Саспыга

Имя озера висит между моим сжатым небом и сдвинутым к горлу языком, но узнанное в одном походе может стереться в следующем. Для надежности я хочу его записать. На второй букве я спотыкаюсь, не зная, что выбрать. Пишу «о» и в скобочках – «ё». Андрей заглядывает в мой экран.

– Что ты маешься, напиши нормально, – говорит он. Я недоуменно поднимаю глаза. – Ну «о» под двумя точками, не знаешь, что ли?

Теперь знаю. Только где я найду «о» под двумя точками?

– У тебя что, алтайских букв в телефоне нет? – спрашивает Андрей. Мне вдруг становится так стыдно, что кровь бросается в лицо и слезятся глаза. – Как же у тебя их нет…

Я молча горю, мое лицо сгорает в темноте.

– Да чего ты до нее докопался, – вмешивается Мишка. – У кого они вообще есть?

Андрей гаснет резко, как огонек зажигалки, и теряет ко мне всякий интерес. Нарочито неторопливо разливает водку. Илья уже клюет носом, так что Андрей заговаривает с Мишкой. Теперь я точно вижу: ждет не дождется, чтобы мы ушли, да и приходу нашему был не рад, просто вежливый. Мы тут в тайге все вежливые.

Могу поспорить, в Мишкином телефоне тоже нет алтайских букв.)

* * *

…И вот, значит, Андрей Таежник. Покойничек. Часто здесь стоял… Руки у меня ходят ходуном, так что приходится поставить кружку с остатками чая и зажать взмокшие ладони между коленями. Гул в ушах. Земля уходит из-под ног, и мне хочется, чтобы она ушла, хочется уйти под нее

(кровь толчками бьет из бока пушистые перья слипаются в черном мокро багрово блестят камни смотри как бьет кровь смотри на нее только не на лицо не надо)

Да, он назвал мне истинное имя места, которое я люблю. Но мы даже толком знакомы не были. Один раз выпивали под фантазии о том, как сходим далеко и всерьез. Несколько раз здоровались, пересекаясь на перевалах, – он старел на глазах, будто истирался об тропы, всегда был один, и каждый раз все печальнее. Вот и все. Что ж меня так кроет-то?

– Как Андрей умер? – Мне приходится откашляться, чтобы вернуть голос.

Ленчик округляет глаза:

– А то ты не знаешь!

Вкус мяса оборачивается железом. Не мясо – чистая кровь.

– Откуда? Я о том, что он умер, только что узнала.

Ленчик странно фыркает.

– Ну ты даешь… – тянет он, покачивая головой в веселом недоумении. Поворачивается к Асе: – Ты мясо-то ешь еще. Вот, помнится, я однажды наверх поехал, а продукты забыл, вечером только вспомнил, не возвращаться же, а в кармане вот такой кусман как раз лежал, так я…

Понятно: об Андрее он больше ничего не скажет. Ленчик все говорит и говорит; я слышу его как сквозь вату – монотонный, бессмысленный дребезг. Ася вдруг выпрямляется как палка и застывает с недожеванным мясом во рту. Я не расслышала толком, что именно сказал Ленчик, но понимаю: что-то существенное, нечто, на что надо отреагировать. Наверное, вид у меня ошалелый. Ленчик закатывает глаза.

– Слышь, что говорю? Домой я поехал. Аркадьевне передать что?

Ася перестает дышать.

– Ты же в Аярык собирался. – Я тяну время. Все складывается одно к одному. Решать надо прямо сейчас, говорить – прямо сейчас, разрушить этот ломкий от звездного света вечер – прямо сейчас.

– Да ну его, Аярык этот, мои пацаны, наверное, уже дальше пошли, кого им там стоять, всего зверя туристы распугали, где их теперь искать, хер знат, я лучше завтра в Кушкулу на соль съезжу…

Ася заиндевела на бревне, по-прежнему неестественно прямая. Уголки ее губ ползут вниз, будто прихваченные веревочками. Ленчик подхватывает полупустые арчимаки, легко вешает на плечо. Давай же, говори, ну…

– Мясо забыл, – говорю я. Пакет с маралятиной так и лежит на бревне, полный почти на треть.

– Пусть его, ешьте, у меня полно, а завтра в ночь еще на соль поеду, я в прошлый раз там такого козла видал, с коня… – он забрасывает арчимаки на седло, – а Генка-то, слышь, кабана на прошлой неделе…

Ну, говори же, сейчас уедет. Ленчик хлопает себя по карманам. Издает невнятный возглас.

– Опачки, забыл! – Он вытаскивает черное, плоское, отражающее оранжевые блики костра. Оборачивается к Асе: – Я, прикинь, под Замки поднимаюсь, смотрю – телефон в траве лежит, чистенький, только вот выпал. И не побился даже, удачно упал. Глянь-ка, не ты потеряла?

Ася шевелится впервые с тех пор, как Ленчик заговорил об отъезде. Как автомат, протягивает руку. Встать и подойти к Ленчику сама она то ли не может, то ли не догадывается. Я передаю телефон – почти силой всовываю в холодную закостеневшую руку. Включается экран, мелькает заставка – мультяшная птица киви в летном шлеме. По щекам Аси беззвучно ползут мокрые дорожки.

– Что, твой? – беспокойно спрашивает Ленчик. Такой реакции на возвращение потерянного он, наверное, еще не видел. Я, между прочим, тоже.

Ася собирается что-то сказать – и тут телефон звонит.

Телефоны здесь не звонят. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. От неожиданности я вздрагиваю всем телом. У Ленчика отвисает челюсть. Глаза Аси раскрываются до предела; она сдавленно вякает, будто не сознавая, что происходит, и с паническим воплем отшвыривает телефон, как отвратительное насекомое, прямо в костер.

Телефон издает еще несколько звонков, дико светясь сквозь языки пламени; потом экран гаснет. Раздается громкое шипение, и мой ступор проходит. Я хватаю Асю за шкирку, пригибаю к бревну, сжимаюсь в комок, отворачивая лицо от огня. «Блядь, конишка мой! – орет над головой Ленчик. – Конишку моего сама ловить бу…»

В костре оглушительно пыхает; ослепительно белый свет заливает стоянку, бьет по зажмуренным глазам; я слышу шелест летящих осколков, щелкающие удары. Ленчик вопит. Мощно трещит дерево, глухо бьют о землю копыта – конь Ленчика в панике сорвался с привязи и ударился в бега.

Я медленно выпрямляюсь, на всякий случай загораживая лицо растопыренной ладонью. В костре плавятся в радужном пламени остатки телефона; над ними поднимается жирный, воняющий пластиком дым. Ленчик монотонно матерится, размазывая по лицу кровь; на секунду я пугаюсь, но тут он яростно сверкает на меня глазами, и становится понятно, что все обошлось: просто царапина на щеке, длинная и глубокая, но нестрашная. Пробормотав что-то про порванную узду и «сами зашивать будете», он, подбоченясь, смотрит на Асю как на нашкодившую псину, и она выпрямляется. С вызовом глядит в ответ.

– Ну нехило так в тебе говно вскипело, – врасстановочку произносит Ленчик.

7

Выбирая путь наугад, очень скоро окажешься на звериной тропе. Все человечьи тропы когда-то были звериными.

Когда кто-то смотрит на спящую Асю, к ней приходят дурные сны.

Если долго ехать верхом по перевалу, можно погрузиться в транс.

Я отмываю Ленчику морду и заклеиваю царапину пластырем. Вдвоем мы ловим дрожащего коня, с фырканьем и хрустом заедающего стресс на поляне (узда цела, так и висит, привязанная к дереву, – бедолага просто выпрыгнул из нее одним рывком). Все это время Ася сидит пнем, глядя в пустоту и ломая пальцы. Я машу Ленчику вслед. Звякает, вспыхивает галлюцинаторная синяя искра, когда подкова ударяет о камень – наверное, тот самый, разрисованный, – и Ленчик растворяется в темноте.

Только тогда Ася немного расслабляется – но руки у нее по-прежнему подрагивают. Зря она так тряслась. После дикого, с какой стороны ни посмотри, происшествия с телефоном разговаривать с Ленчиком я и не собиралась. С кем-нибудь другим – может быть, но не с главным болтуном в Кучындаше. Хватит и того, что он в красках опишет всем нашим уничтожение телефона – и заодно напомнит «Кайчи», что они каким-то невероятным образом забыли наверху туристку и повара.

Ася успевает заговорить первой.

– Что там, дальше? – она машет рукой в темноту. У нее нарочито бодрый, наивно-любопытный вид, будто взрывать чудесно работающие телефоны в костре – обычное дело, не стоящее обсуждения.

Но обсудить придется. И ответит ли она на мои вопросы, начнет ли снова брыкаться – хорошо после разговора уже не будет, так что я рада поддержать игру, чтобы потянуть время. Я представляю тропы, бегущие от стоянки. Большей частью они знакомы мне до последнего камушка. Еще о двух-трех я только слышала: они вниз, к людям, туда мне ни разу не было нужно. Я люблю тропы и люблю о них рассказывать – тут она меня поймала.

– Дальше – горы, – говорю я. – Тайга. Там, – я тычу в сторону Катуни, – часах в восьми – десяти ходу уже цивилизация. Туда, – кивок в противоположную сторону, – ты уже ходила… помнишь: поход, группа, инструктор тебе красивое показывал, смотрел за тобой, чтоб не убилась? – Она нервно усмехается, недоверчиво качает головой, будто удивляясь. – Дальше, если не сворачивать на круг, начинаются места, в которые туристы заходят редко, и места, в которых они не бывают никогда. Но это в двух, трех днях пути отсюда.

– А что еще?

– Все. Либо назад, либо плюс-минус по маршруту. Больше отсюда никуда не пройти, – говорю я и замолкаю. Мое сердце вдруг начинает биться сильнее, ноздри невольно раздуваются.

– Что? – жадно спрашивает Ася.

…Это было лет сто назад, когда своих коней в «Кайчи» было мало и Аркадьевне приходилось брать их в аренду, в том числе и у совсем дальних соседей. Вот такие чужие мерина, привыкшие пастись на других полянах, и наре́зали у нас к дому от первой же стоянки в Муехте. Да так, что искать пришлось трое суток. Две трети группы вдруг оказались пешими, погода стояла мерзкая, и туристы дурели от безделья и скуки. Илья, матерясь, мотался по тропам, по которым мерина могли уйти домой, а я варила борщи, катала народ на оставшихся конях и выгуливала пешком из полной Муехты в окончательную. После ужина Илья снова уходил вниз, а я на всякий случай обшаривала другую сторону долины и затянутый туманом перевал за ней. И вот та тропа…

Как раз где-то здесь, хорошая такая, набитая тропа, ведущая к ущелью. Не зря меня кроет с тех пор, как приехала, не зря преследует картинка, на которой всадник балансирует на почти вертикальной осыпи, – это где-то здесь, совсем рядом…

Конечно, я тогда по этой тропе пошла, хотя на ней и не было следов. Дошла до самого спуска, но уже темнело, опять собирался дождь, и ежу было понятно, что сюда беглые мерина никогда бы не полезли. Да и спуск был страшенный – я заглянула вниз только краем глаза, но сомневалась, что смогу пройти там даже пешком: от одного вида склона кружилась голова и подкатывало к горлу. Я вернулась. Это было разумно, как еще-то.

Я ни с кем об этой тропе не говорила: почему-то не хотелось трогать ее словами. К тому же – веселило знать о ней втихую. Я примерно представляла, куда она ведет, и мне это нравилось. Очень нравилось.

Вот только, конечно, ни разу не было случая проверить.

– Значит, есть что-то еще, – довольно говорит – не спрашивает – Ася. Она чуть откидывается назад, и ее лицо разглаживается. Неужели думает, что это выход? Я злюсь: мое, куда она лезет? Хочется шлепнуть ее по рукам.

– Что за звонок? – спрашиваю я, и Ася поворачивается ко мне так быстро, что косичка хлещет ее по шее.

– Вы в рекламе писали, что здесь связи нет! – сердито выпаливает она.

Оторопев, я мямлю:

– Это не реклама, а предупреждение…

– Кому как.

– Ни у кого здесь не ловит.

– А вот у меня ловит!

Обвиняющий тон обманутого клиента раздражает.

– Выключила бы, – буркаю я.

– Так я и выключила! – она переходит на крик. В кустах кто-то нервно шуршит – наверное, мышь, напуганная внезапным ором. – Выключила и выбросила, а твой Ленчик обратно притащил! – добавляет Ася тоном ниже.

– И от кого ты так прячешься? – спрашиваю я. Ася резко отодвигается от огня, теряется в темноте, и ее едва освещенное лицо снова становится как окно заброшенной избушки. Меня несет: – Что такого случилось, что ты решила сгинуть в тайге? Сбила кого-нибудь машиной? – Ася в ужасе мотает головой. – Бывший руки распускает? Сталкер завелся? Или, наоборот, несчастная любовь?

Она издает странный смешок и сникает.

– Если расскажешь – я пойму, правда. – Я еще бодрюсь. Еще верю, что, если мы поговорим, все разрешится само собой. – Может, придумаем выход получше.

– Нет, не придумаем, – отвечает Ася с холодным и ломким как лед спокойствием. – И не волнуйся, я знаю, что бежать нет смысла. Во всем этом нет смысла. Я тебя так расспрашивала, из любопытства.

Не дергаться, узду не светить – лучше держать ее за спиной. Руками не размахивать. А-а-ай, мой зайчик недоеденный, не боится… не боится совсем… тихо-тихо…

– Поедем завтра на базу?

Подбородок Аси начинает трястись, и она нервно задирает голову. Тихо, ай, тихо…

– Нет, – глухо говорит она.

– Да чтоб тебя… – вырывается у меня.

* * *

Обычно я отключаюсь, едва забравшись в спальник, но этой ночью заснуть означает окончательно потерять контроль. Сторож ли я туристу моему? Я не знаю, но капюшон на голову натянуть не решаюсь. Мне нравится закукливаться в спальнике по макушку, оставив только дырочку, чтобы дышать: одно из редких преимуществ небольшого роста. Но спальник, натянутый на голову, шуршит, шуршит оглушительно, перекрывая любой звук извне. Я бы лежала в неизвестности, с колотящимся сердцем и мокрыми ладонями. Сейчас мне надо знать, что происходит. Всего лишь иллюзия контроля, но без нее я изведусь.

У меня мерзнут уши, мерзнет нос и даже голова под волосами. И все зря: спальник шуршит при малейшем движении. Да если бы только спальник. В тайге не бывает тихо. Тайга напевает ручьем, шепчет ветками, чудно гудит взлетающим вальдшнепом, тайга возится и ворочается, скрипит и стонет, вцепившись корнями в камень. Я вслушиваюсь в ночь, пытаясь уловить звуки шагов, удар копыта, звяканье стремени о пряжку на седле. Не то чтобы я думаю, что Ася сбежит посреди ночи… Хотя именно об этом я и думаю – и слушаю так, что вот-вот взорвется голова, до звона в ушах и галлюцинаций.

В одиночку здесь едет крыша, я уже говорила? Мозг – штука ненадежная. Он сбоит, в нем копятся ошибки, и тогда он правит себя об других. Ему нужна точка отсчета, и она всегда – извне. Но здесь точек отсчета нет, только прозрачное, призрачное пространство. Мозг, которому больше не за кого цепляться, прекращает свою вечную болтовню. Ты повисаешь в психической пустоте. Твоя личность стачивается об эти горы, как кусок сыра о терку, и лучше бы не пытаться понять, в чью тарелку сыпется этот сыр, – а то ведь поймешь. А потом ты перестаешь знать, кто ты.

Я могу показать камень, на котором Илья написал свое имя с орфографической ошибкой. Это случилось через неделю после того, как он ушел прогуляться и отдохнуть от туристов. Пытался, видно, продлить видимость себя – так мы торопливо дотрагиваемся пальцем до гаснущего экрана телефона. Вышло плохо, но не думаю, что он сильно старался.

Дело вот в чем: это кайф, на который подсаживаешься.

…Сегодня мне этот кайф не светит. Казалось бы, трудно опираться на человека, который так решительно пытается избавиться от себя, но в своем побеге Ася настолько есть, что хватит на толпу погруженных в транс монахов. Вот она возится в палатке: шебуршение, запах влажных салфеток, густое чмоканье, потянуло кремом для рук, шорох, тихое звяканье – я вспоминаю тяжелую пряжку на ремне ее карманистых штанов. Вздох. Длинный скрежет молнии, нейлоновый шелест, еще один длинный, прерывистый вздох. Тихо шмыгнула носом. Кажется, плачет…

В конце концов Ася засыпает, но легче ей от этого не становится. Я слышу, как она юлой вертится в спальнике. Снова тихо и отчаянно плачет. Потом, видно, чуть успокаивается, засыпает глубже – и тогда к ней приходят сны. Понимаешь, нет смысла, говорит она. Голос у нее во сне совсем тонкий, девчачий, невнятный. Я тоже уже задремываю. Голос у Аси совсем юный и пьяный до синевы, и когда только успела…

* * *

…а вот другой, низкий и такой бухой, что ни слова не разобрать, но я узнаю Саньку. Вспоминаю: они спустились сегодня – не моя группа. Девочку эту вспоминаю – совсем маленькая, вряд ли старше двадцати, волосы оранжевыми и розовыми перьями, кольцо в носу, и с тех пор, как слезла с коня, виснет на Саньке, а когда не виснет – кутается в его камуфляжную куртку. Куртка ей велика – два раза обернуться. Санькина лапа снисходительно поглаживает девочкину талию. Рядом болтается подружка, вся в косичках, то и дело закатывает глаза – видно, что романчик этот ее достал, а деваться некуда. Кажется, все трое спустились уже подогретыми и, конечно, продолжали весь вечер, а теперь оказались в комнате туристок. Ничего, в общем, нового. Комната от меня через стенку, а стенка – кусок фанеры, не повезло мне. Голос у рыжей пронзительный, а градус такой, что прикрутить звук ей не приходит в голову.

– Да нет же смысла! – вопит она. Санька сердито ворчит в ответ, и она едва не визжит в ярости: – Да пойми ты, они там бессмысленно… за что? Зачем? Нет смысла!

– Да не ори так, – это подружка. – Саша, ну ты сам подумай, за что ты собрался…

Санька горячо бубнит, девушки отвечают на два голоса, страстно и неразборчиво. Умирать, бормочут они. Убивать. А ты пацанам нашим что. Да пойми ты. Я лежу, вытянувшись в спальнике, как на плацу, мое сердце колотится в горле, кулаки сжаты. Я хочу, чтоб они перестали. Я хочу, чтобы они не переставали, девочки, не переставайте, хотя бы попытайтесь…

– Бессмысленно! – взлетает девчачий голос, звенящий от слез. Она рыдает, отчаянно, взахлеб, как может рыдать только совсем маленький ребенок или совсем пьяный подросток. – Бессмысленно! – выкрикивает она, и я слышу гулкий удар. И еще один. И еще. Тишина.

Мое тело становится холодным и влажным. Санька никогда не ударит девушку, даже бухой до состояния макета. Нет, не так: Санька – и никто из наших – никогда не ударит туристку. Я это знаю. Я в этом не сомневаюсь.

– Ну ты чего… – в ее голосе поровну жалости, страха, слез. Снова удар; я понимаю, что Санька колотит кулаками по дереву, и снова начинаю дышать. Бьет по спинке кровати, может быть. Или по столу.

– Да, бессмысленно! – орет он.

– Вот да, я тебе и говорю…

– Они все там… просто так… Думаешь, я не знаю? Думаешь, мы тут не знаем ничего?! Пацаны же рассказывают… Нет смысла, нет смысла…

Удар. Тихие, успокаивающие, испуганные голоса. Обиженное бормотание Саньки. Я слышу в его голосе слезы. Сердце колотится о ребра, как тяжелый, мокрый, холодный камень. Я рада его слезам. Я тяжело, холодно, злобно ликую.

Булькает льющаяся в стаканы водка. Санька все бормочет – печально и смирно, девочки воркуют в ответ, доносится первый, еще робкий, пришибленный смех. Снова льется водка. Я натягиваю спальник на голову, растрепываю волосы над ухом, вот теперь хорошо – шуршит на вдохе, шуршит на выдохе, за самодовольным шипением нейлона не различить ничего.

Ранним утром, тусклым, сырым и знобким, я ищу этих девушек. Наверное, мне хочется сказать им что-то или просто увидеть их лица. Я высматриваю рыжие с розовым волосы среди туристов, грузящихся в шестьдесят шестой, но не вижу ничего похожего, а лица я не помню. Ищу вторую, с косичками, а потом вспоминаю, как она расплеталась перед баней. Они перелиняли за ночь. Они замолчали и исчезли.

В любом случае – вокруг уже слишком много людей и вообще уже поздно и нет смысла. Невзрачная девушка неловко и коротко обнимает похмельного до паралича Саньку. Ее бесцветные волосы слиплись перышками. Я смотрю на нее, поблекшую и безмолвную, и думаю – да нет, не та. Во рту появляется призрак самого вкусного на свете мяса – какая-то мелкая деталь случайно вызвала неуместное воспоминание, так бывает. Девушка суетливо лезет в кузов, скрывается под брезентовым тентом, и на меня тихо накатывает разочарование, тоскливое, как привкус хлорки в водопроводной воде.

* * *

Я медленно вплываю в угольно-серый свет: где-то за хребтом уже карабкается в гору солнце. Нет смысла, нет смысла, все еще бормочет Ася; наверное, я продремала совсем недолго. Зря поставила палатку так близко.

Ася замолкает, зевает и принимается возиться. Вжикает молния на входе. Неуверенные шаги глохнут в перине хвои. Слышно, как проскальзывают на спрятанных в темноте корнях подошвы.

– Катя, ты спишь? – смущенный, робкий шепот. «Угу», – говорю я. Снаружи щелкает зажигалка. Тянет табачным дымом. Понятно, что вылезать из теплого спальника в холодный, мокрый от росы рассвет все равно придется: я весь вечер накачивалась чаем. К тому же теперь хочется курить…

Ася стоит в нескольких шагах от входа – тонкая, тускло поблескивающая в предутреннем свете, почти прозрачная.

– Ты здесь не ходила? – спрашивает она. – Вроде кто-то ходит вокруг палатки. Как будто кто-то за мной пришел…

Я с трудом сглатываю.

– Я не слышала. Да ну, кого бы сюда занесло… – голос сбивается на хрип. Совсем во рту пересохло, надо бы попить. Я облизываю губы, еще раз сглатываю скудную слюну.

– Наверное, приснилось, – говорит Ася с деланым равнодушием. Ее потряхивает – со сна, наверное.

– Подожди минутку…

Когда я возвращаюсь из кустов, Ася так и стоит с сигаретой в скрюченных пальцах. Серая. Вылинявшая. Едва уловимые розовые тени в волосах… Полусон-полувоспоминание еще дотлевает во мне.

(Осталось шестнадцать.)

– Ты чего? – испуганно спрашивает Ася. – Рассматриваешь, как будто что-то ищешь.

Я качаю головой.

– Да нет, извини. – Я с силой выдыхаю дым. Сейчас надо быть осторожной, чтобы не разверзлось. Очень аккуратной – чтобы не вылезло что-нибудь безобразное. Я неохотно заговариваю: – Слушай, даже если ты… если тебя там… ну, караулят. Все равно можно, наверное, найти выход получше. – Она недоумевает; мне хочется провалиться под землю, но я все-таки договариваю: – Если ты прячешься… ну, от властей.