Ромашковое поле

Телефон, который она держала в руке во сне, вдруг ожил, и из него полился не голос Ани, а тот же низкий, печальный смех, который становился все громче, все настойчивее, заполняя собой все пространство, вытесняя воздух.

Она металась по кровати, сбрасывая одеяло, пытаясь вырваться из этого кошмара, но он держал ее крепко, не отпуская. Ей снились обрушивающиеся дома, разверзающаяся земля, из которой тянулись костлявые руки. Она видела лицо отца, искаженное ужасом, и слышала его крик, который тонул в этом всепоглощающем смехе.

Просыпалась она несколько раз за ночь, вся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Каждый раз ей требовалось несколько минут, чтобы понять, что это был всего лишь сон, чтобы отличить кошмарные видения от реальности ее темной, тихой комнаты. Но стоило ей снова закрыть глаза, как ужас возвращался, принимая новые, еще более изощренные формы.

К утру она была совершенно разбита. Голова гудела, тело ломило, а во рту стоял горький привкус страха. Сон не принес ей отдыха, а лишь еще больше измотал, оставив после себя ощущение гнетущей безысходности и предчувствие чего-то неотвратимо страшного. Казалось, даже реальность была милосерднее этих ночных кошмаров, потому что в реальности она хотя бы могла действовать, а во сне была лишь беспомощной жертвой своих собственных страхов.

Глава 8. Подтвержденный кошмар и четыре дня до тишины

Утро после кошмарной ночи было серым и безрадостным, как и самочувствие Вили. Она с трудом заставила себя встать с кровати, чувствуя себя так, словно ее всю ночь били палками. Голова была тяжелой, мысли путались. Оставшиеся четыре дня до предполагаемого конца света давили на нее невидимым, но ощутимым грузом.

Онлайн-уроки тянулись бесконечно долго. Виля сидела перед ноутбуком, делая вид, что слушает лекции, но на самом деле ее сознание было далеко от проблем мировой экономики или тонкостей синтаксиса иностранного языка. Она то и дело бросала взгляды на свой телефон, лежащий рядом. Аня все еще не отвечала. Каждая минута ожидания растягивалась в вечность, нагнетая и без того зашкаливающее напряжение.

Наконец, когда последний преподаватель попрощался, и Виля с облегчением захлопнула крышку ноутбука, экран ее телефона вспыхнул. Уведомление. Сообщение от Ани.

Сердце Вили подпрыгнуло к горлу и замерло. Она схватила телефон дрожащими руками, чувствуя, как ладони мгновенно вспотели. Это был момент истины. Тот самый, которого она так боялась и так ждала.

Она открыла мессенджер. Сообщение от Ани было коротким, написанным в ее обычной, немного развязной манере:

«Вилька, привет! Сорян, что вчера не ответила, закрутилась что-то. Послушала твоего препода. Ну ты даешь! Голос у него и правда – огонь! Такой низкий, бархатный, прям сасный, как ты и сказала! 😉 Что за предмет он ведет, если не секрет? Я бы на такого красавчика тоже с удовольствием походила, чисто из-за голоса, ахах! 😂»

Виля читала эти строки, и мир вокруг нее словно перестал существовать. Она не слышала ни тиканья часов, ни шума за окном. Только слова Ани, черным по белому, на светящемся экране.

«Голос у него и правда – огонь! Такой низкий, бархатный…»

Аня его слышала.

Она. Его. Слышала.

Подтвердилось.

Облегчение, которое на мгновение затопило ее, было таким сильным, что у нее подогнулись колени. Она не сумасшедшая! Она не придумала этот голос! Он реален, настолько реален, что его услышал другой человек, ничего не подозревающий, находящийся за сотни километров отсюда. Это не ее личная галлюцинация, не игра ее больного воображения.

Но это облегчение было горьким, как полынь. Потому что если Аня слышала голос, если он реален… то реальна и угроза. Реально землетрясение. Реальны оставшиеся четыре дня.

«Какой ужас», – прошептала Виля, и телефон выпал из ее ослабевших пальцев, глухо стукнувшись о ковер.

Она опустилась на пол, обхватив голову руками. Комната поплыла перед глазами. Подтвержденный кошмар. Теперь у нее не осталось даже призрачной надежды на то, что все это – ошибка, недоразумение, ее личное безумие. Нет. Это происходило на самом деле. Древняя сущность, говорящая из-под земли, действительно собиралась уничтожить их поселок. И Анино легкомысленное сообщение, ее «сасный голос», стало последним, неопровержимым доказательством.

Смех и слезы одновременно подступили к ее горлу. Она не знала, что чувствует – облегчение от того, что она не сошла с ума, или всепоглощающий ужас от того, что ее самый страшный кошмар оказался правдой. Это было какое-то безумное, истерическое состояние.

Она посмотрела на телефон, валяющийся на полу. Аня ждала ответа. Что ей написать? «Спасибо, подруга, ты только что подтвердила, что мы все скоро умрем»? Это было бы слишком.

Нет. Теперь, когда у нее было это подтверждение, она должна была действовать еще решительнее. Поиски «чего-то важнее жизни» больше не были просто попыткой. Это стало ее единственной надеждой. Единственным шансом спасти себя, своего отца, и всех тех, кто даже не подозревал о нависшей над ними угрозе.

Четыре дня. Всего четыре дня. И тишина. Или… спасение, купленное немыслимой ценой.

Немного придя в себя, Виля подняла телефон. Руки все еще дрожали, но в голове уже стучала мысль: «Нужно поговорить с Аней». Не просто переписываться, а увидеть ее, услышать ее голос, попытаться зацепиться за ее «нормальность», за ее ничего не подозревающий мир.

Она открыла видеозвонок. Гудки шли недолго. Вскоре на экране появилось немного пиксельное, но такое знакомое и родное лицо Ани.

Аня была в своей комнате, это Виля узнала сразу по вечному творческому беспорядку на заднем плане – разбросанные скетчбуки, банки с кисточками, гирлянда с теплыми огоньками, которую Аня никогда не снимала. Сама Аня, как всегда, выглядела ярко и немного эпатажно: волосы, сегодня выкрашенные в какой-то немыслимый фиолетовый оттенок, были небрежно собраны в пучок, на губах – темная помада, а в ушах – несколько сережек-колечек. Она сидела, подперев щеку рукой, и жевала кончик карандаша, видимо, отвлекшись от какого-то своего рисунка.

«О, Вилька! Привееет!» – Аня широко улыбнулась, и ее улыбка, такая искренняя и беззаботная, на мгновение заставила Вилю забыть о своем ужасе. «Ты чего такая серьезная, как будто на допросе? Случилось что?»

Виля постаралась изобразить ответную улыбку, но получилось, наверное, не очень убедительно. «Да нет, Ань, все нормально. Просто… соскучилась, решила позвонить. Как ты там?»

«Да я-то что? Я как всегда – в творческом поиске и вечной нехватке времени», – Аня картинно вздохнула, помахав карандашом. «Предки опять пилят, что я вместо подготовки к сессии опять фигней страдаю. А я им – это не фигня, это искусство! Они не понимают, темные люди». Она подмигнула. «Ты как сама? Как там твоя деревня Гадюкино? Не сожрали еще комары?»

«Комары пока держатся на расстоянии», – попыталась пошутить Виля, но голос ее звучал глухо. Она смотрела на Аню, на ее яркую, живую мимику, на ее фиолетовые волосы, и ей отчаянно хотелось рассказать ей все. Вывалить весь этот кошмар, поделиться этим невыносимым грузом. Но она знала, что не может. Аня бы просто не поверила, решила бы, что она перегрелась на солнце или насмотрелась ужастиков.

«Слушай, а ты реально думаешь, что у того препода голос сасный?» – Виля решила вернуться к теме, которая сейчас волновала ее больше всего, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более небрежно.

Аня хихикнула. «Ну, Вилька, ты даешь! Конечно, сасный! Такой, знаешь, обволакивающий, как будто он тебе на ушко тайны вселенной шепчет. Я бы под такой голос засыпала, как младенец. Или не засыпала…» – она снова подмигнула, и на ее щеках появился легкий румянец. «А что, ты на него запала, что ли? Признавайся, старая перечница!»

«Да нет, Ань, ты что», – Виля постаралась изобразить смущение. «Просто… необычный он какой-то. И говорит странные вещи. Про какие-то там циклы, про то, что все повторяется…»

«О, ну это классика жанра!» – Аня махнула рукой. «У нас тоже был один такой философ-затейник, все про реинкарнацию втирал. Мы его за глаза Буддой на минималках звали. Ты главное, не загружайся сильно его бреднями. Слушай голос и наслаждайся. А если что, можешь мне еще кусочек записать, я чисто для медитации буду использовать». Она снова рассмеялась своим заразительным, немного хрипловатым смехом.

Виля смотрела на нее, и сердце ее сжималось от какой-то странной смеси зависти и тоски. Зависти к ее беззаботности, к ее «нормальной» жизни, где самая большая проблема – это предки, которые пилят из-за сессии. И тоски по той Виле, которой она была еще несколько месяцев назад, которая тоже могла бы так же легкомысленно болтать с Аней о всякой ерунде.

«Да, наверное, ты права», – сказала она тихо. «Просто… голос».

Они поболтали еще немного – о каких-то общих знакомых, о новых фильмах, о планах Ани на лето. Виля старалась поддерживать разговор, смеяться шуткам Ани, но все ее мысли были далеко. Она смотрела на свою подругу, такую живую, такую реальную, и думала о том, что через четыре дня все это может исчезнуть. И Аня никогда не узнает, почему.

«Ладно, Виль, я побежала, а то меня тут муза ждет, не дождется», – сказала Аня наконец, посылая ей воздушный поцелуй. «Ты там не скучай, пиши, звони. И это… препода своего береги. Голос у него – реально эксклюзив!»

«Пока, Ань», – Виля выдавила из себя улыбку. «И тебе удачи с музой».

Звонок завершился. Экран телефона погас, оставив Вилю наедине с ее подтвержденным кошмаром и оглушающей тишиной. Разговор с Аней, такой обычный, такой ничего не значащий для нее, для Вили стал еще одним гвоздем, вбитым в крышку гроба ее надежд на то, что все это – ошибка. Нет, не ошибка. Это реальность. И с этой реальностью ей предстояло что-то делать. Срочно.

Экран телефона еще не успел остыть от предыдущего звонка, как Виля снова вцепилась в него. Мысль, которая крутилась у нее в голове во время разговора, теперь требовала немедленного воплощения. Она должна была спросить. Даже если это будет выглядеть странно. Даже если Аня посчитает ее совсем чокнутой.

Она быстро набрала сообщение, стараясь, чтобы оно звучало как можно более естественно, как будто это действительно продолжение их предыдущей болтовни:

«Ань, слушай, совсем из головы вылетело! Ты же у нас творческая личность, философ по жизни. А у меня тут как раз задание от этого препода с «сасным голосом» – эссе на тему «Что может быть важнее жизни?». Сижу вот, туплю, вообще мыслей нет. А у тебя, может, какие-нибудь идеи будут? Чисто для вдохновения, а то я скоро мозг сломаю».

Она перечитала сообщение несколько раз. Вроде бы, звучит правдоподобно. Упоминание «препода» и «задания» должно было объяснить ее внезапный интерес к такой глубокой теме. Она нажала «отправить» и снова замерла в ожидании.

На этот раз Аня ответила почти сразу. Видимо, она еще не успела с головой уйти в свой «творческий поиск». На экране появилось уведомление: «Аня печатает…»

Виля задержала дыхание. Что она ответит? Отмахнется? Пошутит? Или…

Сообщение пришло. Длинное. Виля впилась в него глазами.

«Ого, Вилька, ну у вас и преподы! Задачки подкидывают – прям хоть сразу в монастырь иди, о вечном думать! 😂 Ну, ты спросила, конечно… Важнее жизни… Хм…»

Виля видела, как Аня снова начала печатать, потом стирать, потом снова печатать. Видимо, вопрос заставил ее задуматься.

Наконец, пришло продолжение:

«Знаешь, я вот тут сижу, свои каляки-маляки рисую, и думаю… Вот я сейчас есть, дышу, творю (ну, или пытаюсь творить, ахах!). А потом – бац! – и меня нет. И что останется? Мои шмотки? Мои фиолетовые волосы, которые через неделю все равно смоются? Пыль да кости, как говорится?»

Аня сделала паузу, и Виля почти физически ощущала, как та там, на другом конце провода, морщит лоб, подбирая слова.

«А вот если я что-то создам… что-то настоящее… Картину, которую кто-то повесит на стену и будет смотреть на нее, даже когда меня уже сто лет как не будет. Или напишу песню, которую будут слушать и подпевать. Или, я не знаю, слеплю какую-нибудь хреновину из глины, а она простоит в музее тыщу лет… Вот это, мне кажется, и есть то, что важнее. Не сама жизнь, которая, как ни крути, конечна. А то, что ты после себя оставишь. Творчество. След. То, что будет жить дальше, даже когда ты уже превратишься в удобрение для ромашек (кстати, о ромашках – как там твое поле? 😉)».

Виля читала, и у нее перехватывало дыхание. Творчество. След. То, что остается после тебя.

«Понимаешь, Виль», – продолжала Аня, – «жизнь – она как вспышка. Яркая, классная, но короткая. А творчество – это как звезда. Она может гореть еще долго-долго после того, как сама вспышка погасла. Это как… как будто ты оставляешь кусочек своей души в этом мире, чтобы он жил и дышал самостоятельно. Чтобы кто-то другой мог его почувствовать, увидеть, услышать. И тогда ты вроде как и не умерла совсем. Ты продолжаешь жить – в своих работах, в своих идеях, в том, что ты создала. Вот это, по-моему, и есть то, что может быть важнее простого биологического существования. По крайней мере, для меня, как для художника (пусть и непризнанного пока, ахах!). Как-то так. Надеюсь, я тебе хоть немного помогла с твоим эссе, философ ты мой заблудший! 😊»

Виля отложила телефон. Ответ Ани, такой неожиданный и такой… глубокий, несмотря на ее обычную манеру изложения, заставил ее задуматься.

Творчество. Оставить след. Кусочек души.

Это было созвучно ответу отца о памяти. Но здесь был еще и активный элемент – не просто быть запомненным, а сознательно создать что-то, что будет жить после тебя.

Она взяла свой блокнот, открыла страницу, где уже было записано «ПАМЯТЬ». И рядом, чуть ниже, вывела крупными буквами: «ТВОРЧЕСТВО. Оставить след. (Анин ответ)».

Две идеи. Два ответа от таких разных, но таких близких ей людей. И оба они указывали на что-то, что выходило за рамки простой физической жизни. На что-то, что продолжало существовать и после смерти.

Может ли это быть тем, что ищет сущность? Энергия творчества? Энергия оставленного следа?

Вопросов по-прежнему было больше, чем ответов. Но теперь у Вили было уже два направления для размышлений. И четыре дня, чтобы найти правильный путь.

Сообщение от Ани еще светилось на экране телефона, но Виля уже не смотрела на него. Ее взгляд был устремлен в одну точку на стене, а в голове с невероятной скоростью проносились мысли, выстраиваясь в неожиданные цепочки.

Память. Творчество.

Два разных слова, два разных ответа от двух совершенно разных людей – ее прагматичного, пережившего потерю отца и ее яркой, немного бесшабашной подруги-художницы. Но было ли между ними такое уж большое различие?

Виля взяла свой синий блокнот, раскрыла его на той странице, где она делала свои пометки. «ПАМЯТЬ (Папин ответ)». «ТВОРЧЕСТВО. Оставить след (Анин ответ)». Она обвела эти два слова жирным кружком, а потом соединила их тонкой, едва заметной линией.

И тут ее осенило. Это же, по сути, одно и то же! Или, по крайней мере, две стороны одной медали.

Творчество – это ведь тоже память. Только не пассивная, не та, что хранится в сердцах близких, а активная, воплощенная. Когда художник пишет картину, он оставляет на холсте не просто краски – он оставляет часть себя, свои мысли, свои чувства, свое видение мира. Когда писатель создает книгу, он делится своими историями, своими идеями, своим опытом. Когда музыкант сочиняет мелодию, он передает свои эмоции через звуки.

И все это – для того, чтобы быть увиденным, услышанным, прочитанным. Для того, чтобы вызвать отклик в душах других людей. Для того, чтобы его помнили.

«Пока помнят твое творчество, помнят и тебя», – эта мысль прозвучала в ее голове так отчетливо, словно кто-то произнес ее вслух. Да, именно так. Творчество – это способ продлить свою жизнь за пределы физического существования. Это способ оставить след, который не сотрется со временем, который будет жить в умах и сердцах других поколений.

Отец говорил о памяти, которую хранят близкие. Это личная, интимная память, согревающая душу, но, увы, тоже не вечная – она уходит вместе с теми, кто помнит.

Аня же говорила о памяти иного рода – о памяти, запечатленной в произведениях искусства, в созданных вещах. Эта память может быть гораздо более долговечной, она может пережить своего создателя на века, на тысячелетия. И пока живут эти творения, жив и тот, кто их создал. Не физически, конечно, но его дух, его идеи, его талант – они продолжают существовать, влиять, вдохновлять.

Значит, «важнее жизни» – это не просто сама по себе память или само по себе творчество. Это… наследие. То, что ты оставляешь после себя. То, что продолжает жить и иметь значение даже тогда, когда тебя уже нет. Это может быть добрая память в сердцах людей. Это может быть произведение искусства. Это может быть научное открытие. Это может быть даже просто хорошо воспитанный ребенок, который понесет дальше твои ценности.

Главное – чтобы это было что-то, что имеет значение не только для тебя, но и для других. Что-то, что обогащает мир, делает его лучше, интереснее, глубже. Что-то, что несет в себе ту самую «энергию», о которой говорил голос. Энергию мысли, чувства, таланта, любви.

Виля почувствовала, как по ее спине пробегает легкая дрожь. Кажется, она начинала понимать. Начинала нащупывать ту ниточку, которая могла бы привести ее к решению.

Сущность говорила, что ей нужна «энергия, чтобы насытить цикл». Она говорила, что жизни «полны энергии, чувств, воспоминаний». И она сказала, что добровольная жертва одной жизни «имеет вес».

Может быть, ей нужна не сама смерть, не биологическое угасание. Может быть, ей нужна именно эта квинтэссенция жизни – то самое «важное», что остается после нее? То самое наследие, которое несет в себе отпечаток души?

Эта мысль была одновременно и пугающей, и дающей надежду. Пугающей – потому что как «отдать» такое наследие, если оно еще не создано? И дающей надежду – потому что это уже не просто абстрактный поиск «чего-то важнее жизни», а более конкретная задача.

Нужно создать что-то. Что-то настолько ценное, настолько наполненное энергией, чтобы это могло «насытить цикл». Что-то, что могло бы стать достойной заменой жизням целого поселка.

Но что? И успеет ли она это сделать за оставшиеся четыре дня?

Вопросы все еще оставались. Но теперь у Вили было хотя бы направление. И это было уже немало.

Четыре дня. Эта цифра теперь висела над Вилей, как грозовая туча, готовая разразиться в любой момент. Четыре коротких, утекающих, как песок сквозь пальцы, дня, чтобы найти решение, чтобы создать «что-то», что могло бы спасти их всех.

День прошел в лихорадочных размышлениях, в попытках осмыслить ответы отца и Ани, в бесплодных метаниях от одной идеи к другой. Виля почти не выходила из комнаты, только изредка спускаясь на кухню за водой или чтобы сделать вид, что она ест. Она была настолько поглощена своими мыслями, настолько измотана внутренним напряжением, что к вечеру валилась с ног, хотя физически почти не двигалась.

Ужин с отцом прошел в какой-то полудреме. Олег что-то рассказывал о своей работе, о планах на выходные, но Виля слушала его вполуха, кивая невпопад, ее мысли были далеко. Она видела, как он с беспокойством поглядывает на нее, на ее бледное лицо и темные круги под глазами, но у нее просто не было сил притворяться, изображать бодрость или интерес. Она чувствовала себя выжатой, как лимон, опустошенной и бесконечно уставшей.

«Ты совсем себя загоняла, Вилюш», – сказал отец, когда они заканчивали ужинать. – «Тебе нужно отдохнуть. Может, завтра никуда не пойдешь, просто поваляешься дома, фильм посмотрим какой-нибудь, как раньше?»

«Да, пап, наверное, ты прав», – она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. – «Я очень устала сегодня».

Вернувшись к себе в комнату, Виля даже не стала включать свет. Она просто добрела до кровати и рухнула на нее, не раздеваясь. Тело ломило, голова гудела, а в душе была какая-то свинцовая тяжесть.

Она лежала в темноте, глядя в потолок, который едва угадывался в тусклом свете, проникавшем из окна. Мысли о поле, о голосе, о цикле, о «наследии» все еще крутились у нее в голове, но они уже не были такими острыми, такими лихорадочными. Они были приглушенными, вязкими, как будто она смотрела на них сквозь толщу воды.

Усталость была всепоглощающей. Она чувствовала себя так, словно не спала несколько суток подряд. Даже страх, который еще утром сжимал ее ледяными тисками, немного отступил, уступив место этой всеобъемлющей апатии.

«Четыре дня», – прошептала она в темноту, и это слово эхом отозвалось в ее пустой, гудящей голове. Четыре дня, чтобы создать шедевр. Четыре дня, чтобы оставить след. Четыре дня, чтобы найти то, что важнее жизни. Это казалось невыполнимой задачей.

Она закрыла глаза. Образы ромашкового поля, низкого, печального голоса, смеющегося лица Ани на экране телефона, обеспокоенного взгляда отца – все это смешивалось в ее сознании в какой-то причудливый, сюрреалистический калейдоскоп.

Ей хотелось плакать, но слез не было. Ей хотелось кричать, но сил не было даже на шепот. Она просто лежала, чувствуя, как медленно погружается в тяжелый, беспокойный сон, который вряд ли принесет ей отдых.

Но даже на грани сна, в этом туманном, пограничном состоянии, одна мысль продолжала настойчиво стучать в ее сознании: «Я должна. Я должна что-то сделать. Я должна найти…»

Что – она уже не могла сформулировать. Но это «что-то» было ее единственной надеждой. Ее единственным спасением. И она знала, что завтра, когда она проснется, эта мысль вернется к ней с новой силой. Потому что время неумолимо шло. И у нее оставалось все меньше и меньше шансов.

Завтра. Когда наступит завтра, останется всего три дня. Три коротких, стремительно исчезающих дня. Эта мысль, как заноза, сидела в ее сознании, не давая покоя. Три дня, чтобы найти ответ на вопрос, который мучил философов тысячелетиями. Три дня, чтобы создать нечто, способное удовлетворить древнюю, непостижимую сущность.

Руки Вили дрожали уже сами по себе, без видимой причины. Это была не та крупная, заметная дрожь, которая охватывала ее на поле или в моменты острого страха. Это был мелкий, почти невидимый тремор, который она ощущала глубоко внутри, в мышцах, в нервах. Словно ее тело, измученное постоянным напряжением, стрессом и недосыпом, начинало сдавать.

Она лежала в своей постели, в темноте своей комнаты, которая больше не казалась ей убежищем, а скорее, тюремной камерой, где она отбывала последние дни перед неизвестностью. Она натянула одеяло до самого подбородка, пытаясь согреться, но холод шел не снаружи, а изнутри, из самой глубины ее испуганной души.

Всю ночь она ворочалась, не находя себе места. Сон не шел. Стоило ей закрыть глаза, как перед мысленным взором вставало ромашковое поле, слышался низкий, печальный голос, тикал невидимый счетчик, отмеряющий оставшиеся часы. Она пыталась думать, анализировать, искать решение, но мысли путались, расплывались, ускользали, как вода сквозь пальцы.

Иногда ей казалось, что она вот-вот нащупает что-то важное, какую-то идею, которая может сработать. Но потом наваливалась усталость, отчаяние, и эта хрупкая надежда рассыпалась в прах.

Она знала, что должна отдохнуть, набраться сил. Завтрашний день – а теперь уже сегодняшний, ведь часы неумолимо приближались к рассвету, – требовал от нее ясности ума, решительности, энергии. Но как можно было спать, когда над тобой, над твоими близкими, над всем твоим миром нависла такая угроза? Как можно было найти покой, когда время работало против тебя с безжалостной точностью?

Она лежала, глядя в темноту, и слушала, как стучит ее собственное сердце – все громче, все тревожнее, отсчитывая последние, драгоценные мгновения мира, который она знала. И каждая минута, уходящая в прошлое, приближала ее к тому моменту, когда ей придется сделать самый страшный выбор в ее жизни.

Три дня. Всего три дня. И руки, которые уже не переставали дрожать.

Глава 9. Яйц