Искупить кровью!

Неожиданно в августовских сумерках из-за поворота траншеи возник силуэт парторга.

– Что за веселье? – спросил капитан каким-то усталым, отсутствующим голосом.

Солдаты попытались подняться, но парторг прервал их движение:

– Сидите, сидите. Набегались сегодня… Так по какому поводу смех?

– Да вот, Саранка… требует, чтобы роту в деревню перевели. До зарезу ему, понимаешь, девки понадобились!.. – убрав улыбку, отозвался Лобанов.

Парторг, сосредоточенный на каких-то своих думках, оперся на бруствер.

– Смотри, какое у нас пополнение боевое!.. – добродушно произнес он вдруг. – Винтовку об фашиста расколошматил, пулеметный расчет с Аникиным ликвидировал и снова в бой рвется…

Парторг имел в виду «СВТ», прикладом которой Саранка саданул по черепу во время рукопашной немца. Оказалось, что удар вышел у Иванчикова приличным, да только башка у немца была крепче чугунной, и приклад раскололся.

– Давайте, товарищ капитан, помяните Колобова…

Аникин протянул Теренчуку котелок с коньяком. Тот принял его и на секунду замер.

– Подполковника Колобова… – Произнеся, парторг осушил котелок одним залпом.

– Долго совещались, товарищ капитан, – дипломатично заметил Бесфамильный.

Капитан испытующе посмотрел на него так, что тот первым отвел взгляд.

– А ты, Бесфамильный, и время засек, небось? А не зря у тебя на каждой руке по три пары часов…

– Я ниче, товарищ капитан… – жалко проблеял Бесфамильный. – Так это ж трофейные…

– Ну хватит… Ситуация не сахар… сами видите, – сурово произнес парторг и вдруг, улыбнувшись, добавил: – Ну, не считая, что у всех у вас рты шоколадом набиты…

Замечание капитана тут же вызвало оживление. В роте парторга уважали за справедливость, и острое слово, и за то, что он частенько вступался за штрафников перед ротным.

– Аникин!

– Я, товарищ капитан…

– Примешь команду взводом. Приказ майора Углищева. Видно уж, суждено вашему взводу в «самых штрафных» числиться… Ясен приказ, командир?

– Так точно…

– Ну вот… – Сбавив суровость, капитан развернулся и уже на ходу обратился к порядком растерявшемуся Андрею: – А теперь, товарищ Аникин, входи, как говорится, в командование взводом. Кумекай, как дальше быть… Через полчаса – совещание у ротного. Часы-то есть? Ну, ничего, у Бесфамильного спросишь, который час.

Под дружный смех, вызванный последними словами капитана, тот направился прочь по траншее, но вдруг остановился и повернулся к сидящим.

– И это… Дайте хоть закусить, этого… Шоколаду.

V

Перетянутая портупеей спина капитана исчезла за поворотом траншей, но повисшая над окопом тишина продолжала густеть. Сослуживцы молчали. Никто не торопился поздравлять Андрея с повышением. Первым очнулся Саранка:

– Я же говорил, товарищ командир… что вы… товарищ командир…

Запутавшись в собственных речах, он беспомощно оглянулся на сидевших вокруг. Все продолжали упорно держать паузу.

Аникин, отпив из котелка, откинулся на спину. Коньячные пары приятно клубились в голове, как эти сиреневые сполохи сумерек над головой, сквозь которые прорезались первые звезды, такие низкие и лучистые здесь, в небе подо Ржевом.

В груди новоиспеченного командира взвода «Шу-Ры» подымалась томительная волна. Справится ли он? Радоваться этому назначению или наоборот?.. Вот и товарищи молчат. Он прекрасно знал, что средний срок жизни командира на передовой – не больше недели. Сам Колобов об этом говорил, с усмешкой обреченного добавляя: «Так что я тут – рекордсмен». И в то же время неистребимая в человеке надежда, глубоко засевшая в самой глубине души, спорила с этим отчаянием обреченности. Русский «авось» – единственная опора духа для каждого, кто, просыпаясь рано утром и добираясь живым до вечерней кромки дня, обозначенной долгожданной командой «отбой!», наблюдал неизменный «натюрморт», в буквальном смысле слова, – «мертвую натуру», воплощение смерти – картину переднего края фронта.

«Бог не выдаст, свинья не съест», – как заговор, повторил про себя Андрей любимую отцовскую поговорку. Сколько уже раз выносила его нелегкая из таких ситуаций, когда, казалось уже, все – хана. «Глядишь, и теперь не подкачаем», – словно бы убеждая себя самого, рассуждал Андрей. Он закрыл глаза, и вдруг волной неподдельных эмоций, остро пахнущих потом, смертью, ржаным колосом и всеми другими запахами тех дней, перед ним мелькнули, как вспышки реальнейшего кинематографа, картины, которые он пережил от первой до последней секунды – побег из колонны пленных, там, под Харьковом, в адском котле мая 42-го.

VI

Воспоминания нахлынули на него разом, с запахами и ощущениями, захлестнув все его существо. И Аникину вдруг показалось, что лежит он не в расположении своего взвода, на глинистой кромке переднего края обороны, километрах в двенадцати от деревни Владимирское, в редкостную минуту затишья после бесконечного, многодневного боя за высоту 200. Он лежит на животе, зажмурив глаза и вжавшись в примятую траву, и слышит, как совсем рядом – кажется, возле самого уха – тянется людская река изможденных, отрешенно испуганных пленных, бывших солдат Красной армии, подгоняемая рыкающими, словно щелчки бичей, криками конвоиров.

Минуту назад он был частью этого потока.

Он, необстрелянный салажонок, буквально с поезда, в первом бою вместе со своим батальоном угодивший в плен, – каждый миг всех тех бесконечных, наполненных мучительной жаждой и томительным бредом часов, что они брели по прожаренным пыльным дорогам Харьковщины, – с ужасом ощущал себя не Андреем Аникиным, любимцем папы и мамы, учителей и даже Марты Михайловны, строжайшего директора школы, начитанным (не в пример другим поселковым) и подающим надежды для поступления в институт, а всего лишь букашкой, никчемнейшим муравьем, которого при первой же прихоти, в любую минуту могут прихлопнуть.

Немцы объявили привал, и он пополз сразу. Потом будет поздно. Чуткие фашистские уши засекут шорох его ползущего тела. Нужно было делать это сейчас – пока колонна устраивалась, раненые со стонами усаживались и ложились на землю, пока немцы на своем «гыр-гыр-гыр» переговаривались друг с дружкой, принимаясь пить из своих фляжек, переводя дух и немного теряя бдительность. Он отполз, насколько позволил ему животный, всего его переполнивший страх, и замер, еле-еле выдержав, чтобы не вскочить и не побежать сломя голову прочь по полю. Сколько раз уже он был свидетелем таких безумных побегов, которые заканчивались одним – прицельными очередями из «шмайсеров» с нескольких точек.

Сейчас его хватятся и прихлопнут. Прихлопнут. Это слово снова и снова набухало и лопалось в мозгу, словно хлопушка. Прошлогодний ковыль шумел на ветру сухо и обреченно. Как море, которого он никогда не видел. И не увидит. Теперь уже никогда. Сейчас его найдут, прямо здесь, в этой сухой траве. Солнце палит прямо ему в затылок, и, кажется, будто уперся в затылок нарезной раскаленный ствол.

Не спрятаться, не спрятаться. Это не ветер, это их шаги. Кованые сапоги сминают и топчут созревшие стебли, и зерна сыплются с дробным, нарастающим, нескончаемым шумом, и шум этот давит на уши, и он, липкий от холодного пота, вдруг понимает, что это шумит кровь в голове, толкаемая тяжелыми, гулкими ударами сердца.

VII

Прихлопнут… Это слово, жуткое своей обыденностью, пробуравило мозг навылет, и он вжался в землю еще сильнее. Страх прорастал в нем. Мучная горячая пыль забила ноздри. Но ему было все равно. Он готов был рыть и вгрызаться в эту истощенную солнцем землю, чтобы стать с ней единым целым. Да, кучей гниющего мяса, которое растащат на корм зеленые мухи и навозные жуки!.. Да-да, именно так и будет, когда немцы его шлепнут. Как того старшину сегодня утром. Он еле шел, волочил свою простреленную ногу, страшную, с побуревшей от крови обмоткой, которую сделал ему на коротком привале Силантьев. А Силантьев, неунывающий и пронырливый, всех подбадривал. Даже с фрицем конвойным нашел общий язык. Выпалит какое-нибудь Commen zih bitte, froilen или что-нибудь из школьной программы и выпучит свои глазищи, которые и так навыкате. А немец, русоволосый здоровяк, хохочет, да так весело и добродушно и кричит что-то своему товарищу, который на десять шагов впереди, и они начинают переговариваться, «гыр-гыр» на своем фашистском. Здоровяка зовут Гельмут, и он говорит другому, что, мол, русская свинья пытается хрюкать по-немецки. Это Силантьев переводит. Он довольно подмигивает и тут же заговорщицки шепчет, что конвойные – олухи и что им при первой же возможности надо драпать. «Не дрейфь, Гришака, со мной не пропадешь, – толкает его в бок Силантьев. – Это ерунда… Я вот один раз был у бабы, а тут мужик ее заявился…

Со второго этажа, через окно пришлось драпать». Но досмеяться Силантьев не успел, потому что немец ему двинул прикладом в челюсть. Тот прямо в пыль повалился и с кровью выплюнул в убитую дорогу два зуба, а здоровяк стоит над ним и все приговаривает: «Русиш швайн, не болтать, идти – молчать». И весело так, добродушно это все говорит.

А вчера нога стала вонять, даже за несколько шагов от старшины чувствовалось, и он начал говорить вслух сам с собой и часто останавливаться. Силантьев и он по очереди брали старшину на буксир. Старшина был тяжелый и что-то все время бормотал себе под нос, и речь его звучала Андрею прямо в ухо, как назойливая муха. Он совсем обессилел, когда тащил его, перекинув руку через плечо, и все не мог дождаться, когда наконец немцы объявят передышку. И вот они объявили, и Аникин чуть не уронил раненого. Силантьев, молодчина, успел подхватить старшину и пытался помочь усадить его. А немец, тот самый Гельмут, подошел и выстрелил сзади старшине в затылок одиночным из своего «шмайсера». Пуля вошла в затылок аккуратной дырочкой, а на выходе вывернула часть лобной кости и переносицу. Этой зияющей дырой старшина и уткнулся в густую перину из пыли. Андрей и Силантьев, оглушенные выстрелом, даже не попытались поймать падающее тело одеревеневшими от ужаса, забрызганными кровью убитого руками.

– Zer gut! – добродушнейше произнес немец, махнув стволом своего автомата в сторону убитого, словно бы какой-нибудь токарь, только-только закончивший работу над сложной деталью. Потом он, заткнув нос пальцами, замотал головой и поморщился. Силантьев взялся было за труп – оттащить убитого старшину дальше за обочину, но получил сапогом пинок по лопатке. Немец с деланой суровостью погрозил пальцем и что-то весело крикнул своему напарнику-конвоиру. Так они и просидели с Силантьевым скоротечные минуты привала бок о бок с трупом старшины. Мухи тут же облепили дырку в затылке убитого и разбухшую ногу, от которой распространялся тяжелый смрад сладковатой мертвечины.

VIII

Шум голосов конвоиров и топот десятков ног затих. Но он еще долго лежал без движения, боясь пошевелиться и не веря, что ему удалось вырваться из потока обреченных. Наверное, он потерял сознание или забылся полусном-полубредом. Когда Аникин решил, что можно двигаться, уже начало смеркаться. Он побрел по полю наобум, стараясь держаться направления, обратного тому, которым их гнали от линии фронта. Нарвав в жменю колосьев, он перетирал их в ладонях и высыпал в рот, механически жуя упругие зерна, доводя их до безвкусной массы, которая создавала иллюзию насыщения. В ржаном поле он просидел всю ночь – пытался заснуть, но ему начинал сниться старшина: облепленный мухами, с зияющей кровавой дыркой вместо лица, он беспрестанно говорил Андрею: «Зер гут, зер гут…», а Андрей во сне никак не мог понять, как старшина может говорить, если у него нет рта, и от этого невыносимо хотелось кричать. Он очнулся в холодном поту от собственного крика, не зная, кричал ли он на самом деле. Андрей решил бороться с дремотой, боясь, что опять закричит во сне и немцы его услышат…

Разбудили Аникина шум моторов и перекрикивания на немецком. Оказалось, что он проспал как убитый почти до полудня, всего в нескольких метрах от дороги. Солнце палило нещадно и хотелось пить. Аникин вновь принялся жевать зерна, но от жажды они не спасали. Дождавшись затишья на дороге, он отполз в глубь ржи и пролежал там весь день.

Когда уже совсем стемнело, он нашел на звездном небе Полярную звезду и, взяв от нее правее, пошел, как ему казалось, на северо-восток. Туда, откуда их гнали немцы. Скоро поле закончилось, и он шел перелеском, держась проселочной дороги, крадучись, прислушиваясь к неясным звукам и шорохам. В каждом из них ему мерещились немцы. Горячее тепло поднималось от прожаренной за день почвы, и ночная мгла не приносила прохлады и облегчения.

Андрею показалось, что шел он очень-очень долго, пока не услышал вдали лай собак. В непроглядной темени блеснули огоньки. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что к жилью лучше не соваться. Но голод толкал его вперед, прямо на эти огни. Ему так хотелось есть, что резкие спазмы в желудке заставляли его останавливаться и пережидать, скрючившись, пока тянущая боль утихнет.

Почти вплотную к крайней хате подступали осиновые заросли. Андрей попытался лезть напрямик, но только оборвал гимнастерку. Тогда он упал на четвереньки и пополз прямо по грязи, через густые сплетения скользких осиновых ветвей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Подкалиберные снаряды – наиболее дефицитная разновидность снаряда для 76-мм пушки танка Т-34. Ценился из-за высоких бронебойных качеств.

2

Саранка (лилия кудреватая) – цветок, распространенный в тайге. В голодные годы молодые стебли и луковицы саранки употребляли в пищу.