Демон человеку – друг

Алёна Летописец

Демон человеку – друг

Тринадцать лет

Гроб был неудобным.

Но если подумать, он и не обязан быть удобным. В конце концов, гроб предназначен для тех, кому комфорт уже не так принципиален. В противном случае все только и занимались бы тем, чтобы побыстрее в нём оказаться.

Правда, никакие неудобства и теснота не остановили её – вполне живую и здоровую – от погружения в бедный, скромный ящик. «Надо было взять с собой подушку», – кивнула она. Можно обойтись без книг, без блокнотов, даже без телефона, если под рукой собственное живое воображение. Но вот подушка – незаменимая вещь на собственных похоронах.

На самом деле похороны эти, как и любой другой праздник в жизни Гифт, были скорее простой формальностью, чем действительно важным событием, которое необходимо отметить. Будь иначе, она была бы мертва по-настоящему, и мысли не растягивали бы ей голову, подражая то лесному пожару, то урагану, то цунами, то чайкам, поссорившимся из-за косяка непойманной рыбы – то самому косяку рыбы, кружащемуся и мечущемуся в вихре течения.

Беззаботная какофония собственного потока сознания казалась благословением, отвлекающим от скуки и пустоты. Особенно радостно было её ощущать, когда Гифт заново осознала близкую угрозу безвозвратно потерять свой головной разношёрстный оркестр.

Если подумать, то мозг и есть – оркестр. И у каждой мысли свой инструмент. У испуганных мыслей это наверняка барабаны. Как стук сердца в ушах, как наступательный марш опасности – бум-бум-бум… А у взволнованных – высокий, дрожащий всем медяным тельцем колокольчик, застрявший между улиткой и барабанной перепонкой и беспрерывно кричащий высоким голосом. А когда испуг и взволнованность играют вместе, то впору оглохнуть.

Может, она и оглохла? Снаружи уже давно ничего не слышно. Жаль, что она не может проверить это, спросив у Друга, – он бы наверняка сказал… Он бы сказал…

Что Гифт опять думает о чём-то странном.

Но это его вина, что Гифт захотелось думать о чём-то странном (даже если она всегда думает о чём-то странном). Всё-таки притвориться мёртвой было его, без сомнения, умной и интригующей идеей, на которую сознание отреагировало, как иссохший лес на искру пламени. Определённо, он знал, что предлагает. Он был умнейшим из всех друзей Гифт и, надо сказать, – он был единственным.

Поэтому даже в своих мыслях Гифт предпочитала называть его Другом, с большой буквы и никак не иначе. Потому что именно Дружба – явление невероятно ценное и важное в жизни каждого живого существа – спасла её от смерти. Гифт бы лежала зарытой в земле, но уже совсем не понарошку, если бы Друг так не любил её – любил даже больше, чем менять цвет своих волос и сверкать глазами. И, так как теперь всё это было лишь некоторой пугающей игрой в «прощание» с родителями, Гифт могла наслаждаться своими сумбурными мыслями, нетерпеливым ожиданием и ощущением твёрдого дерева под спиной.

Где-то с половину жизни назад исчезла сопровождающая путь лёгкая качка, напоминающая о дрейфующей лодке в ощутимом даже сквозь дерево океане, заглотившим могучим китовым ртом холод ночи и одиночества. Это могло означать лишь одно – они прибыли на место и наконец-то могли перейти к самой сути. Монотонный, серый голос, бурчащий отходную молитву за пределами ящика, казался дождём, ощупывающим остывшую гладь моря тощими, холодными, моросящими пальцами со снобизмом брюзгливого патологоанатома, тыкающего труп. Зачем ему тыкать труп? Может, от неуверенности в его полной трупоподобности?..

Если бы Гифт не была так скованна ожиданием, напевание могло бы втянуть её в сон. У неё нет и не было предубеждений перед Богом, есть он или нет, но, кажется, она начинала понимать, чем Друг так не выносил религию.

Ужасно ску-у-у-учно…

Но позже ей стало не хватать и этой скучной проповеди. Вскоре совсем всё стихло: и шаги, и голоса, и дождевая морось. Перестал ощущаться зёв кита-океана. Она опустилась куда-то вниз – возможно, в китовый желудок; – по крышке дробно постучало, – теперь она здесь барабан? – и всё умолкло.

Значит, всё? Церемония закончилась? «О, слава Богу», – подумала Гифт и повозилась на месте, сложив руки на животе. Оставалось лишь надеяться, что Друг придёт побыстрее и не даст ей задохнуться. Вряд ли воздуха хватит надолго – так интенсивно она дышала.

Однако она была уверена, что раньше, чем от удушья, Гифт помрёт от скуки – что, без сомнения, хуже и нелепее. Но Друг нашёл бы это забавным, да, – без сомнений, нашёл бы!

А вообще, если бы Друг сейчас был здесь, он мог развеселить Гифт. Но он бы не поместился в одном маленьком гробу с тринадцатилетней девочкой… Возможно, при своей находчивости он бы поместился здесь, не будь в ящике Гифт – но, увы, её хотя бы фиктивное присутствие было обязательно.

Может, с воображением это она погорячилась, и ей всё-таки стоило взять с собой фонарик и книжку. Для такой мелочи тут вполне хватило бы места. Вот только Гифт не пошла на это, ибо боялась, что будет выглядеть слишком подозрительно: зачем мертвецу брать с собой на тот свет фонарик и книгу? Если он захочет почитать любимую историю, он может сделать это и без фонарика. В конце концов, «тот свет» не зря называется «светом» – скорее всего его там достаточно для удобного чтения. Да и с чего вообще хотеть перечитывать потрёпанную книженцию на очередной круг после конца своей жизни, если открывается столько возможностей сделать что-нибудь не менее интересное? Стать призраком и поселиться под крышей с бродягой, например; или пугать детей, которые наверняка захотят испытать себя на храбрость; или стать городской легендой, о реальном существовании которой будут спорить многие и многие поколения вперёд. Или ещё интереснее: добраться до недр Земли, посмотреть, расплавленное ли у неё ядро; побывать в Космосе за пределами Солнечной системы, войти в Чёрную дыру и узнать, кислая ли звёздная пыль или горькая; познать самую себя, вселиться в учёного и написать несколько научных статей об устройстве планеты, а потом ещё несколько о загробной жизни, а потом о Космосе… И смеяться над людьми, когда этим работам никто не поверит.

Ну, в крайнем случае, если ты такой ярый книголюб, то можно стать призраком какой-нибудь старой огромной библиотеки, и читать там любого типа литературу до конца существования этой Вселенной.

Если честно, Гифт вообще сомневалась, что человек после смерти может так просто стать призраком – иначе бы все умершие становились ими и общались с живыми (и этот мир стал бы немного веселее, но не ей судить об его устройстве). И, что главнее, она не хотела становиться призраком – она хотела жить и жить подольше. Именно поэтому организован весь этот фарс. Гифт не могла знать наверняка об устройстве жизни после смерти, как и не могла знать, станет ли она призраком и покажет ли миру настоящее веселье. Но что она действительно знала, так это то, что человек был способен на удивительно многое, будучи живым. И, пока у неё есть возможность быть живой, ей хотелось испробовать и познать как можно больше доступного этому особенному состоянию: разрушать и созидать невероятные вещи; испытать море чувств и познать всевозможный опыт; двигаться, всё время двигаться, даже бежать так быстро, чтобы бег превратился в полёт – и при этом остановиться на одной точке, которая, по всей логике, должна устраивать, хотя это не всегда работает так, как надо, ведь ты всё ещё жив и всё ещё хочешь оставаться вечным в движении и двигаться – вечно.

… Дело в том, рассудила Гифт, чтобы для неё оставалась возможность стать действительно живой, испытать тот самый всевозможный опыт, создать и разрушить множество невероятных вещей, сначала необходимо хорошенько побыть мёртвой – по меньшей мере побыть убедительно, и по максимальной мере так, чтобы ни у кого не осталось сомнений об её кончине.

Гифт чувствовала, что её мысли снова становятся путаными и сумбурными от нетерпения, поэтому она сделала пару тихих вдохов в душном ящике и прислушалась к звукам снаружи. Друг говорил ей всегда держать свои мысли в узде, опасаясь, что «они прорвут плотину её хлипкого человеческого разума, разорвут черепушку и прольются в этот мир кровью и безумием, что определённо понравится мне, но больше никому». Гифт полагала, что это такой тонкий намёк, чтобы она меньше выносила мысли за пределы своего рта – в детстве Гифт была очень болтливым ребёнком. Тем не менее к его словам она всегда прислушивалась и старалась следовать им, предпочитая верить, что это делает её жизнь ещё более интересной.

Гифт закрыла глаза для полного погружения, мысленно представив, что сейчас происходит снаружи. Воображение, помогай!

Наверняка сейчас глубокая ночь. Луна пуговкой пристёгнута к чёрному камзолу. Было бы приятно думать, что её свет отражается в ките-океане, который Гифт чувствовала, пока плыла в гробу. Океан такой глубокий, такой странный, такой китовый – было бы здорово, если бы вокруг был океан, тайны которого можно потрогать за лицо и пожать за руки.

Но, нет же, океан вовсе не вокруг, он сейчас внутри неё. А снаружи океан исчез. Растворился в её голове, в её буре, плещущейся где-то между мыслями и извилинами, как неспособное успокоиться и уснуть древнее очаровательное чудовище.

Внутренний мир был недоволен попыткой его придержать. Ему нравилось гулять раздольно и несдержанно, даже если от этого в глазах загораются сверхновые и разливаются киты. Но Гифт было тяжело услышать, что творилось во внешнем, когда внутреннее такое громкое – поэтому придётся его приглушить.

Широкая зелёная поляна, заботливо взращенная летом и прилизанная ветром, как расчёсанные руками матери волосы ребёнка, находилась далеко от человеческой цивилизации. Потому что родители Гифт явно хотели не вспоминать место захоронения дочери. Это было несложно увидеть и с закрытыми глазами.

Родители Гифт были хорошими людьми, без сомнения. Она любила их, и они сделали всё возможное, чтобы у их маленькой дочурки было счастливое детство. Даже её имя, Гифт, обозначало «подарок», что невероятно мило и трогательно. Вне контекста.

Ведь контекст состоял в том, что подарок предназначен не для них, и они об этом знали. И они были рады тому, что его придётся кому-то отдать. Поэтому Гифт была уверена, что две фигуры, замершие перед её временным пристанищем, не проронили ни слезинки и мысленно скандировали: «Ура!» в честь долгожданного события. Они наверняка ещё в праздничную одежду облачились – всё равно бы никто ничего не заметил, потому что вся их праздничная одежда чёрная. Сколько Гифт их помнит, они вообще всегда и везде ходили в чёрном… Даже пижамы были чёрные! Преступление! Так что вряд ли они изменили своим вкусам и сегодня, даже ради Гифт.

«Наверное, это звучит так, будто они желали мне смерти, да?» – неожиданно подумала Гифт. Да кого волнует? Она-то знает, что всё на самом деле не так. Ну или не так очевидно и не так просто – люди в принципе не умели быть простыми, будто им жизненно необходим повод побыть глупыми, сложными и испортить себе существование ещё сильнее, чем это делает мир вокруг. По крайней мере, Друг всегда так говорил. Тем было забавнее, учитывая, что Гифт тоже человек, который каждый день делает свою жизнь на полграмма запутаннее. И продолжит дальше: жизнь же ещё не закончилась. Не закончилась.

Какой-то странный всплеск силы и нетерпения пробудился в ней: космическое чудовище в сознании устало терпеть и устроило бунт. Гифт пришлось приложить огромные усилия, чтобы не застучать ногами по дереву. Но лицо всё равно разрезало широкой улыбкой, потому что ей очень не терпелось вылезти отсюда. О, чёрт возьми, как же не терпелось!

Когда гроб от земли пропитался сыростью, а Гифт от скуки пропиталась сонливостью (а, может, всё от нехватки воздуха), сверху послышался лёгкий стук. Потом ещё один и ещё, и в какой-то момент прячущая её доска просто отлетела куда-то высоко вверх, прямо в тёмно-синее звёздное небо, напоминающее об океане, о несоизмеримом, усыпанном глазами космическом монстре, древнем, как само понятие чудовищности, океана и звёзд.

– Вылезай, – прозвучал холодно голос, и Гифт счастливо вскочила. Мышцы протестующе сжались и опрокинули её назад, в земляную яму.

Пахло сыростью и травой. Гифт улыбнулась широкой, колющей щёки улыбкой, выпрямилась и вытянула руки вверх. Издав неразборчивые, но, без сомнений, торжествующие звуки, она пару раз сжала протянутые ладошки в кулаки и разжала их – Друг достаточно смышлёный, чтобы разгадать посыл и вытащить её отсюда. Две чёрные тени тут же протянулись и обхватили небольшую фигуру ребёнка, вытащив её из могильной ямы и поставив на землю.

– Ву-ху! – вскрикнула Гифт, подпрыгнув на месте и вскинув руки. Два зелёных глаза, в которых плескался сам Ад, следили за её движениями с лёгкой насмешкой. Но Гифт не обмануть: ухмылка, исказившая лицо существа, была довольной.

– Это было ужасно скучно-о-о! – Гифт встряхнула рыжей копной волос и запрыгала на месте непоседливой козой. Она порывалась сделать колесо, но руки не удержали, и Гифт повалилась на мокрую землю. «Был дождь, – подумала она, – почему я не слышала дождь? Или я перепутала её с речью священника…»

– Главное, что это сработало, – произнёс Друг, схватив девочку за шкирку и поставив её на ноги. Гифт вырвалась и снова запрыгала, наслаждаясь тем, что может прыгать, а её мысли могут бегать, а вокруг – и поле, и океан!

Куда же теперь? Куда же дальше?Слишком сладка и красива длинноволосая свобода. Освободилась и от гроба, и от участи жертвы!

Гифт воодушевлённо остановилась, выпрямив спину и сложив руки за поясницей. Теперь Гифт сама себе генерал. И глаза генерала глядели вдаль, за горизонт, предвкушая юридическую свободу (не сразу) и разгулье (под присмотром).

– Мой Друг, – торжественно произнесла Гифт. – Позволь поздравить тебя с приобретением! Этот маленький шаг для человека был огромным шагом для демона!.. Или… наоборот. – Гифт нахмурилась. «Большой шаг для человека, маленький для демона…». Она отмахнулась: – Ну, неважно. В общем, ты и сам всё знаешь: отныне я в полном твоём распоряжении!

Ухмылка в его глазах и на губах была почти мягкой.

– Для человека, который вынужден разделить со мной остатки своих земных лет, ты слишком радостная.

– Ты не худший из вариантов. – Гифт засмеялась. Обычно, когда она так делала, людям казалось, что у какой-то свинки случилась истерика – но всё проще, и так работают её голосовые связки. – К тому же, не забывай, что ты – мой Друг! И мы пошли на это вместе.

Гифт подскочила на носочках. Рыжий вихрь кудрей подпрыгнул, как испуганное животное, и усыпанное в веснушках лицо вновь разрезала широкая улыбка. Две души, не имеющие цели, не имеющие будущего и, что особенно удручало, не имеющие мороженого, пошагали через поляну: размеренные, ленивые шаги Друга тенью шуршали среди травы, как змеи, когда высокие, подпрыгивающие шаги Гифт сминали веточки и мелко сотрясали землю.

– Куда мы теперь пойдём? – спросил Друг. Гифт обернулась, прыгая спиной вперёд.

– Для начала пойдём поесть.

– А потом?

– А потом куда-нибудь, куда уведут нас ноги.

Гифт резко замерла. Повернулась к горизонту: утро выступало на небо, и рассвет надвигался так же неумолимо и неизбежно, как новая жизнь.

Мягкий оранжевый свет упал на фигуру перед ней. Не красивое и не уродливое лицо с широко раскрытыми зелёными глазами, которые в свете утренней зари казались почти полностью человеческим – Друг говорил, что свет скрывает все его чудовищные черты, – а тёмные до этого волосы поменяли цвет, становясь такими же рыжими, как и у неё.

– Приятель, – произнесла Гифт и посмотрела Другу в глаза. – Этот рассвет будет свидетельствовать о начале моих приключений.

Эти слова сделали улыбку Гифт мягкой. Дыша, чувствуя и окунаясь в загадки мира, которые только предстоит разгадать, и которые она, разумеется, разгадать не сможет, – потому что они предназначены не для неё и не для её человеческого сознания, – Гифт знала наверняка, что так улыбаются люди, познавшие муки и счастье перерождения.

– Что бы ни случилось дальше, и что бы нас не ждало, спасибо, что пройдёшь их со мной.

Пять лет

– Нам клубничный рожок.

Многое ей рассказывал Друг, но большую часть своего детства Гифт помнит и сама. Помнит даже маленькие детали маленьких дней, почти незаметных с высоты прожитого. Например, она помнит, что розовый шарик блестел, как жемчужина. Его холод достиг её ещё до прикосновения к языку. Мороженое было новеньким, нетронутым, сделанным специально для неё – всё это заставило Гифт почувствовать себя особенной, важной, ведь не может красота и радость рождаться для неважных.

Девочка высоко запрыгала, когда рожок перешёл к ней в руки: рядом с её ладошкой он казался огромным. В короткий молчаливый промежуток прозвучал долгий выдох Друга:

– Наконец-то, ты замолчала.

– Я дол'асскажу, когда съем, – разрушила она чужие надежды со всем достоинством леди, не умеющей выговаривать букву «р».

Когда Друг проводил с ней время, он всегда дарил ей что-то вкусное или что-то яркое. Хотя они гуляли вместе чуть ли не каждый день, и виделись так часто, что всякая перемена в лице и любой изменившийся цвет волос запомнился Гифт лучше, чем лица мамы и папы, каждая их встреча ощущалась, как праздник. Как фестиваль, как торжественный выход на свободу после одиночной камеры. И не имело значения, куда они направлялись – с Другом хорошо везде.

В тот день они пошли в парк. Друг часто выводил Гифт погулять куда-нибудь, потому что дома, по его словам, находиться с ней было невозможно. Шум, мол, стоял такой, что дом легко можно было принять за убежище бегемота: все вещи, стоящие на пути маленького хрупкого ребёнка, безжалостно подвергались уничтожению, и не было ни дня до её поступления в школу, чтобы что-нибудь дома не приходило в негодность и не выбрасывалось. Гифт этого не помнит, но вполне верит: ей всегда было мало места в своих стенах. Будь то стены комнаты или черепа.

Но её это и не волновало: родители, если Гифт не доставляла им неприятностей, никогда не делали выговоров. Гифт подозревает, что именно поэтому её безобразия в основном ограничивались собственной комнатой – родители в неё никогда не заходили. Друга же её бесноватое поведение утомляло до того, чтобы трусливо поджать демонический хвост и сбежать вместе со своей ношей в широкие пространства, где не было стен, которые можно ломать и сносить.

В то время он ещё ворчал, что с радостью бы спасся бегством и оставил Гифт дома одну, но вопреки своим же словам снова и снова возвращался за ней, брал с собой на аттракционы, кормить птиц в пруду, гулять в сквер и покупал всё, что могло бы порадовать пятилетнюю девочку.

Повзрослев, Гифт предположила, что все эти эвакуационные побеги зародились из-за беспокойства несчастного Друга: как бы носящаяся по всем дозволенным и недозволенным местам беспризорная девочка не нашла способ лишиться жизни раньше отведённых ей тринадцати лет – вольно или невольно пришлось брать на себя роль няньки. Но они об этом никогда не заговаривали, и молчаливо сходились в мысли, что родители Гифт были настолько непутёвые, что даже у демона проснулось чувство сиротской жалости.

Если так подумать, Гифт даже не особо на них похожа. Девочка выглядела чужеродно рядом со своими темноволосыми бледными родителями, черты лиц которых были вылеплены по всем стереотипным представлениям статусных, авторитетных людей. «Порода» – слово, первое приходящее на ум при взгляде на них. Если бы семейка Аддамс из фильмов была скучной, холодной и равнодушной, то родителей Гифт было бы легко принять за родню.

Гифт в этой семье оказалась этаким гадким утёнком, ковыляющим среди статных чёрных лебедей: маленькая, круглолицая и усыпанная веснушками, как шмель цветочной пыльцой. Даже не рыжая утка, а рыжий цыплёнок, каким-то образом научившийся плавать. Плавать, как кит, выплёскивая озёрную воду в небо и вворачивая её в звёзды. А потом подать этот холм из космических фантазий лебедям и предложить на него взобраться.

Другими словами: родителям не нравилось, когда Гифт пыталась о чём-то с ними заговаривать. Почему-то они редко понимали, что она пытается донести – но вряд ли это было главной проблемой.

Друг тоже часто не понимал, что она говорит, но Гифт всегда ценила более важное его проявление – он всегда слушал. Он раздражался, тяжело вздыхал на всю комнату, просил замолчать и отвлекал внимание, затевал игры и даже один раз притворился, что убегает от неё – но он всё равно слушал и запоминал, что она говорит. Представьте себе! Как часто можно вспомнить взрослого, который слушал бы лепет ребёнка? А слушающего лепет ребёнка демона?

Этим Друг и восхитителен. Он мог источать демонический холод, отстраняться и сбегать, но его душа раскрывалась перед Гифт, как после грозы раскрывается ночное небо, – хотя она была уверена, что Друг этого вовсе не хотел. Такой удивительный, удивительный демон! И много ли, помимо искренности, нужно было Гифт, чтобы его полюбить?

Вопреки неприкрытым надеждам демона, даже после подкупа ребёнок не затыкался ни на минуту. Мороженное осталось без внимания и, наверное, в итоге растаяло на жаре так же, как оно растаяло в памяти Гифт, оставив от себя лишь ягодный вкус и морозный дымок. Сохранившая же в памяти плотность и осязаемость девочка продолжала бессвязно тараторить детскую чушь. Её тельце было ещё маленьким, лёгкие не особо вместительными, и после новой фразы она делала глубокий вдох – будто в каждое следующее слово она вкладывала особое значение. Моментами случайные замечания о деревьях, голубях, прячущихся белках, своих жёлтых туфлях и о красном поводке прошедшей мимо собачки перемежались рассказами о прошедшей в детском саду неделе – и те в итоге сводились к очередному потоку мыслей:

– Л’оза говол’ит, что шоколадное мол’оженое – самое вкусное, потому что его едят все, и мы с ней поспол’или, и она сказала, что я дул’а, но мне кажется, что это она глупая, хочешь знать, почему?

– Нет.

– Не все любят шоколадное мол’оженое, вот … – она слегка задохнулась. – Вот папа его не ест. Сладкое он вообще не ест! – произнесла Гифт, будто это было что-то странное, как шестой палец или третье ухо. – А значит, шоколад не может быть самым вкусным в мил’е. Или… Или он самый вкусный в мил’е, но его любят не все-все. Не надо быть любимым совсем всем, чтобы быть вкусным, пл’авда ведь?

Друг закатил глаза.

– Редко встретишь ребёнка, способного так много болтать ни о чём.

– Я не болтаю! – запротестовала Гифт. – Я л’ассуждаю! – Слово «рассуждаю» она услышала от Друга. Оно казалось более умным, чем «болтаю».

– Ты даже не можешь выговорить слово «рассуждаю».

– Я ско’ло научусь, – отмахнулась девочка и вернулась к своему мороженному, попытавшись нашарить своей ручкой руку Демона. Так как он не собирался помогать ей в этих нелёгких поисках, Гифт решила ухватить его за штанину брюк.

Гифт помнит, что Друг этого не одобрил – иначе бы взял её за руку сам – но и одёргивать не решил. По каким причинам, было известно лишь его демонической чёрной (иногда каштановой, иногда светлой, один или два раза бывало, что ярко-зелёной или ярко-розовой) голове. Помнится, до того он не очень приветствовал какие-то проявления любви от Гифт, и сам никогда не делал ничего такого, за что потом не требовал молчания, – но это никого никогда не останавливало, и Гифт вновь и вновь тянулась за ним, как волна за берегом.

– А ещё… – неуверенно начала Гифт, подпрыгивая на носочках, – а ещё Лиза пл’игласила меня завтл'а в гости. Маму я ещё не спл’ашивала.

Гифт затаённо посмотрела на Друга. Он молчал, не протягивая руки и не подстраиваясь в шаг; его глаза смотрели строго вперёд, словно маленькой девочки рядом с ним не существует и не существовало никогда, а всё это – плод его воображения.

Иногда Гифт думала, что это Друг – плод её воображения. Но тогда бы его не видели и не боялись мама с папой, и другие люди тоже.

– Тебя не отпустят.

И замолчал. Гифт обиженно засопела. Снова отказ – и снова это было нечестно. Но куда хуже, чем быть разочарованной, было чувствовать себя отвергнутой: холодным и строгим голосом, ровным дыханием, взглядом, отведённым в сторону, будто её здесь нет. Так на неё смотрели родители. Случаи, когда так себя вёл Друг, Гифт могла пересчитать по пальцам – но все они были связаны с её просьбами отойти от родительского дома дальше, чем позволяла тюремная цепь.

В те былые светлые времена Друг так часто заставлял Гифт чувствовать себя любимой, что его чуждость били зло и неожиданно, как предательство.

– Но почему? Л’азве ты не можешь уговол’ить их?

– Нет, таково условие. Тебе нельзя заводить тесные связи. Друзей.

– Но ты мой Дл’уг! – крикнула Гифт, дёрнув его за штанину со всей силой и злостью. Друг остановился и посмотрел на неё сверху вниз. Его чёрные волосы вспыхнули, как проснувшиеся угли. Робкий порыв к рыжему пламени, быстро усмирённый и посаженный обратно в тёмный сосуд.