Саспыга

* * *

Я подкидываю в костер ветку потолще. Вытягиваю ноги, привалившись плечом к кедровому корню. Корень теплый и медленно, едва заметно пульсирует. Грозу унесло вниз, к Катуни, и теперь в той стороне отстраненно и беззвучно вспыхивают зарницы. В холодной темноте за спиной взахлеб болтает ручей. Черную массу ветвей прошивают острые лучи близких звезд.

– Знаешь, – говорит Ася, – я страшно боялась, что все это безлюдье – понарошку, просто видимость, шаг влево, шаг вправо – и окажешься в каком-нибудь райцентре или минимум на турбазе.

– Да нет, здесь все по-настоящему…

Пока еще по-настоящему, думаю я. Может, еще будет по-настоящему какое-то время – но счетчик уже включен. К горлу подкатывает колючий комок; голова наполняется металлическим ревом моторов, перед прикрытыми глазами плывут бледные пятна пней, оставшихся от спиленных кедров, яркие пятна чистеньких туристов, гуляющих по горам вокруг комфортабельного отеля, черные пятна мазута, пролитого на ягель. Меня пронзает привычная, режущая, бессильная боль, и я умело задвигаю ее в самый дальний угол сознания.

Мы снова молчим. Не знаю, о чем думает Ася; я же думаю, что, если бы поход оказался для нее жалкой подделкой, совсем не тем, о чем мечталось, – вышло бы житейское разочарование, с которым легко справиться. Но ведь она не разочаровалась. Она просто получила не совсем то. Самую капельку не то…

Не она первая, не она последняя. Но другие – приезжают во второй, третий, десятый раз. Или зависают на базе. Или собирают компанию и договариваются о длинных маршрутах только для своих. Или

(едят саспыгу)

остаются – ха-ха – работать, например поварами.

Но не бегут в тайгу тайком, в одиночку, голодом…

Допустим, ее бы не нашли – дичь полная, но допустим. Сколько бы она протянула? Если бы обошлась без случайных травм, сообразила, что́ можно съесть и где искать припрятанные инструкторами лишние продукты. Если бы подтекающая в одиночестве крыша не помешала ей действовать разумно и осторожно – а крыша потечет, это проверено: Илье хватает десяти дней, а я уже через сутки в одиночку в горах делаюсь слегка с приветом. Если бы все сошлось… Ну, я бы на ее месте протянула довольно долго. Плохо, но долго. А она? Мне вдруг приходит в голову простая и отвратительная мысль: а вдруг она просто не понимает? Вдруг она все-таки сумасшедшая в самом буквальном, медицинском смысле? Или хуже того – непроходимая дура?

Эта мысль причиняет почти болезненную горечь. Наблюдаешь со стороны за загадочными, но, видимо, полными таинственного смысла поступками. Пытаешься понять их, увлекаешься, становишься почти сообщником. А потом оказывается, что тайны никакой нет, а человек просто безнадежно глуп…

– Здесь все по-настоящему, – повторяю я. – Так зачем ты… – я повожу рукой, будто оглаживая подступающую к костру тайгу. – Зачем все это?

– Потому что я больше не могу, – отвечает Ася. Голос у нее слабый и тихий. Смертельно усталый голос. – Я просто эту жизнь больше не могу, понимаешь?

Наверное, понимаю. Но понимаю и другое.

– Ту жизнь, которая здесь, ты не сможешь еще сильнее. И быстрее.

– Знаю, – тоскливо отвечает она, и я начинаю злиться:

– Нет, не знаешь. Ты, конечно, можешь дать мне по башке и свалить. – Ася поднимает голову, и в ее широко раскрытых глазах дрожит отражение костра. – Может, ты сумеешь не попасться никому на глаза. – Я вздыхаю, остывая. Говорить не хочется. Не хочется все портить. Я могла бы еще долго притворяться, что все нормально. Но ведь все равно придется перестать, все равно придется оборвать это безумие. Я набираю воздуха и продолжаю: – Дней через десять, максимум через пару недель ты будешь лежать в подтекающей палатке и слушать, как на тент валит мокрый снег. Ты будешь лежать в мокром спальнике, потому что льет уже третий день и ты не успеваешь просушиться. Да у тебя и не будет сил поддерживать нормальный костер, голод даст о себе знать. Сначала ты будешь трястись, но потом даже на это твое тело станет неспособно. И это хороший вариант, лежать в палатке, а не, например, в двадцати метрах от нее со сломанной ногой… Ты просто умрешь от истощения и холода, и довольно быстро. Но недостаточно быстро.

– Ну и пусть, – глухо говорит Ася, глядя в огонь. – Мое дело. Только мое…

Понятно. На себя она уже плюнула – или думает, что плюнула.

– Дело твое, – соглашаюсь я. – Труп твой, наверное, найдут. Может быть, даже в этом сезоне. Можешь оставить записку, объяснить, за каким хреном все это устроила. – Я подбрасываю в костер пару сучьев. Думаю: не хочу ведь, противно, ну зачем так. Спрашиваю нарочито деловито: – А Суйлу на ночь на веревку будешь ставить, чтобы не ушел?

– Ну да… – начинает она и осекается. – Блин…

– Генкина веревка длинная, если он не запутается, то пару дней все будет нормально, – монотонно говорю я. – Потом он доест доступную траву и начнет тянуться дальше. Ногу натрет веревкой, рана будет увеличиваться, но это ничего, у лошадей высокий болевой порог…

– Ладно, я поняла, хватит.

Она отодвигается от огня и сжимается в комок с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.

– Под конец он будет есть землю – после того как выберет все корешки. – Тут я некстати вспоминаю, что Суйла ни черта не ест и Караш тоже. Я отвлекаюсь, и мой язык уже мелет сам по себе: – Начнутся колики, и тут уже болевой порог…

– Хватит! – визжит Ася. Зажав рот ладонью, она рывком перебрасывает ноги через бревно, пытается бежать и запутывается в упругом кусте жимолости. Ей удается проломиться еще на пару шагов. Споткнувшись, она с утробным стоном рушится на четвереньки и корчится в кустах, кашляя, давясь и всхлипывая. Мои руки покрываются мурашками, и к горлу тоже подкатывает.

– Ты что, кота в пустой квартире оставила?!

– Что?! – сдавленно переспрашивает она через плечо. Тонко взвизгивает: – Нет! Нет же, да за кого ты меня… – Тут ее, видимо, снова скручивает, и она со стоном суется лицом под куст.

* * *

Я украдкой смотрю на Асю. Снова умостившись у костра, она дымит тонкой сигареткой – знаю я такие, называются «я вообще-то бросила». Рука чуть подрагивает. Я тоже закуриваю (осталось восемнадцать). Глаза у Аси красные, волосы на висках потемнели и поблескивают от влаги, но, в общем, она пришла в себя и теперь, кажется, что-то напряженно обдумывает. Ее брови то хмурятся, то задираются, лоб собирается в складки и снова разглаживается. Выбросив истлевшую сигарету, она забирает в кулак нос и вытягивает губы в трубочку. Я тихонько скрещиваю пальцы. Почти верю, что сейчас она обернется ко мне и, смущаясь и злясь, попросит отвести на базу.

Надо будет выйти пораньше, тогда я успею разрисовать еще несколько камней. Ася уедет домой. Все снова станет нормальным и понятным, и я снова – наконец-то – каждую минуту буду знать, что делать дальше. Забуду ее лицо, голос и упрямые гримасы. Останется только история о туристке, которой так понравился поход, что пришлось ловить ее по всей тайге и уговаривать вернуться. Это будет очень смешная байка, уж я постараюсь…

Ася все раздумывает, а я уже мысленно рассказываю воображаемым туристам историю о беглянке. Получается забавно. Отлично получается.

И знаете что? Чем дольше мы так протаскаемся, тем интереснее выйдет байка…

Ася тихо отходит от костра. Я вижу, как она стоит посреди поляны: силуэт в волнах светлеющей под звездами травы, мокрый чайник в руке, голова запрокинута. Золотой пуховик поблескивает под звездами и уже не кажется таким уж глупым – он похож на скафандр. Как будто Ася – пришелец. Ушелец. Улыбнувшись, я чуть подвигаюсь так, чтобы ветви меньше загораживали небо. Тоже запрокидываю голову. Чувствую, как, покачнувшись, начинает вращаться под ногами земля.

– Млечный Путь видно, – говорит Ася и прилаживает над огнем чайник. – И весь из отдельных звездочек…

Она затихает, уставившись в огонь. Я потираю затекшую шею. Чайник подрагивает, тихонько постукивая крышкой.

– У меня есть два чайных пакетика, – говорит Ася.

– Да мы счастливицы, – откликаюсь я.

В молчании больше нет ни враждебности, ни отчаяния, только покой. Глаза у меня слипаются; чай крепкий и горячий, костер почти не дымит, и хорошо и уютно сидеть так, в тишине, поглядывая на крупные низкие звезды; и хорошо и уютно будет подставить холоду пылающее от огня лицо, а потом залезть в палатку, снять наконец жесткую, прокопченную, слишком многослойную одежду, и вытянуться в спальнике в полный рост, и совсем не думать о том, как все обернется утром.

– Кипяток кончился…

– Давай еще.

Я запихиваю в чайник большие листья бадана, кожистые, темные и сморщенные, как измученные злым солнцем и глухим молчанием лица. Утаптываю их ложкой. Каких глупостей стоит Млечный Путь? Я не уверена, что хочу знать здравый ответ.

…На поляне ржет конь, второй подхватывает. Ася вскидывает голову; ее глаза широко раскрываются и тускнеют. Звякает железом о камень, быстро шуршит по траве и затихает. Из темноты доносится мощное фырканье. «Да стой же ты, пропастина», – слышится невнятный хриплый тенор, и что-то увесистое мягко ударяется о землю.

Ну вот и все, думаю я. Вот и все.

6

В высокогорных ручьях не живет рыба, ей там слишком холодно и слишком чисто. Остатки растений и животных сохраняются в воде неизменными, пока их не смоет половодье.

Пионы любят расти у подножия скал. Корень пиона навевает сон.

Никто не знает, откуда в Кучындаше взялся Ленчик.

– А я смотрю – костер горит, дай, думаю, гляну, опа – девчонки какие-то. А это ты… А ты тут чего?

Вопрос, на который у меня нет ответа. Я тут чего – сообщница? Нянька? Провокатор? Конвоир? Беспомощная овца на веревочке обстоятельств? Ленчик ответа не ждет. Привязав коня, он плюхается на бревно, крепко расставляет ноги, утверждаясь на неровной поверхности. Ася торопливо двигается, освобождая место; кажется, сейчас она вцепится в мою руку.

Ленчик маленький, тощенький, с загорелым дочерна залысым лбом, быстрыми глазками и подвижной физиономией, морщинистой и в то же время детской, как будто он и не рос никогда, только старел. Ленчик – чистое явление природы. Нельзя сопротивляться дождю; можно укрыться на время, можно даже спрятаться надолго, но все равно промокнешь. Ася теперь может твердить свое «нет» сколько угодно – он просто не услышит. Смоет прямо на базу.

– Чайку-то нальешь? – просит Ленчик. – С обеда мотаюсь, мне бы…

– У нас бадан. – Я тянусь за своей кружкой. – Но горячий.

– Чего это, Аркадьевна вас голодом, что ли, отправила? – гыкает Ленчик. – Все экономит, да? Помню, я раз с вашей группой пошел, так она нам…

У моего плеча чуть шевелится Ася, и я медленно отставляю кружку.

– Эй, эй, – спохватывается Ленчик, – давай наливай, раз горячий, и бадан попьем, что с вами поделаешь… Я-то вот только с Кучындаша поднялся, махом долетел…

– Быстро ты, – с сомнением говорю я. Аркадьевна, наверное, с ума сходит, раз даже Ленчика погнала, а у нее давление… Я должна была сделать намного больше. Но, видно, нужен кто-то третий, чтобы я хотя бы притворилась, что зла. Я невольно отстраняюсь от Аси – маленькое предательское движение. Ася каменеет, и только тогда я замечаю, что́ сделала. Хочется спрятать лицо, и я принимаюсь поправлять костер. Я чувствую себя шалопутной лайкой, которая из интереса увязалась за чужими, а теперь неистово машет хвостом, зная, что сейчас ее отволокут домой. И веревки не надо: свистнут – побежит сама.

Но рано или поздно мы все равно вернемся, правильно?

– Костя там матерится, наверное, – мрачно говорю я.

– Костя-то? – вскидывается Ленчик. – А кого ему материться, он вот только из похода сегодня. – Ася снова чуть шевелится в темноте. – Зарплату забрал и сразу на своем уазике в деревню рванул. Кого ему материться, группа хорошая, довольные все спустились, вот у меня нынче была группа, так они… – Он с хлюпаньем втягивает в себя чай, морщится. – Вот скажи, что у тебя еще и сахара нет, – возмущается он.

Я кошусь на Асю, и та едва заметно качает головой.

– А Генка? – спрашиваю я, пока Ленчик собирает лицо в сложную гримасу, готовясь снова отхлебнуть.

– А что – Генка? – переспрашивает он. – Генка тогда с нами не ходил…

– Ты его сегодня видел? Говорил с ним? – Я едва сдерживаю раздражение. Ленчик кивает. – Так что, сильно он злится? Он где сейчас, в Муехту поехал?

– Не-е, когда я уезжал, с туристами и Аркадьевной пиво пил. Он же с Костяном ходил, отдыхает теперь, чего ему злиться? А что, у них случилось чего? Они ничего не говорили, вроде все довольные…

Ася вдруг оседает и вцепляется в мой рукав. Да что ж это такое…

– И что, – краем глаза я вижу, как Ася, зажмурившись, отчаянно мотает головой. Дергаю локтем, освобождая руку из костлявой хватки. – И не ищут нас?

– А кого вас искать? – удивляется Ленчик.

– Пойду-ка еще воды притащу, – бормочу я.

* * *

Ночь пронзительно-ясная, хрусткая, мерцающая. Потирая замерзающий нос, я машинально смотрю на коней. Суйла в темноте похож на неподвижно зависший клочок пара, будто кто-то выдохнул его в звенящий от предчувствия льда воздух. Рядом едва угадывается темная тень Караша. Кони дремлют.

Помахивая чайником, я неторопливо шагаю к ручью. Хочется подумать в тишине и одиночестве: роль Неуловимого Джо слишком неожиданна, и к ней еще надо примериться. То, что нас не хватились на базе, удивительно; это вызывает огромное облегчение (и крошечную, но едкую обиду), но теперь выходит, что придется самой рассказывать обо всем Ленчику и просить его помощи. Я представляю, как будет дальше. Наверняка сцена выйдет некрасивая. Отвратительная выйдет сцена – даже воображаемая, она заставляет меня корчиться. Я гримасничаю, стоя над говорливым ручьем. Тянусь за сигаретой (семнадцать), оттягивая неизбежное.

Позади хрустит ветка, и от неожиданности я дергаюсь всем телом. Ася стоит прямо за спиной – ручей заглушил ее шаги. Выглядит так, будто все предсказанное мной уже случилось и от нее остался лишь измученный призрак. Каждая жила вытянулась от напряжения.

– Не говори ему.

Ее голос вот-вот сорвется то ли в плач и мольбу, то ли в презрительный гнев. Я пожимаю плечами: что тут ответишь?

– Ты не понимаешь, – сдавленно говорит Ася. – Это все из-за меня.

Звучит странновато – из-за кого же еще? – и я снова пожимаю плечами. Ася стискивает у груди побелевшие от напряжения кулаки.

– Нет, правда, – горячечно бормочет она, – я ведь просила, чтобы все просто про меня забыли, просила, и вот…

– Кого просила? – перебиваю я.

Она мнется. Выдавливает, чуть выпучивая глаза:

– Ну, их…

Только этого не хватало. Вот только этого. На всякий случай все-таки спрашиваю:

– Кого – их?

Ася ковыряет сапогом землю. Я жду. Пусть сама скажет, пусть сама услышит, как это звучит.

– Духов, – быстро шепчет Ася, не поднимая глаз. Ну да.

– А, ну это, конечно, все объясняет…

– Правда? – Ася с недоверчивой надеждой вскидывает глаза. Бледное лицо светится в темноте.

Я вздыхаю. Итак: просто дура или по-настоящему сумасшедшая? Но ведь в «Кайчи» о нас как будто и правда забыли. Как насчет третьего варианта? – шепчет ликующий голосок, и я мысленно посылаю его куда подальше.

– Понимаешь, – терпеливо говорю я, – Ленчик – ненадежный свидетель.

Это вранье. У Ленчика лисье чутье на любые происшествия, на малейшие завихрения в ровном течении жизни. Он бы скорее преувеличил и добавил красок, если бы заметил в «Кайчи» даже слабый намек на необычное. Отделаться от этого знания я не могу, и это бесит.

– Бред отношения, – говорю я.

Мои слова доходят до Аси разом – словно выключают лампочку. Резко развернувшись, она бросается прочь.

(Я люблю все, о чем здесь рассказываю, но все, о чем я рассказываю, причиняет мне боль. Слишком много людей тянут руки. Они лезут, лезут, лезут, взламывают мглистую стену моего мира, называют его своим, переделывают и – хуже того – перерассказывают его. Меня ранят изнутри бессвязные, бессильные, горькие вопли: не тронь! Мое! Без меня не смотри!

О, я очень много знаю про бред отношения.)

Ася останавливается, будто уткнувшись в стену.

– Ты сказала – бред отношения, – говорит она через плечо.

– Угу. Это когда воображаешь, что кто-то…

– Я знаю, что это такое. – Она азартно подается ко мне: – Ты сказала – бред отношения. Не просто бред, не глюки, не воображаемые друзья…

Ох.

– Я имела в виду…

– Я поняла, что́ ты имела в виду, – обрывает меня Ася. Лицо у нее каменное, но глаза – глаза торжествуют. Чуть фыркнув, она разворачивается и шагает к костру.

– Они сейчас шишки грызут, – негромко говорю я ей в спину. – Вместо попкорна.

Вряд ли Ася меня слышит.

* * *

Я едва не налетаю на нее в темноте: Ася стоит на полпути между ручьем и костром и наблюдает, как Ленчик копается с фонариком в каком-то свертке.

– Он здесь ночевать останется, да? – мрачным шепотом спрашивает она. Я только хмыкаю. Проще предсказать траекторию бурундука.

Ленчик отрывается от своих шмоток и цепко вглядывается в темноту, прикрывая глаза от света костра ладонью.

– Девчонки, ну вы долго там еще? – окликает он.

Я вздыхаю:

– Пойдем. Что толку мерзнуть.

У костра теперь пахнет крепко и солено – я не сразу понимаю чем, но в желудке тут же урчит. Ленчик перехватывает у меня чайник, мимоходом замечает: «Что, меньше не нашла?» Широким жестом указывает на бревно:

– Давайте, девчонки, угощайтесь.

Пахнет из раскрытого пакета из деревенского супермаркета, большого пакета, на треть наполненного чем-то вроде страшных, скрученных, обгорелых сучьев. Мой рот мгновенно наполняется слюной.

– Ленчик, – я выхватываю из пакета кусок, – ты ж наш спаситель!

– Это что? – настороженно спрашивает Ася.

– Это – энергетик. – Я с блаженной улыбкой впиваюсь зубами в кусок, разрывая жесткие волокна. Рот тут же наполняется вкусом дыма, крови, соли, еще недавно живой плоти – вкусом копченого мяса. – Маралятина, – бормочу я с набитым ртом. – Ты ешь давай. Это самое то, что надо.

– Это из питомника? – с сомнением спрашивает Ася.

Ленчик непонимающе моргает, потом спохватывается:

– Из питомника, конечно, тут этих питомников кругом, вот я давеча в один поехал, а он там в логу ходит, здоровый такой, а у меня, значит, как раз ствол с собой… – он обрывает монолог, видимо, сообразив, что концы с концами не сойдутся. – Да ты кушай, кушай.

– И почему сегодня все пытаются меня накормить? – печально улыбается Ася.

– Худая ты больно, – деловито объясняет Ленчик. – Одни кости.

– А вас это волнует? – огрызается Ася, и Ленчик вскидывается:

– Кого? Меня?! Да меня это вообще не волнует, мне-то какое дело! Вот в том году у меня туристка была, так она вообще ничего не ела, я ей говорю: ты хоть чаю с сахаром выпей, а она такая: да я так пью, а потом, как на перевал подниматься, она такая хлоп с коня – и в обморок, ну, говорю, ты допрыгалась, двоечница, беру ее под мышки, на ноги ставить, а она…

Ася ошеломленно жует мясо. Чайник вскипел, бадан со смородиной заварились, и я наливаю себе полкружки (ох, придется вылезать потом из спальника). Ленчик уже рассказывает, как туристка (непонятно, та же самая или уже другая) звала его жить к себе в Питер и как он почти собрался уже, но…

– А кстати, – спохватываюсь я, – сейчас-то ты куда собирался?

Ленчик озадаченно хмурится.

– Так в Аярык, – наконец вспоминает он. – У меня шурин туда поехал, – он бросает быстрый взгляд на Асю, – отдохнуть, в общем, на природе. Так я к шурину, в общем… ну, ты поняла.

– Угу, – я тоже кошусь на Асю. Пусть будет отдых на природе.

– Так-то я мимо ехал, – продолжает Ленчик, – смотрю – огонек. Ну, думаю, наверное, Андрюха Таежник стоит, покойничек… – У меня дергается рука, горячий чай выливается на штаны. Я с шипением втягиваю воздух, но Ленчик ничего не замечает. – Андрюха-то, покойничек, часто здесь стоял, его стоянка, я и подумал – дай сверну, гляну…

* * *

(…Озеро, на котором мы стоим, называют Форелевым, но это вранье. Его зарыбили, спилили старые кедры на доски, изуродовали берег избушкой и баней, ничего не сумели и бросили, но меж делом заманили тех, кому сюда не надо. Ничего этого здесь быть не должно; должно быть – никому, кроме редких проводников и еще более редких охотников, не нужное место, от всего в стороне, чтобы показывать, только если с маршрутом сложилось и повезло, а группа понравилась и заслужила. По имени – «то, над Уулом» или «ну это, за Баюком». Я помню его таким, тайной и таинственной скальной чашей, полной синей воды, тропа к которой идет поверху, над скалами, мимо и прочь, и не догадаешься, как подобраться, если не знаешь. Сейчас-то все знают, ничего хитрого.

Мы стоим на поляне рядом с избушкой – группе здесь больше стоять негде. Он проезжает мимо незадолго до ужина – седоусый алтаец с дубленым морщинистым лицом, насмешливым ртом и длинными печальными глазами. Коротко здоровается. Ясно, что недоволен: хотел стать у избушки, чтобы не возиться с палаткой; другой бы так и сделал – мало ли вокруг туристов таскается, – но ему такое близкое соседство не сдалось, и он уходит дальше вдоль берега, к остаткам бани.

Мишка с ним немного знаком, поэтому после ужина мы идем в гости. У меня есть апельсин и колбаса, у Ильи – все еще съедобные вареные яйца и майонез, у Мишки – сало. Спирт – заранее разведенный сладкой озерной водой, сдобренный лимоном и сахаром, – мы тоже приносим, но у охотника есть и свое, и я сразу начинаю беспокоиться. Я всегда беспокоюсь, когда бухла больше одной бутылки.

Хорошо еще, что я им неинтересна. Я не умею разговаривать за жизнь, но сейчас можно просто молчать, улыбаться, согласно мычать в нужный момент, и будет нормально. Я сижу у костра под бурно цветущим кустом пиона, между звездами в небе и звездами в воде. Пахнет кедровым дымом, недавним дождем, рыбой, нежной цветочной горечью. Если это не подлинная реальность – то ее, наверное, вообще не существует. Но я не могу ощутить ее, эту реальность. Я жру сало и беспокоюсь так, что не слышу толком, о чем идет речь. У меня за спиной тихо вздыхает мощногрудый серый мерин, привязанный к молодой пихте. Странно, что он до сих пор не пасется.

Мишке это тоже странно. Он прохаживается насчет конишки, которому, видно, придется всю ночь у столба газету читать. Охотник вяло отбрехивается. Ты их на фабрике берешь, что ли, говорит Мишка, тот, который у тебя нынче зимой поломался, точно такой же был. Ага, типа клон, острит охотник и берется за пластиковую полторашку, наполненную опаловой жижей. Давайте мое попробуем, говорит он. Пока я тихонько убираю из поля зрения свою кружку, все принимаются обсуждать самогон.

На пятом кругу – я даже не успеваю понять, как так вышло, – он обещает сводить меня в места, куда с туристами не попадешь. В то время мне все обещали сводить туда, куда Макар телят не гонял, где ни один турист не был и не будет, да и охотники нечасто заглядывают. Следующим летом звони – договоримся, коня тебе найду хорошего. Конечно, я соглашаюсь. Сколько таких уговоров уже было – но можно же помечтать. Все эти места, в которые никак не попасть с группой на хвосте. Когда я думаю о них, у меня подрагивают руки и сладко замирает внутри. Секунду-другую я позволяю себе воображать, что, может быть, с ним – именно с ним – все срастется. Потому что он пришел сюда один. Потому что у него такие тоскующие – как будто о чем-то большем – глаза. Я позволяю себе думать, что он хотел бы соскочить с набитой тропы, и, если ему нужен повод, – почему бы мне не стать им?

Телефон у меня всегда с собой – часы, камера, а вдруг красивое? Или вот – записать. Он диктует мне номер. Говорит: запиши меня «Андрей Таежник», – и я послушно записываю. Мы, конечно, оба знаем, что я никогда не позвоню и мы никуда не пойдем. И этот новый контакт в телефоне – не контакт, да и Андрей – не Андрей. Это так, для чужих, чтобы не ломали языки об настоящее имя, зачем эти сложности.

И контакт не контакт, и Андрей не Андрей, и Форелька не Форелька. Я вспоминаю, что никогда не сойду с нахоженных троп, и настроение портится. Меня раздражают развалины бани и Андрей Таежник, который никогда не пришел бы сюда, если бы не рыба. Я вижу, как он посматривает на близкую воду, склоняет голову, прислушиваясь, – там сетка перекрывает вход в маленькую бухту, и, кажется, она уже не пустая. Наверное, он хочет, чтобы мы свалили уже, чтобы проверить.

Илья, наверное, думает примерно о том же: настоящего в том, что происходит, нет. Вялые реплики, полуопущенные веки, затертые ритуальные фразы. Но, пока я бешусь, Илья, который знает много, но хочет знать еще больше, спрашивает. Илья хочет знать настоящее имя озера. И – чудо – Андрей его знает. Больше того – Андрей оживляется впервые с тех пор, как мы подошли к его костру.

Илья благодарит, приняв к сведению. Я же – повторяю, чтобы лучше запомнить; повторяю неверно, и Андрей поправляет нетерпеливо и горячо. Я пробую и пробую, непривычный звук зарождается где-то в самой глубине рта, ближе к горлу, и мне кажется, что получилось, но Андрей все еще недоволен. Почему-то ему очень важно, чтобы я произнесла имя озера правильно. Я не противлюсь: эти слоги приносят мне чудну́ю радость, родственную удовольствию от пения.