Плач Вавилона

Он находился у подножия чего-то невероятного, колоссального, уходящего в самое небо так высоко, что вершина терялась в слепящем солнечном мареве. Это было сооружение из необожженного кирпича, песка и каких-то темных балок, широкое в основании и постепенно сужающееся кверху. Оно было еще далеко не закончено – повсюду виднелись строительные леса из грубо отесанных бревен, по которым, словно муравьи, ползали крошечные фигурки людей. Тысячи, десятки тысяч людей сновали вокруг, тащили корзины с землей, обтесывали камни, месили глину.

«Так, – пробормотал Моше, чувствуя, как к горлу подступает ледяной комок, не имеющий ничего общего с жарой. – Кажется, я начинаю понимать, куда меня занесло мое лингвистическое любопытство. И если это то, о чем я думаю… то мой трактат об архитектурных метафорах может получиться куда более наглядным, чем я предполагал. Главное теперь – не нарваться на местного прораба по имени Нимрод. А то он, если верить слухам, не очень-то жалует незваных консультантов по строительству».

Он попытался встать, но ноги подкосились, и он снова рухнул на землю, едва не потеряв сознание. Голова кружилась, а перед глазами плясали черные точки. Древний свиток, причина всех его бед, куда-то исчез. Наверное, остался там, в его каморке, в другом времени, в другой жизни.

«Первое "здрасьте" новому миру, – прохрипел он, обращаясь то ли к себе, то ли к этой гигантской стройке века. – Надеюсь, у вас тут хотя бы вода есть. А то с такими темпами познания неизведанного я рискую умереть от жажды еще до того, как успею сделать какую-нибудь очередную глупость».

Солнце продолжало нещадно палить, а гигантская башня равнодушно взирала на него с высоты своих незаконченных амбиций. И Моше вдруг с кристальной ясностью понял, что его приключение только начинается. И что оно, скорее всего, будет куда менее забавным, чем ему представлялось в его пыльных мечтах в тишине ешивы.

Глава 6: Вавилонская симфония грязи и амбиций

Прошло какое-то время – может быть, несколько минут, а может, и целый час, – прежде чем Моше смог снова собраться с силами и мыслями. Головокружение немного улеглось, оставив после себя тупую головную боль и ощущение вселенской усталости, будто он не просто упал с небольшой высоты, а тащил на себе все грехи этого новоявленного мира. Он снова сел, на этот раз более осторожно, и заставил себя по-настоящему осмотреться, пытаясь унять внутреннюю дрожь, которая была смесью страха, изумления и какого-то почти истерического восторга.

Да, сомнений не оставалось. Это было именно то самое место. То самое, о котором он читал в священных текстах, над которым иронизировал в спорах с реб Хаимом, и которое теперь возвышалось перед ним во всей своей первобытной, недостроенной и устрашающей грандиозности. Вавилонская башня. Или, по крайней мере, ее очень амбициозный прототип.

Она была невероятна. Не столько своей высотой, сколько масштабом, дерзостью замысла. Широченное, почти квадратное основание занимало, казалось, половину видимого пространства, и от него, уступ за уступом, сужаясь, устремлялись в небо ряды кирпичной кладки. Кирпичи были неровные, желтовато-серые, сделанные из необожженной глины, смешанной с соломой, и уже сейчас, под беспощадным солнцем, многие из них покрылись сетью мелких трещин, словно предвещая будущую недолговечность этого титанического сооружения. Кое-где виднелись вкрапления более темного, обожженного кирпича, вероятно, для укрепления особо ответственных участков, но их было немного.

Вокруг башни, насколько хватало глаз, кипела работа, напоминавшая лихорадочную деятельность гигантского, плохо организованного муравейника. Тысячи, а может, и десятки тысяч людей – мужчин, женщин, даже детей – трудились под открытым небом. Они таскали плетеные корзины, доверху набитые землей и глиной, на своих спинах и головах; рубили и обтесывали примитивными каменными и бронзовыми топорами стволы деревьев, превращая их в грубые балки для лесов; месили босыми ногами глину в огромных ямах, смешивая ее с водой и соломой; формовали кирпичи и раскладывали их сушиться на солнце.

Воздух дрожал от многоголосого гула: резких, гортанных криков надсмотрщиков, размахивавших плетками; ответных выкриков рабочих; скрипа деревянных блоков и рычагов, с помощью которых пытались поднимать наверх тяжелые грузы; монотонного, заунывного пения, под которое какая-то группа людей тянула огромный камень. И над всем этим висела плотная, почти осязаемая завеса из желтой пыли, которая поднималась от тысяч ног, от ссыпаемой земли, от обтесываемых камней. Она забивала нос, першила в горле, оседала на коже и одежде, придавая всему какой-то однообразный, унылый оттенок.

Инструменты, которые Моше мог разглядеть, были до смешного примитивны: деревянные лопаты, каменные молотки, бронзовые долота, веревки из растительных волокон. Никаких сложных механизмов, никакой продуманной организации. Все держалось на грубой физической силе, на невероятном упорстве и, вероятно, на страхе перед теми, кто стоял наверху этой трудовой пирамиды.

«И эти люди собираются достучаться до небес? – с мрачной иронией подумал Моше, наблюдая, как несколько полуголых рабочих, напрягаясь до предела, пытаются втащить по шаткому пандусу огромную балку. – С такими-то технологиями? Похоже, у них больше амбиций, чем здравого смысла и хороших инженеров. Хотя, надо признать, размах впечатляет. Это вам не ешиву ремонтировать, тут все по-взрослому. Правда, кондиционеров и профсоюзов тут явно не предвидится еще пару тысячелетий».

Он заметил, что люди вокруг него говорили на одном языке, хотя и с разными акцентами и диалектными особенностями. Это был тот самый гортанный, резкий язык, который он уже начал понемногу понимать благодаря своему лингвистическому чутью. Значит, смешение языков еще не произошло. Он прибыл… вовремя? Или слишком рано?

Запахи здесь были под стать зрелищу. К уже знакомым ароматам пыли, пота и дыма добавился резкий, кислый запах прокисшего пива или браги, которую, видимо, употребляли рабочие для поддержания сил, и тошнотворный смрад отхожих мест, если таковые вообще существовали в организованном виде. Вся эта «симфония грязи и амбиций», как он мысленно окрестил окружающую действительность, одновременно и подавляла, и вызывала странное, извращенное восхищение масштабом человеческого безумия.

Моше поежился, несмотря на жару. Одно дело – читать о Вавилонской башне, спорить о ней, анализировать ее как миф или аллегорию. И совсем другое – оказаться здесь, у ее подножия, среди этой первобытной мощи и первобытного же хаоса.

«Ладно, Моше, – сказал он сам себе, пытаясь взять себя в руки. – Паниковать будешь потом, когда найдешь укромный уголок и убедишься, что тебя не собираются немедленно припахать к тасканию кирпичей в качестве неквалифицированной рабочей силы из будущего. Сейчас главное – выжить и постараться не привлекать к себе излишнего внимания. Хотя в этом моем… наряде, – он критически оглядел свой порядочно измазанный и порванный ешиботский кафтан, – это будет непросто. Выгляжу как пугало, сбежавшее с чужого огорода прямиком в эпицентр стройки века».

Он с трудом поднялся на ноги, стараясь держаться в тени гигантского сооружения. Нужно было найти воду, еду и место, где можно было бы перевести дух и попытаться составить хоть какой-то план действий. Если, конечно, в этом первозданном хаосе вообще можно было что-то планировать.

Глава 7: Языковой барьер и искусство пантомимы (провальное)

Держаться в тени гигантской башни оказалось не такой уж простой задачей. Тень была капризной и подвижной, как настроение избалованного ребенка, а солнце, казалось, специально выискивало Моше, чтобы еще раз напомнить ему о своем безраздельном владычестве над этой выжженной землей. К тому же, просто стоять истуканом посреди кипучей деятельности тысяч людей было верным способом привлечь ненужное внимание. Нужно было двигаться, пытаться слиться с толпой, хотя бы изобразить какую-то осмысленную деятельность, если уж не получалось ее реально выполнять.

Первой насущной проблемой была вода. Горло пересохло так, что каждый глоток слюны ощущался как наждачная бумага. Моше заметил группу женщин, тащивших от какого-то подобия колодца или резервуара тяжелые глиняные кувшины. Вот он, шанс.

Он приблизился к одной из них – крепкой, широкобедрой женщине с обветренным лицом и усталыми глазами, которая с трудом поставила свой кувшин на землю, чтобы перевести дух. Моше откашлялся, пытаясь придать своему голосу как можно более дружелюбное и одновременно жалкое выражение – комбинация, которая, как он надеялся, должна была вызывать сочувствие, а не подозрение.

«Прошу прощения, уважаемая, – начал он на иврите, тут же спохватившись, что это бесполезно, и перешел на универсальный язык жестов, как он его себе представлял. Он приложил ладони ко рту, изображая, что пьет, а затем указал на кувшин. – Воды… немного воды… умираю от жажды… горло… песок… понимаете?»

Женщина уставилась на него так, словно перед ней был не человек, а говорящий верблюд, причем говорящий какую-то откровенную чушь. Ее густые, сросшиеся на переносице брови поползли вверх, а в глазах мелькнуло что-то среднее между недоумением и опаской. Она что-то быстро проговорила на своем гортанном языке, обращаясь не то к Моше, не то к кувшину, потом подозрительно оглядела его странный наряд и, схватив свою ношу, поспешно удалилась, неодобрительно качая головой.

«Так, первый блин комом, – констатировал Моше, провожая ее взглядом. – Либо моя пантомима была слишком авангардной для местной публики, либо она решила, что я пытаюсь наложить сглаз на ее драгоценную воду. Возможно, стоило добавить пару поклонов и жалобный стон. Говорят, это универсально действует на женщин с кувшинами».

Он не отчаялся. Лингвистический гений внутри него уже начал свою работу, жадно впитывая звуки, интонации, ритм этого незнакомого языка. Он слышал повторяющиеся слова, улавливал вопросительные и утвердительные конструкции. Мозг автоматически анализировал, сопоставлял, строил гипотезы. Это было похоже на разгадывание сложнейшей головоломки, только вместо символов на пергаменте были живые люди и их непонятная речь.

Следующая попытка была предпринята с группой рабочих, отдыхавших в тени недостроенной стены. Они жевали какие-то сухие лепешки и пили мутную жидкость из общей глиняной чаши. Моше, собрав все свое мужество, подошел к ним и, снова прибегнув к жестам, попытался изобразить голод, указывая на лепешки и скорбно поглаживая свой пустой живот.

Реакция была иной. Один из рабочих, здоровенный детина с туповатым лицом и спутанной бородой, громко заржал, толкнув соседа локтем. Остальные тоже загоготали, показывая на Моше пальцами и отпуская какие-то, очевидно, нелестные комментарии. Тот, что заржал первым, отломил крошечный кусочек своей лепешки, с издевкой протянул его Моше, а когда тот потянулся, отдернул руку и бросил лепешку в пыль.

«Очаровательно, – подумал Моше, чувствуя, как к горлу подступает уже не жажда, а злая обида. – Чувство юмора у местных просто на высоте. Интересно, они всегда так развлекаются, или это специальная программа для заблудившихся во времени иноземцев? Кажется, я только что поучаствовал в древнем аналоге стендап-комедии, правда, в роли того, над кем смеются. Надеюсь, хоть рейтинг у шоу был неплохой».

Он отошел, стараясь не показывать, как его задело это унижение. Голод и жажда становились все сильнее. Он понимал, что без базового умения объясняться ему здесь не выжить. Его знания Талмуда, его острый ум, его сарказм – все это было абсолютно бесполезно перед лицом простого непонимания.

Он бродил по огромной стройплощадке, как призрак из другого мира, внимательно слушая, наблюдая, запоминая. Вот надсмотрщик что-то гневно кричит на рабочего, и тот съеживается – значит, это были слова приказа или угрозы. Вот двое торговцев о чем-то оживленно спорят, размахивая руками, – вероятно, о цене. Вот мать ласково воркует со своим ребенком – эти интонации были понятны без слов.

Он начал улавливать отдельные слова: «вода» (звучало как «майя» или что-то похожее), «кирпич» («либену»), «дай» («хаб»), «нет» («ла»). Это были крохи, но его мозг цеплялся за них, как утопающий за соломинку.

К вечеру, измученный, голодный и почти отчаявшийся, он присел у стены какого-то сарая, подальше от основной суеты. Рядом возился старик, чинивший сломанное колесо от телеги. Старик выглядел таким же древним, как и инструменты, которыми он пользовался. Моше долго наблюдал за ним, а потом решился.

Он подошел, молча указал на свои пересохшие губы, потом на пустой бурдюк, валявшийся неподалеку, и произнес одно из слов, которое, как ему казалось, он запомнил: «Майя?»

Старик поднял на него выцветшие, слезящиеся глаза. Некоторое время он молча разглядывал Моше, его странную одежду, его измученный вид. Потом медленно кивнул, крякнул и, указав морщинистым пальцем куда-то в сторону реки, которая тускло блестела в лучах заходящего солнца, произнес несколько слов. Моше не понял их, но интонация была скорее сочувственной, чем враждебной. И слово «майя» там точно прозвучало.

Это была маленькая победа, но для Моше она значила очень много. Он не просто получил направление к воде. Он впервые смог установить контакт. Пусть примитивный, пусть на уровне одного слова, но это был диалог.

«Ну что ж, – подумал он, с трудом поднимаясь на ноги, чтобы брести в указанном направлении. – Первый урок языка древнего Вавилона, кажется, усвоен. Тема: "Как не умереть от жажды". Факультативно: "Искусство вызывать сочувствие у очень старых людей". Негусто, конечно, для кандидата в лингвистические мессии, но для первого дня в прошлом – вполне себе достижение. Посмотрим, что день грядущий нам готовит. Надеюсь, не экзамен по местной поэзии. С этим у меня точно будут проблемы».

Солнце садилось, окрашивая гигантскую башню и всю окружающую ее суету в багровые тона. И в этой суете, маленький и чужой, брел Моше, вооруженный одним понятым словом и огромной, отчаянной жаждой – не только воды, но и понимания.

Глава 8: Уроки выживания и горький хлеб прошлого

Река, к которой указал старик, оказалась мутным, медленно текущим потоком с глинистыми берегами, изрядно вытоптанными и загаженными. Вода в ней была теплой и имела отчетливый привкус ила, но для Моше, изнывавшего от жажды, она показалась амброзией. Он пил долго, жадно, черпая ладонями, не обращая внимания ни на плавающий мусор, ни на копошащихся у берега странных водяных насекомых. Только когда желудок свело от непривычного обилия жидкости, он остановился, чувствуя, как по телу разливается слабость и облегчение.

Следующей проблемой была еда. После того, как его «блестящая» пантомима с просьбой о хлебе закончилась унижением, Моше понял, что милостыню здесь не подают, особенно таким странным субъектам, как он. Придется либо воровать, либо… либо как-то зарабатывать. Первое претило его воспитанию, хоть и казалось в данных обстоятельствах наиболее быстрым решением. Второе же было туманно и малоперспективно, учитывая его полное отсутствие полезных в этом мире навыков. Чтение Талмуда и умение находить нестыковки в божественных планах вряд ли ценились на местном рынке труда.

Ночь застала его под открытым небом, неподалеку от догорающих костров какого-то рабочего лагеря. Холод, пришедший на смену дневной жаре, был пронизывающим. Моше съежился, пытаясь согреться, и с завистью смотрел на спящих рабочих, укрытых какими-то рваными шкурами и циновками. У него не было ничего.

«Великолепно, – думал он, стуча зубами. – Ночлег класса "все неудобства включены". Свежий воздух, полное отсутствие соседей по комнате, если не считать пары любопытных скорпионов, которых я заметил неподалеку. И уникальная возможность наблюдать звезды без светового загрязнения от какой-нибудь банальной цивилизации. Правда, сейчас я бы с радостью променял все это великолепие на жесткий топчан в моей каморке и миску вчерашней чечевичной похлебки. Даже на компанию реб Хаима с его бесконечными нотациями. По крайней мере, у него всегда было тепло».

Первые несколько дней были сущим кошмаром. Моше научился распознавать съедобные коренья и травы, которые росли по берегам реки, – спасибо бабушкиным рассказам о голодных годах, которые он всегда слушал вполуха, считая их древними сказками. Он научился высматривать остатки еды, брошенные рабочими, и проглатывать их быстро, пока никто не видел, подавляя брезгливость и унижение. Пару раз ему даже удалось стащить несколько фиников у зазевавшегося торговца на импровизированном рынке, раскинувшемся у подножия башни, – ловкость рук, отточенная на незаметном перелистывании запретных страниц в библиотеке, неожиданно пригодилась.

Он наблюдал. Это стало его главным занятием и способом выживания. Он смотрел, как живут эти люди, как они работают, как общаются, как делят пищу и кров. Он видел жестокость надсмотрщиков, тупое безразличие одних рабочих к страданиям других, но видел и редкие проблески сочувствия, взаимопомощи, даже грубоватого compañerismo.

Он начал понимать иерархию этого мира. На самом верху, недосягаемые и почти невидимые, были жрецы и вельможи Нимрода, обитавшие где-то в шатрах и глинобитных дворцах подальше от основной грязи стройки. Затем шли главные архитекторы и военачальники, отдававшие приказы. Под ними – многочисленные надсмотрщики с плетками, следившие за исполнением. И в самом низу – бесправная, многотысячная масса рабочих, «сынов человеческих», как их высокопарно называли в Писании, а на деле – просто муравьев, строящих этот гигантский термитник во славу чьих-то непомерных амбиций.

Его лингвистические способности тоже не стояли на месте. Он жадно впитывал новые слова, обороты, интонации. Он уже мог понимать простые приказы, просьбы, ругательства. Он даже научился произносить несколько ключевых фраз, которые помогали ему не умереть с голоду или не быть избитым по ошибке. «Я – чужестранец», «Я – не понимаю», «Дай – еда», «Вода – хорошо». Примитивно, но действенно.

Однажды, когда он совсем обессилел от голода, ему повезло. Какой-то сердобольный рабочий, видя его жалкий вид, молча протянул ему половину своей грубой ячменной лепешки. Она была жесткой, пресной и отдавала дымом, но Моше показалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел. Этот горький хлеб прошлого, заработанный не умом, а одним лишь видом своего отчаяния, имел странный привкус – привкус смирения и новой, злой решимости.

«Спасибо, любезный, – мысленно поблагодарил он рабочего, жадно вгрызаясь в лепешку. – За то, что напомнил мне: даже в самом грязном болоте иногда расцветают лотосы. Или, по крайней мере, попадаются люди, у которых совесть еще не окончательно атрофировалась под гнетом непосильного труда. Это дает некоторую надежду. Не на то, что я отсюда выберусь в ближайшее время, конечно. А на то, что, может быть, и я смогу здесь как-то приспособиться. И не просто выжить, а… что-то сделать. Что-то, что заставит этот мир если не прогнуться, то хотя бы почесаться от удивления».

Он доел лепешку до последней крошки. Голод немного отступил, но на смену ему пришло отчетливое понимание: чтобы выжить здесь и, тем более, чтобы осуществить свой дерзкий план по «исправлению» истории, ему нужно стать частью этого мира. Перестать быть просто наблюдателем, чужаком, пугалом из другого времени. Ему нужно найти свое место в этой вавилонской симфонии грязи и амбиций. И чем скорее, тем лучше. Иначе этот мир просто сожрет его и не подавится.

Глава 9: Прозрение среди кирпичей и пыли (или солнечный удар)

Дни тянулись один за другим, похожие как две капли мутной речной воды, – однообразные, изнурительные, наполненные тяжелым трудом, которого Моше, к счастью или к несчастью, пока удавалось избегать. Он научился быть почти невидимым, скользя тенью вдоль стен, прячась в нишах недостроенных сооружений, питаясь отбросами и редкими подачками. Его главным занятием по-прежнему было наблюдение, но теперь оно носило более целенаправленный характер. Он не просто впитывал язык – он изучал систему. Систему работы, систему подчинения, систему выживания в этом первобытном муравейнике.

И чем больше он наблюдал, тем больше поражался вопиющей неэффективности всего происходящего. Бригады рабочих, говорившие, казалось бы, на одном языке, постоянно не понимали друг друга. Приказы искажались, передаваясь по цепочке. Простейшие задачи превращались в неразрешимые проблемы из-за путаницы в терминах или неверно истолкованных жестов. Материалы тратились впустую, инструменты ломались, люди получали травмы – и все это зачастую из-за элементарного отсутствия внятной коммуникации.

«Это не стройка, а какой-то лингвистический кошмар наяву, – думал Моше, в очередной раз становясь свидетелем яростной перепалки между двумя надсмотрщиками, которые никак не могли договориться, куда именно следует доставить партию свежесформованных кирпичей. Кирпичи тем временем сиротливо лежали под палящим солнцем, рискуя растрескаться еще до того, как их спор будет разрешен. – Они еще даже не начали говорить на разных языках, а уже такой бедлам. Что же будет, когда Всевышний решит добавить остроты в это шоу? Боюсь, тогда они не то что башню достроить, они и туалет общественный согласовать не смогут».

В один из таких особо жарких и бестолковых дней, когда воздух плавился от зноя, а пыль стояла такая, что не было видно и на десять шагов, Моше сидел в тени огромного камня, предназначенного, видимо, для фундамента какой-то вспомогательной постройки. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Голова гудела не то от голода, не то от жары, не то от бесконечного шума стройки. Перед его глазами разыгрывалась очередная сцена производственной драмы: две группы рабочих, одна тащившая тяжелые бревна, другая – корзины с глиной, столкнулись на узком проходе, создав затор и вызвав гневные крики надсмотрщика. Причина была банальна: никто никого не предупредил, никто никому не уступил, потому что команды отдавались одновременно и противоречили друг другу.

Именно в этот момент, глядя на эту нелепую суету, на эти потерянные усилия, на этот абсурдный хаос, Моше вдруг вспомнил. Не просто вспомнил библейскую историю о Вавилонской башне – он знал ее наизусть. Он вдруг почувствовал ее, увидел ее не как древний миф, а как… как описание совершенно неэффективного проекта, который изначально был обречен на провал из-за плохого менеджмента и проблем с коммуникацией.

И тут его словно ударило молнией. Или, возможно, это был просто солнечный удар, как он позже с иронией предположил. Но мысль, которая пришла ему в голову, была такой ослепительной, такой дерзкой и такой… логичной с его точки зрения, что он на мгновение забыл и о жаре, и о голоде, и о своем плачевном положении.

«А что, если?.. – пронеслось в его мозгу, заставляя сердце учащенно биться. – Что, если проблема не в башне как таковой? Не в гордыне человеческой, стремящейся дотянуться до небес? А именно в этом грядущем смешении языков? Ведь если верить Писанию, именно оно стало причиной провала. Но что, если это… это была ошибка? Неудачное решение? Божественное недоразумение?»

Он вскочил на ноги, возбужденно расхаживая взад-вперед по своему укрытию. Идея, поначалу показавшаяся ему бредовой, начала обретать плоть, обрастать деталями, выстраиваться в стройную, пусть и безумную, концепцию.

«Если я правильно понимаю, – продолжал он свой лихорадочный внутренний монолог, – то смешение языков было превентивной мерой. Чтобы люди, объединенные одним языком и одной целью, не натворили чего похуже. Но это же… это же неэффективно! Это как лечить головную боль гильотиной! Вместо того чтобы создавать хаос, который будет мешать всем и всегда, не проще ли было бы… оптимизировать сам процесс? Улучшить коммуникацию до такой степени, чтобы она стала идеальной? Чтобы не было никаких недопониманий, никаких искажений? Чтобы единая воля человечества была направлена не на разрушение, а на созидание? Но на созидание… правильное. Эффективное. Без этого вот первобытного бардака».

Его осенило. Та самая «шутка», которую он хотел провернуть, тот самый «вызов», который он хотел бросить – вот он, обрел конкретную форму! Не просто наблюдать, не просто выживать. А вмешаться! Исправить! Сделать так, как, по его мнению, должно было быть сделано изначально! Предотвратить смешение языков не для того, чтобы потешить свою гордыню (хотя и это, конечно, играло не последнюю роль), а для того, чтобы… чтобы помочь человечеству избежать этой лингвистической катастрофы! Чтобы башня была достроена! Но достроена разумно, эффективно, без лишних жертв и бессмысленной траты ресурсов.

«Это же будет грандиозно! – глаза Моше горели безумным огнем. – Починить то, что еще не сломано, но обязательно сломается по официальной версии! Стать тайным архитектором не просто башни, а нового, единого, разумно устроенного мира! Показать Ему, – он неопределенно махнул рукой в сторону неба, – как надо было. Что не хаосом и разделением нужно управлять, а порядком и пониманием! Да это же… это же просто гениально!»