийца? Женщина и прежде томила молчаньем и недомолвками, теперь же ее расспрашивать было и вовсе бесполезно. Негр выдул нам в спину нечто вроде прощального марша, тоже с запинками, колченогого. Дождь уже чуть моросил, по дворику бродили мокрые куры. Деревня казалась смурной поутру, бревенчатые срубы отсырели и пахли гнилью, – тоже сладким запахом детства. Оказавшись наружи, я не скажу, что испугался, но меня словно б охватило чувство правды. Так случалось, когда отступал весь морок жизни, – та представала во всей грубости деталей и опасна. Не столь истинна, но именно правдива. Пора вновь устремиться в побег. У въезда в деревню стоял молодец с дубиной. Неведомо, что он сторожил, а, может, подстерегал кого-то. Он попытались загородить дорогу, но грудью не встал. Земляные дороги опять вывели нас на разбитый асфальт позднего средневековья. Исписав последнюю пачку, я выбросил ее в окно.

Женщина вспоминает

По обеим сторонам простерлись пустые поля в дымках тумана, и к нему возвратилась способность переживать пространства. Прежде переживание ландшафтных сюжетов было для него насущней отношений с людьми. Пейзажи несуетно простирались пред ним изоморфом человеческих чувств и всевозможных житейских обстоятельств. Они первичней людских страстей; радушные, готовы впустить в себя многолюдье и гомон, но сохранив первородство. Я молчаливо беседовал с окрестностью, а та мне отвечала всхлипами ивы и мукой терновника. Пейзаж мог показаться натуральным, но был слишком хорошо согласован, и я предположил, что он вымысел, хотя мальчик над ним не реял, и уж не мерцал светляками жасминовый куст. Лишь скулил вдали волк-людоед из детской сказки, – человек с песьей мордой, проводник заблудших душ, соглядатай зла. Тайный враг загонял меня в искусственное пространство, где не схоронишься. Я догадывался, что он начнет манить меня образами прошлого, добиваясь проговорки, – не словами, а неосторожным поступком. Видно, мой долг перед ним столь велик, что достоин великой изощренности, как и немалых затрат. Я, как помню, с врагами не церемонился.

Стоит погрузиться в ландшафт, он делается неисчерпаем, а разверстый до глубины, отзывался моим грехом и будущей расплатой. Однако теперь пробегал за окном, казалось, перебирая схемы простейших человеческих чувств. За всю жизнь, я, городской житель, не сумел выучить деревья по именам, но чувствовал острей тех, кто к ним привычен. Может, я их и путал, приискивая название к чувству, но и вообще был в наименованиях слишком добросовестен, что граничило с равнодушьем. Все это я вслух рассказывал женщине, ибо молчанье между нами, теперь, после гибели юноши, непременно б разрослось до безмерности, превратилось в невыносимое бремя. Для меня, скорей: тихая маньячка уж выглядела безмятежной, – видно, обо всем забыла. Хорошо, что шпилька осталась в кадыке убитого парня, – но у нее еще вторая. Странно, что я теперь меньше, чем прежде, хотел избавиться от женщины, знал, что опасней, мирные с виду поля. Все ж я нащупал в кармане беретту. А может… ведь все сон, где мнимость – даже рожденье и смерть. Нет, нет, убийство во сне отзовется явью.