Саспыга

…Верхняя тропа сливается с основной, ненадолго теряется в сухой траве и щебенке на перевале и крутым серпантином ныряет вниз. Нарочитые объемы кучевых облаков, нежная лента чистого неба под ними, снежно-полосатые зубья главного хребта. Плоская долина Аккаи в серебристом меху карликовой ивы упирается в гору одним боком и срывается в ущелье другим. Мертвое озеро в нагромождении камней под горой, неоновая голубизна снежного языка, кончиком заехавшего в воду. Размеренные свистки потревоженного сурка-часового. Скособоченная фигурка неумелого всадника медленно движется по болотистой тропе, виляющей сквозь ивняк.

– Ох, да иди ты, – бормочу я и со стоном сползаю на землю.

Ася идет, но, что бы она себе там ни думала, – дорогу здесь выбирает конь, и, что бы он ни выбрал, видно их со спуска будет долго, как минимум час, а то и полтора. Да и выбор небольшой. Пусть себе идет. Рано или поздно она ослабеет. Должна же она устать, проголодаться, замерзнуть. Хорошо бы еще промокла – но, хотя ветер на плато совершенно ледяной и попахивает снегом, небо остается чистым, а здесь, на спуске, и вовсе почти тепло.

Наверное, это самое дурацкое место, чтобы выпить кофе, но что сегодня не дурацкое? Я оттаскиваю Караша в сторону от тропы. Привязывать его негде – одна трава да камни. Приходится зацепить повод за луку и надеяться, что он никуда не пойдет. Он и не идет – встает где поставили. Чучело коня, удобно, конечно, но… А, ладно, удобно же.

Корявые ивовые сучья горят плохо, но игрушечный, на две маленьких кружки чайник вскипятить хватит. Хорошо, что я не выпила набранную воду. Хорошо, что остался с похода кофе. В пол-литровую бутылку при старании можно забить стандартную пачку; на обычный десятидневный поход хватает и половины, но я, как любой наркоман, боюсь остаться без дозы. Вот и хорошо. Просто – хорошо…

Я выливаю кипяток в термос, с наслаждением принюхиваюсь, завинчиваю крышку. Дожидаясь, пока кофе заварится, лезу в арчимак за новой (последней, между прочим) пачкой сигарет. Под рукой брякает пластиком небольшой пакет. Я привычно отодвигаю его в сторону и останавливаюсь: а когда еще?

– Стой здесь, – строго говорю я Карашу и бегом возвращаюсь к тропе. Это надо делать на тропе, там, где могут увидеть.

Три стойких маркера: черный, белый, рыжий. Плоская поверхность недавно разбитого камня, еще не затянутая лишайником. Надо было подумать, надо было эскизы, да что уж теперь; я годами таскала эти маркеры ради сто лет назад задуманной шутки, но всегда было некогда, не до того, неуместно, не заставлять же группу ждать, я бы и догнала потом, но – с напарником договариваться, туристам объяснять, но – погода дерьмо, но – нет сил… Не включая головы, я приседаю на корточки. Два маркера в зубах, один пляшет в руке, поменять, еще раз поменять… По синевато-серому излому мелкозернистого гнейса бежит рыжий марал с буйно завитыми рогами; за ним, уткнувшись носом в тропу, идет волк. Я окружаю их кривым орнаментом: точки, палочки, зигзаги, как рука ляжет, как (кто-то) на душу положит. Встаю рассмотреть, что вышло.

Вышло неплохо. Рисунок лег на камень так, будто был здесь всегда. Немного запылится, затрется – и можно дурить туристам головы. Или не говорить ничего, не показывать, а если вдруг заметят и спросят – удивляться. Пусть дурят себе головы сами. Так даже лучше.

Тихо хихикая сама с собой, я возвращаюсь к коню, так и дремлющему на месте, к термосу, к прогоревшему уже костерку. Закуриваю, отпиваю наконец кофе. Острое каменное ребро давит на копчик, и я ерзаю, пристраиваясь поудобнее. Заметив движение, снова свистит сурок.

Хорошо бы разрисовать еще несколько камней, но это уж как выйдет… А ведь если бросить сейчас эту дуру и двинуть на базу, можно будет пару-тройку раз притормозить. Время никто не засекает и над душой не стоит. А там – пусть Костя едет уговаривать. Взрослая тетка, ничего с ней за пару дней не сделается. Да какой там дней – часов: ведь нас давно ищут.

Странно, что я об этом забыла. Ищут ведь. Следы, ведущие на верхнюю тропу, не заметили – а если и заметили, то не поверили в такую глупость, – так что шарят под Замками, самое дальнее – в Муехте. По-хорошему, надо идти туда, чтобы не тратили время и нервы зря. Если сейчас развернусь – через час-другой наткнусь на кого-нибудь из своих, и на этом все закончится.

Может, поэтому и забыла…

Я втягиваю носом горечь кофе, дыма, отдаленного дождя, раздавленных копытами корней. Смотрю, как Ася упорным муравьем ползет через долину. Далеко уже ушла – Карашу придется постараться, чтобы догнать. Ах да, нас самих скоро догонят. Опять забыла… Да просто не хочу помнить.

Может, мне все это нравится.

Дозорный сурок свистит еще раз и замолкает – видно, наконец счел меня безопасной частью пейзажа.

* * *

Наверное, в Аккае недавно прошел ливень и начисто замыл старые следы: тропа кажется нехоженой, и отпечатки копыт Суйлы бросаются в глаза. Они ведут в сторону ущелья, к ближайшей стоянке, которой почти не пользуются: она всегда или слишком близко, или слишком далеко, смысла нет. Даже странно, что Суйла ее знает. Но хорошо, что он свернул: я уже не чую отдавленной об седло задницы, зато начинаю чувствовать колени. Страшно хочется есть, но об этом я стараюсь пока не думать. Где-то в арчимаках болтаются несколько квадратиков шоколада, немного растительного масла и – насмешкой – два десятка пакетов и пакетиков со специями. Я пересекаю небольшое болотце; Караш давит копытами пучки дикого зеленого лука; лук пахнет. Нет, об этом пока лучше не думать.

Ивняк сменяется березой по колено, синими всплесками горечавок на проплешинах, с которых едва стаял снег. Появляются редкие группы низкорослых кедров, мягкие бугры и между ними – круглые карстовые ямы с черными торфяными лужами на дне, в изумрудной оторочке осоки. Тропа превращается в условный пунктир. Несколько раз я замечаю следы косули, и старые, и совсем свежие. Звери ходят здесь чаще, чем люди.

По правую руку темнеет группа кедров побольше. Я хорошо помню стоянку под ними, но след ведет мимо, и Караш, не повернув головы, проходит мимо, даже не пытается потянуть меня к месту, где его наконец ждет отдых. След Суйлы уводит прочь от знакомой тропы. Впереди рушится с неба дальний склон ущелья, синий в вертикальных полосах: черные линейки кедрачей, белая пена падающих в пропасть ручьев, зеленые полотнища полян, повисших под невозможным углом. Куда ее черти понесли, хмуро думаю я; мы туда не ходим, там всё вниз и вниз, немного красоты, а потом – бездна. Я представляю, как уклон становится все круче; конь цепляется за оползающую осыпь, скользит, задние копыта отрываются от земли… Меня мутит. Я глубоко втягиваю носом воздух – и чувствую запах дыма.

* * *

Костерок у Аси жалкий и дымит беспощадно – видно, подбирала с земли всякую трухлявую дрянь. Сама Ася, присев на корточки, возится у ноги расседланного Суйлы – неумелыми пальцами привязывает толстую, плохо гнущуюся веревку.

Ну, догнала, думаю я, и что теперь? А вот что: я должна ее вернуть. Но это – завтра. Ночевать придется рядом и вполглаза: неизвестно, куда и когда ее понесет, да и за Суйлой лучше присмотреть. Чуть дальше маячит еще одна группка кедров, можно встать там. Все равно, конечно, будет противно… ну и ладно. Переживу. Обе переживем, перетерпим. А к утру Ася, может быть, протрезвеет. Лишь бы спустить ее до базы – а там пусть катится к черту.

Ася путается в петлях узла и, ругнувшись сквозь зубы, принимается заново. Я тихонько тяну повод: самое время незаметно уехать. На глаза снова попадается костерок. Закопченные камни вокруг огня, опаленные рогатины, рядом – плоско подрубленное сверху бревно. Надо же, стоянка, хоть и заброшенная. Хорошее место. Два огромных кедра, перепутанные выпирающими из земли корнями, закрывают от ветра и дождя. Где-то совсем рядом журчит ручей, и поляна для коня отличная… и вид…

От зрелища вертикального склона меня снова ведет – всадника, зависшего над пропастью, никак не выкинуть из головы. Хорошая стоянка, но какая-то тревожная. Беспокоящая. И неуловимо знакомая: как будто она мне снилась. Или я на самом деле была здесь, но забыла, забыла напрочь

(лапки с поджатыми пальцами и бурыми скрюченными когтями как неопрятные ногти лапки тычут в темнеющее небо деловитые голоса дай сюда поверни держи кровью пахнет так густо залепляет ноздри залепляет глаза не хочу быть здесь не надо проснуться это спальник перекрутился не дает дышать проснись)

…На углях кое-как пристроились две ржавые консервные банки с водой. Кружка и мятый чайный пакетик ждут на бревне. Рядом вялым завитком свисает плоский пакет майонеза. Точно, невпопад радуюсь я, она у меня майонез возила, а еще повидло и шоколадную пасту. Пасту я у нее забрала вчера, последнее повидло доели три дня назад, а майонез с утра кто-то выдавливал, проглаживая пакет щепочкой. Я тогда подумала, что надо его сжечь, да отвлеклась, а потом он исчез. Теперь понятно куда. Своих запасов у Аси, похоже, вообще нет. Да о чем она думала?!

Да и плевать. Я вдруг разом чувствую, до чего промерзла, устала, проголодалась. Сейчас бы мяса… Невольно представляю здоровенный багрово-черный кусок мякоти на просторной изрезанной доске и как я примериваюсь к нему с острым ножом, аккуратно убираю пару прилипших травинок и пропитанный кровью обрывок ягеля

(куски мяса свалены на траву хватаю стянутыми засохшей кровью руками запихиваю в мусорные пакеты пакеты в арчимаки пакеты не лезут черная от крови рука протягивается сбоку выбрось это нахуй рука выдергивает из арчимака пластиковую бутылку с крупяным грохотом забрасывает в корни рука исчезает чужое присутствие за спиной исчезает наконец-то облизываю испачканные пальцы так вкусно почему так вкусно лижу пальцы почти кусаю проснись не надо проснись)

Теперь я смотрю под кедр – мощные, по пояс высотой корни, толстая перина хвои. Не знаю, хочу ли увидеть то, что ищу, но – в сгустившихся уже тенях, едва-едва – все-таки вижу: косо торчащее из-под хвои помутневшее горлышко с синей крышкой, обычное горлышко обычной бутылки из-под минералки.

Видимо, я дергаюсь: Караш переступает с ноги на ногу. Хрустит под ногой сухая ветка, и запоздало ржет Суйла. Ася, вздрогнув всем телом, вскакивает на ноги и оборачивается.

– Опять ты… – с усталым отвращением выдыхает она.

Слегка пожав плечами, я сползаю с коня. На мгновение наклоняюсь, уперев руки в колени, сквозь сладкую боль вытягиваю поясницу. У меня нет сил ни уговаривать, ни терпеть поток отдающих безумием протестов. От мысли о горячей гречке урчит в желудке.

С земли стоянка оказывается совсем знакомой. Сознание выкинуло ее из памяти – но ноги помнят. Помнят руки

(гречка шелестит по пластику как птичьи лапки по осыпи над ущельем)

(мы ели ее прямо здесь сырую руками прямо здесь)

Ася нервно сжимает кулаки, набычившись. Поводит плечами, будто загораживая костер, и я прихожу в себя.

– Слушай, ну это смешно уже, – раздраженно говорю я. – Давай побудем как нормальные люди. Сейчас…

Асю перекашивает. Она с силой мотает головой, ее подбородок начинает трястись, лицо комкается; брызгают слезы и текут по мгновенно покрасневшим щекам – будто от невидимой пощечины.

– Да отцепись ты от меня! – орет она захлебываясь. – Оставь меня в покое! Почему вы никак не оставите меня в покое?! Заколебали уже… нормальные, блядь…

(…Все эти кони с кошмарными шрамами на задницах, чудом выживший молодняк, те, кого успели найти, отвести на базу, накачать антибиотиками. Такие появляются в «Кайчи» раз в несколько лет. Нормальные, в общем-то, кони, если не делать резких движений. Просто недоеденные.)

– Уйди, пожалуйста, – бормочет Ася. – Уйди, а?

Ее смятое лицо в красных пятнах – как зеркало: страх, отвращение, беспомощность. Все, все идет не так, как представлялось, и так, как представлялось, никогда не будет и быть не могло…

Я с трудом разлепляю пересохшие губы:

– Ладно.

– Что?!

– Ладно…

Я подхожу к кедру, выдергиваю из-под корня бутылку. Сбиваю с нее пласт черной, слежавшейся в плесневелую массу хвои. От шороха крупы меня пробирает озноб. С трудом открутив крышку, принюхиваюсь. Ну, может, самую чуточку затхлая. Почти… ну, нормальная. В любом случае – съедобная.

Жрать хочется страшно.

Я закрываю бутылку и бросаю ее к костру. Ася шарахается, нелепо отмахивается и в недоумении впивается взглядом в мутный пластик. Руки прижаты к груди, как будто она боится даже случайно прикоснуться к бутылке. Я возвращаюсь к терпеливо ждущему Карашу.

Я уже вставляю ногу в стремя, когда Ася громко и раздраженно шмыгает носом и гнусаво спрашивает:

– Что, даже чаю не попьешь?

Как будто бросили спичку в бензин и пламя опалило лицо. На мгновение я глохну и слепну от гнева: как она смеет, сейчас, здесь, в моем… в морду… Я разворачиваюсь, уже открыв рот, готовая вывалить все бешенство, всю усталость, всю безнадежность. Но зареванная Ася выглядит такой растерянной и смущенной, что я торопливо выдергиваю ногу из стремени, чтобы не упасть, – и закатываюсь от смеха.

5

Кипяток в горах никогда не бывает достаточно горячим.

Черные и страшные, как ведьмины припасы, сухие листья бадана можно заваривать вместо чая.

Ссадины на ладонях Аси сильно болят и все время что-нибудь задевают, но у нее нет пластыря.

Здесь сплошной торф и березняк, ягель и сфагнум; я ухожу от стоянки метров на тридцать, пока не нахожу наконец подходящий камень – и тот приходится раскачивать, выколупывать и оттирать, чтобы добраться до чистой, не затянутой лишайником стороны. Орнамент вокруг двух коней – серого и бурого – дорисовываю уже вслепую, в густых сумерках. В рисунке нет смысла: туристы здесь не ходят, а случайный охотник решит, что это валяют дурака туристы (которые здесь не ходят). Никого эта картинка не впечатлит. Но мне ее хочется.

Я выпрямляюсь и неторопливо надеваю колпачок на маркер. Еда в горах варится долго, и успеть можно многое. Караша я поставила на веревку, а Суйлу просто спутала: никуда от своего братана не денется. Теперь они дремлют морда к морде. Дров полно; не отходя от стоянки, я наломала такую кучу отсохших кедровых веток, что хватит просидеть всю ночь. Хорошо, что стоянка охотничья, в стороне от главных троп. На тех, где мы стоим с группами, за дровами приходится ходить за полкилометра, а мертвые ветки на ближайших деревьях обгладывают мгновенно.

Яркий, почти бездымный огонь отбрасывает нервные тени; над ним чернеют чайник и котелок. Две одноместные палатки стоят по разные стороны кедров. Посмотришь издали – нормальный лагерь маленькой группы, а не дурдом на выезде.

Тень побольше заслоняет костер, пульсирует, сокращаясь и вытягиваясь.

– Готово! – доносится слабый крик Аси.

* * *

Гречка все-таки отдает затхлостью.

– Подожди. – Я закапываюсь в сумку со специями.

– Да зачем…

Извлекаю пару пакетиков, подсыпаю в котелок. Ася недоверчиво тянет носом. Я отсаживаюсь на дальний конец бревна: там, где сидит Ася, пованивает тухлой кровью. Через столько лет запах остаться не мог, но я все-таки чую его.

Запах тухлой крови и чего-то еще, невыносимо притягательного и утраченного навсегда.

(кровь забивается под ногти волокна мяса застревают в зубах так вкусно почему так вкусно не хочу перестань не могу остановиться)

Может, кто-то уже в этом году разделывал здесь марала или козла. Я поспешно закидываю в рот ложку гречки, и запахи усяньмянь и сушеного чеснока приглушают самый прекрасный на свете привкус в сердцевине вони. Ася сгребает с бревна горстку липких листочков черной смородины, бросает в кипящую чернильно-черную жижу в чайнике. Сдвигает его в сторону от огня. Смородина пахнет оглушительно, и это помогает.

– Я не сумасшедшая, – сердито говорит Ася.

Мигом забыв про запахи, я стираю с лица даже тень сомнения и медленно киваю.

– Я не сумасшедшая, – повторяет Ася чуть спокойнее. – Я просто очень устала.

– От чего?

– От всего, – отрезает Ася и тут же слабо улыбается, извиняясь. – Не хочу возвращаться. Не хочу даже думать о возвращении туда. Вниз…

– Но тебя, наверное, ждут, – осторожно говорю я.

– Нет, – резко отвечает Ася. Слишком резко. С неожиданным любопытством спрашивает: – А тебя?

Я неопределенно машу рукой.

– Это другое дело. На базе сейчас все на ушах стоят, само собой, из-за нас обеих. Но дома… Я же работать уехала. До августа никто искать не будет. Связи нет, в деревню спускаться некогда, все такое.

– На базе же есть вайфай.

– Ага, есть, – усмехаюсь я и тут же думаю: зря. Как будто подзадориваю.

– Тогда ты, может быть, понимаешь. Там – безнадежность. Здесь… – Она поводит рукой, зажав в кулаке забытую ложку. – Здесь надежда и не нужна, это все не про нее. Здесь что-то очень хорошее, самое хорошее в жизни – совсем рядом, вот оно, под носом. Только в руки не дается, все время что-то мешает.

Ясен пень, мешает, спасибо тебе за деликатность, девочка. Костя говорил тебе, когда и куда идти. Генчик говорил тебе, когда и как общаться с конем. Я говорила тебе, что и когда есть…

– Не счастье, нет, – задумчиво говорит Ася уже как будто сама себе. – А главное – можно обо всем забыть, обо всем… волноваться только о погоде… А счастья, наверное, вообще нет, но я надеялась… но не вышло.

– Понятно, – киваю я. – И давно ты замыслила свой побег? – невозможно же удержаться. Но Ася только бросает на меня диковатый взгляд.

– Да какая разница? – раздраженно спрашивает она. – Не знаю. Давно. Недавно. – Ася задумывается, видимо, прокручивая цепочку событий. – Гена мне веревку дал, – с сомнением говорит она. – Когда мы уже собрались сегодня. Дай, говорит, в твой арчимак веревку засуну. Ну, ту, на которую он своего коня привязывает, чтобы остальных по утрам искать. Тут я и подумала…

Я хмыкаю. Представляю, как Генка шагает по охваченному сборами лагерю со смотанной веревкой в руках. Гена, помоги, Гена, подтяни, Гена, проверь, а веревка мешает, а просто дойти до своего коня и привязать ее к седлу не дадут, а бросишь где-нибудь – забудешь. И тут – ошалевшая от суеты туристка с пустыми арчимаками… Пристроил веревку, куда подвернулось, – и сдвинул последний винтик в и так уже разобранной голове.

Но не из-за одной веревки же! Должно быть что-то еще. Надо просто вспомнить. Когда я начала различать лицо Аси среди других лиц? Как и когда разговаривала? Что я вообще о ней знаю?

* * *

Генка назвал ее пришибленной. Это в ней тоже было – потерянность, которая проступала, когда Ася выпадала из общих дел и разговоров. Чуть излишние кротость и старательность. Иногда она выглядела даже испуганной – невпопад, в моменты, когда даже самых слабых и робких туристов ничего не напрягало. А Ася ни слабой, ни робкой не была. Быстро поладила с конем, легко управлялась с походной бытовухой… Впрочем, это не бросалось в глаза. Ася вообще не бросалась в глаза.

Я вспоминаю, что весь поход обсчитывалась на порцию, носилась с лишним бутербродом и не могла понять, кого обделила или – почему я вроде бы всем налила по тарелке супа, но всех оказалось – четырнадцать, хотя должно быть – пятнадцать… Этим потерявшимся, забытым едоком всегда была Ася. Как будто ее окружала упругая оболочка, отталкивающая человеческие взгляды. И вроде бы она не пряталась, не молчала, была спокойно-дружелюбна, но постоянно ускользала из зоны человеческого внимания куда-то в небытие, в смутное пространство, недоступное сознанию.

И были в этом неприметном интровертном потоке какие-то сбои, несерьезные, но тревожные нелепости.

Вот, например, дневка в Муехте. Мелкий дождик, такой занудный, что выворачивает челюсти, шелестит по костровому тенту. Туристы расползлись по палаткам: понятно, что до обеда ничего интересного не будет. Я тру свеклу на борщ. Тут же Костя неторопливо чинит путо.

Ася ныряет под тент, сбрасывает наброшенный на плечи дождевик, отряхивает волосы. Подсаживается к Косте. Краем глаза я вижу, как она тычет ему под нос телефон. Свекла грохочет по терке. В белом шуме я различаю только голоса: тонкий – нервный, тревожный, низкий – хмуро-добродушный, с легкой усмешкой. Тонкий голос спрашивает, настаивает, возмущается; низкий – объясняет, возражает, становится сердитым…

– Да кого тебе звонить? – в конце концов рявкает Костя так, что я вздрагиваю и поднимаю голову. В последний момент останавливаю движение руки, едва не стесав об терку палец. – Сказал же – не ловит, – в полный голос говорит Костя. Ася возражает что-то почти шепотом, и он в раздражении отбрасывает путо. – Вообще не ловит! Какой тебе «случайно»?

Ася встает, опустив голову, будто вот-вот заплачет, цепляет куртку и бредет прочь от костра. Она даже не пытается спрятать телефон; черный экран на глазах покрывается каплями. Промокнет же – сдохнет, думаю я. Но Асе, видимо, все равно.

…Или раннее утро в Аярыке. Небо налито ледяной голубизной. Трава поседела и хрустит, покрытая инеем. Я корчусь у костра, меня все еще потряхивает спросонья; в одной руке у меня сигарета, в другой – крышка от термоса, до краев полная кофе. Какое счастье, что Генка встает в несусветную рань и кипятит воду перед тем, как умотать за конями. Какое счастье, что туристы, может, еще немного поспят…

Нет: к костру приближается Ася. У нее деревянная походка сильно замерзшего человека; в руках исходит паром кружка.

– Доброе утро, – сипло говорю я и торопливо делаю первый глоток кофе. Горячий и крепкий, он отдает специями и черносливом. Какое счастье, что я догадалась брать в походы хороший кофе…

– Доброе утро, – отвечает Ася и подсаживается к костру. С минуту ее сотрясает мелкий озноб; потом, согревшись, она слегка расслабляется, но так и остается сгорбленной и печальной. Кружку она держит обеими руками, неловко, будто не знает, что с ней делать. – Спасибо за какао, – тихо говорит она.

– В смысле? – я тяжело моргаю. Хочется потереть слипающиеся глаза, но руки заняты.

– Какао. По утрам у палаток.

Что она несет? Я тру глаз о плечо. Глоток. Затяжка.

– Слушай, я вас, конечно, всех люблю, – говорю я. – Но таскать кружки к палаткам с утра пораньше – это уже перебор…

Я отпиваю кофе, а когда снова смотрю на Асю, та почему-то испугана. Я тяжело ворочаю сонными мозгами. Что за чепуха? Что за…

– Доброе утро, – произносит за спиной кто-то отвратительно бодрый. – А чай уже есть?

Я залпом допиваю кофе и торопливо накручиваю крышку на термос с остатками.

– Пора функционировать, – говорю я Асе и потом через плечо: – Кипяток в правом котле, чай вон там…

Ася со своим какао вылетает из моей головы через пару минут.

…Поздний вечер на Кубе́, общий треп: о работе, без этого не обойтись, каждую группу хоть раз да накрывает. Вспоминают времена изоляции. Хотя бы все перестали думать, что мы, фрилансеры, просто валяем дурака, едко говорит Ася. Кто-то в красках рассказывает, как вышел в зум с начальством без штанов и был вынужден зачем-то встать. Ася хохочет вместе со всеми. В еще более ярких красках расписывает, как пролезала по ночам в запертый парк и из принципа сидела на огороженных цепями лавочках. Все ржут, и она тоже, а потом из ее кармана доносятся вибрирующие звуки, и смех обрывается. Побелев, она прижимает карман рукой, будто пытается раздавить насекомое. Кто-то шутит про будильники и часовые пояса. Ася старательно улыбается в ответ. Потом, наверное, исчезает – не могу вспомнить ее больше в тот вечер, но не могу и вспомнить, как она ушла.

…Теплый, солнечный вечер в Баюке.

– Народ, пауэрбанк у кого-нибудь живой остался? – спрашивает кудлатый и бородатый парень, снимавший все подряд.

Все качают головами: поход идет к концу, батарейки высосаны подчистую, – и только Ася вскидывается:

– У меня есть, могу дать.

– Вот спасибо, – радуется кудлатый, – хотел коней на закате пофотать, а нечем уже.

– Сейчас принесу, – говорит Ася. Когда она возвращается, группа уже договаривается о будущем чатике, в который все скинут фотки. Кудлатый, рассыпаясь в благодарностях, подключает телефон. Банка́ показывает полный заряд.

– Ого, – удивляется он, – да у тебя закрома! Я свой телефон два раза подзаряжал, и опять один процент остался…

– А мой не разряжается, – отвечает Ася со странной досадой. – Да еще и… – Он слушает ее с равнодушно-вежливым интересом, и она не договаривает, дергает плечом. – В общем, пользуйся сколько надо, – говорит она и отворачивается.

Коней на закате в итоге идут снимать всей группой. Когда я поднимаю голову от котла, из-под кострового тента видна шеренга туристов напротив пасущихся коней, и у каждого в поднятых руках – тщательно нацеленный телефон. Я бы сама поснимала: свет чудесный, и конские шкуры отливают в нем медью. Я бы еще легла на пузо вон там, в углу полянки, и пощелкала группы фиалок в мерцающем золотом ореоле. Надо будет подсказать, если кто-нибудь вернется до того, как свет погаснет.

И только Ася сидит, слепо глядя в огонь, обхватив руками кружку, и ее пальцы слегка подрагивают.