Каменное сердце (сборник)

Свекор ее случайно застукал, прямо дома. Рассказал сыну, то есть ее мужу. Тот для начала устроил скандал. А она совершенно не понимала, кому от этого плохо. Целый час друг на друга орали. Потом сын бросился к отцу:

– Папа! Я ее выгоню из дому!

А отец, академик, лауреат и дважды герой соцтруда, руководитель секретного оборонного института, любимый и уважаемый, обожаемый и непререкаемый, сказал:

– Что за сопли? Это не вредно. Ни ребенка, ни триппера. Пускай себе лижется. И не забудь: это пока еще мой дом. Я тут решаю, кого выгнать, а кто пусть живет.

Тогда сын пошел в другой конец квартиры, взял дедушкин наградной пистолет, вышел на балкон, помахал рукой знакомому почтальону, который шел по двору, и застрелился.

А она осталась жить со стариками.

Кажется, ее дети от обоих мужей потом подружились. Так что все в порядке.

Честь и сострадание

решение принято, забудьте

«Что такое благородный человек? – сказала Наташа. – Сейчас объясню. У меня защита висела на волоске, я точно знала, что мне накидают черных шаров, потому что моего руководителя увольняли по политической статье, но я же не виновата, и я объехала всех членов совета. Зачем? А так. Воззвать к порядочности. К корпоративному духу. К совести, наконец. Они же меня восемь лет знали, пять лет студенткой плюс три в аспирантуре, вроде любили, хвалили, поглаживали, «ах ты, наша умница». А тут стоп. Пятеро вообще не захотели, чтоб я приехала. Но так, спокойно. Прости, Наташенька, сердце прихватило, на даче крыша протекла, юбилей у друга юности и в таком роде. Остальные – морды корчили. «Будем рассматривать работу по существу». Ни один не пообещал, что, мол, я буду «за». Кошмар. Я к нему к последнему приехала. В полном отчаянии уже – оттого, что вдруг такая стена вокруг. А он, самое страшное, давно ко мне клинья подбивал. Он, кстати, красивый был, но не в моем вкусе. Такой южный красавец. Итальянский тенор…

В общем, я ему последнему звоню: «Мне срочно нужно к вам приехать, можно?» – «Да, – говорит, – конечно». И так нагло: «Жена как раз в санатории, сын на даче у приятеля, давай, заскакивай…» На «ты», что характерно.

Вваливаюсь к нему, и просто-таки, прости меня, прямо ему в объятия падаю. В коридоре. Он меня ведет в комнату, сажает на диван, сам рядом садится. Меня всю трясет, но чувствую – отдамся за один белый шар. С восторгом и страстью.

– Дайте выпить чего-нибудь, – говорю.

– У тебя же завтра в два часа защита. – Брови поднял.

Я вместо ответа ему на шею кидаюсь.

Он меня отцепил от себя и говорит:

– Моя дорогая. Вы мне (на «вы» перешел) очень нравитесь. И я бы в другой момент, конечно… Но. Во-первых, я не люблю, когда за плату.

Я просто озверела:

– А зачем тогда мне приехать позволил? (сама на «ты» перешла) Какого черта?

Спокойно отвечает:

– Есть вещи, которые надо говорить в глаза… Но не это главное. Главное другое. Допустим, мы с тобой сейчас… И я в отплату проголосую «за». Но тебя ведь все равно решили валить. Политическое решение уже принято. И мой голос ничего не изменит. Вот и получится, что ты мне давала – зря. И я это заранее знал. Но взял. А это нечестно. Неблагородно. Так что вот.

Так что вот, ушла я домой, нагладила блузку, стала учить выступление.

Назавтра, конечно, как заказывали. Десять испорченных, шесть «против», но целых два – «за». Обалдеть.

Политическое решение, куда деваться.

Потом человек пять или даже семь ко мне подходили и шепотом клялись, что именно они-то как раз голосовали «за», ибо так им велела их научная совесть.

Но не сразу подходили, а лет через десять. Когда вся политика переменилась, и мой уволенный шеф, наоборот, стал почти героем и отчасти культовой фигурой».

– И он тоже подходил? Этот благородный красавец? – спросил я у Наташи.

– Нет. Я сама к нему подошла и спросила: «Ну, теперь-то расскажите». А он говорит безо всякого стеснения: «Я голосовал против. Черный шар кинул» «Почему?» – спрашиваю. «Да потому что диссертация у тебя никудышная. И шеф твой дурак, недоучка и позёр. Хотя он честный человек и пострадал без вины, и я ему очень сочувствую. Но это, дорогая Наташа, ничего не меняет в смысле научной ценности ваших с ним, так сказать, открытий».

– Кошмар, – сказал я.

– Никакого кошмара! – закричала Наташа. – Наоборот! Я даже влюбилась в него. Примерно на полдня.

– Ого! – засмеялся я.

– Бог с тобой, – тоже засмеялась она. – Так, облачко пролетело. Жаль только, что это был один-единственный благородный человек в моей жизни.

– А я? – обиделся я.

– Извини, не было случая проверить, – серьезно сказала она.

Разговор с товарищем Лениным

когда б вы знали, из какого сора

Один помощник одного члена Политбюро рассказывал:

«Зима, январь, день смерти Ленина. Надо возлагать венок к Мавзолею. Всё Политбюро и Секретариат идет на Красную площадь. Ну, не совсем всё. Товарищи из республик не приезжают, кто-то болеет, товарищ Громыко в Нью-Йорке, товарищ Катушев в Варшаве, но кворум есть.

Леонид Ильич уже едва ходит. Но тоже участвует. А вот непосредственно возлагает венок, то есть идет за двумя офицерами, которые этот венок несут и ставят, а потом рукой расправляет ленточки, – на этот раз мой шеф.

Венок здоровенный, розы голландские, и все это на пушистом кедровом лапнике. Специально из Сибири везли.

Вот. Ставят, значит, офицеры венок, отдают честь, отшагивают в стороны. Рядом телекамеры, снимают это дело. Мой шеф, склонив голову, правой рукой, как положено, расправляет ленточки. Запах от кедровых веток чудесный. Он их чуточку гладит. Запускает в них пальцы.

И тут его кто-то за палец – цап!

Больно и крепко.

Он смотрит – ё-моё! Бурундук! Как-то он с этим кедром приехал. И вцепился, сука, в палец. А телекамеры снимают. И все Политбюро сзади тоже стоит с серьезным видом. Не станешь же при всех руку выдергивать и бурундука стряхивать! Позор какой на всю страну – тем более что прямая трансляция!

Вот шеф и говорит вполголоса:

– Братишка! Бурундучок! Ну, будь человеком! Отпусти! Я велю ребятам, чтоб тебя накормили и куда хочешь – хоть в зоопарк на все готовое, хоть на родину. Спецбортом отправлю! Только отпусти!

Бурундук отпустил и куда-то в эту хвойную толщу юркнул.

Мой шеф снял шапку, поклонился в пояс – вроде Ленину, а на самом-то деле бурундуку! – и все Политбюро, как ваньки-встаньки, за ним – тоже шапки долой, и в пояс.

А дальше по своим ЗИЛам – и кто домой, кто в ЦК…

В ближайший четверг сидим на Политбюро. Вдруг Брежнев спрашивает моего шефа:

– Смотрел передачу, как мы венок возлагаем. Ты прямо у венка что-то говорил. Что ты там шептал? Кому, зачем?

– Я говорил с Лениным, – отвечает мой шеф. – Советовался.

– Про что?

– Я спросил: «Товарищ Ленин! Сейчас, когда наша страна выходит на новый крутой подъем, что нам надо сделать, чтоб успехи были еще ярче?»

– И что он сказал?

– Он сказал, – тут мой шеф задумался на секунду и выпалил: – Он сказал: «Передай Леониду Ильичу…»

– Чтобы шел на хер? – засмеялся Брежнев.

– Что вы, Леонид Ильич! – нахмурился мой шеф. – Ленин сказал: передай Леониду Ильичу, чтобы он наконец написал воспоминания! Это нужно молодежи! Это будет иметь большое политическое значение!

– Чудаки вы оба, – сказал Брежнев. – Надо было спросить, как накормить народ. И чтоб работать научились хотя бы как в ГДР, не говоря уже о ФРГ… И чтоб он ответил! А то у меня тут сплошные академики, а ни хера не понимают. Или сказать не могут… Пойду сам с ним поговорю!

Встает и говорит:

– Дайте пальто!

Мой шеф говорит:

– Уже не получится, к сожалению. Ленин уже уехал. То есть не он сам, а его дух. В смысле, вечный дух бессмертного ленинского учения. Который разговаривает с нами, с потомками. Понимаете, этот дух прилетает ненадолго, из Сибири, на несколько дней. А весь год он живет там, где высокие кедры и широкие реки, где водятся медведи и бурундуки. Кстати, новый бурундук на днях появился в московском зоопарке. Подарок Красноярского крайкома.

– Бурундук – это хорошо! – засмеялся Брежнев и сел. – Ладно. Придется засесть за мемуары! Ты там все организуй. Скажи – Ленин велел!

– Конечно! – сказал мой шеф и под столом потер забинтованный палец».

Границы архитектуры

этнография и антропология

Как то раз, возвращаясь в Москву на поезде, приближаясь к Рижскому вокзалу и медленно проезжая мимо платформы «Красный Балтиец» – это около метро «Войковская», – опять увидел изуродованный дом.

В Москве таких тысячи, и я видел их тысячи раз, но сегодня этот кошмар предстал передо мной особенно рельефно и очевидно. Весь целиком, сверху вниз и справа налево, подробно и целостно. В раме окна поезда – как на планшете, как на архитектурной выставке.

Представьте себе дом середины пятидесятых, построенный на излете «большого стиля», сталинского ампира, или как там его зовут. Стройный и соразмерный, восьмиэтажный и многоподъездный. Облицованный особым светлым кирпичом, с башенками и колоннами, эркерами и балконами, тщательно отрисованными карнизами и навершиями окон, и вообще с проработанными деталями. Не дом, а красавец, дворец на сто двадцать семей. Зодчий постарался, и строители не подвели.

Во что же его превратили эти сто двадцать семей?

Почти каждый балкон застеклен, сделаны т.н. «лоджии», но все – по-разному. Где-то похоже на аквариум, где-то – на голубятню, где-то – на дачную теплицу. Где-то переплеты стеклянные, где-то – металлические, где-то – пластиковые. Где-то застеклено вдоль, где-то – поперек, где-то вообще сикось-накось.

Незастекленные балконы заставлены шкафами и забиты всяким барахлом, в особенности автомобильными колесами. Где-то сохранилась старая, архитектурно осмысленная решетка, где-то ее заменили, а где-то – забили листами разноцветного пластика.

Окна тоже – кто в лес, кто по дрова. Белые стеклопакеты чередуются со старыми серыми рамами.

Бельишко разноцветное висит, опять же. Особенно в «лоджиях», ибо там не каплет.

Дом-дворец стал похож на сквот. Бомжатник, если по-нашему. Выглядит он так, как будто покинутое здание полгода назад захватили бездомные граждане и стали обживать его по своему нехитрому разумению. Лепить халупы на балконах, стеклить окна кто во что горазд.

Ужасное зрелище, если снаружи.

А внутри, не сомневаюсь, там сто двадцать уютных гнездышек.

Некоторые даже с евроремонтом и импортной сантехникой.

Лоджии и картошка

сентябрь скоро!

Мне кажется, что устройство застекленных «лоджий» – это скорее дань традиции, чем необходимость.

Откуда такая традиция взялась? Наверное, из желания отвоевать еще два-три метра дополнительной площади. Плюс из дачно-деревенских воспоминаний. Традиция новая (с начала 1980-х), прочная и бессмысленная. Прибавка двух-трех квадратных метров в виде отдельного помещения, смежного с жилой комнатой, способствует сбору хлама и более ничему. Ни постирочной, ни кладовки лоджия не заменяет. Десятилетиями бедные и богатые, профессора и слесари, скромники и нахалы – жили без лоджий, и не стеклили балконы, и не помышляли ни о чем подобном.

Более того. В «сталинских» домах нет такой уж совсем страшной тесноты и, как правило, есть встроенные шкафы, кладовки и просторные коридоры… Однако стеклят!

Это мне напомнило вот какую историю.

У моего приятеля на даче работала бригада строителей из Чувашии.

Вдруг в конце августа работы приостановились. Приятель рассказал, что они уехали домой, картошку копать. Бригадир уговаривал их остаться. Он на бумажке считал и доказывал, что они за эти дни заработают столько, что хватит купить картошку на всю зиму, и еще останется. Но мужики и особенно бабы мрачно бухтели: «Картошку как же не копать, картошку надо копать».

Тогда бригадир – такой же полугородской, полудеревенский человек, но только продвинутый и обтершийся – пошел ва-банк. Он сказал: «Пусть каждый скажет, сколько ему нужно денег закупить картошку на зиму. Я даю эти деньги сверх зарплаты. Только не уезжайте».

Они задумались, а потом забухтели еще мрачнее: «Как же это картошку не копать? Сентябрь скоро, картошку копать надо!» И уехали.

В институциональной теории это называется “path dependency”, зависимость от наезженной колеи, от традиций и привычек.

«Как же это балкон не стеклить? Балкон есть, его стеклить надо!»

Опять же, что люди скажут?

«Чудик какой-то наш сосед, картошку не копает, лоджию не стеклит».

Телефункен

давно уже не секрет

Перед Новым годом, а именно тридцатого декабря, Сергей Степанович ездил к тете Нине с букетом и коробкой конфет.

Он с утра выходил на маленький рынок, который был совсем рядом с домом, около автобусных остановок, и покупал букет – крепкие хризантемы. Тетя Нина любила такие, они долго стояли. Потом он еще раз выходил из дому, покупал конфеты в соседнем магазине. Потом заказывал такси на два часа дня – и обратно, на четыре тридцать.

Дело в том, что Сергею Степановичу было уже восемьдесят три года, а тете Нине, вы не поверите – сто два! В позапрошлом году юбилей справляли. Скромно, но достойно. В ресторане. Тетю Ниночку везли туда на коляске, потому что ресторан был через два дома, и было лето.

Все по струнке ходили перед тетей Ниной.

Вдова атомного академика, который вдобавок был генералом, она жила в старом – но советской постройки – доме в начале Ленинского проспекта, в пятикомнатной квартире, роскошной и неудобной. Там почти все комнаты были смежные, и тетя Ниночка жила в самой большой, с тремя дверями. Главные двери, стеклянные и двустворчатые, смотрели в холл. Стекло изнутри было закрыто атласными занавесками на красивых латунных прутиках. Как только в холле слышались голоса, а значит, кто-то приходил или уходил – тетя Нина тут же подкатывалась на своей коляске к двери и пальцем отодвигала занавеску. Наблюдала, кивала, шевелила губами.

Другая дверь вела в некую изначально вроде бы гостиную – хотя трудно понять замысел великого советского архитектора Щусева, наворотившего такие анфилады. Там жила совсем дряхлая внучка мужа от первого брака, вдова. Эта дверь была всегда заперта, но ключ был у тети Нины. Слава богу, у этой комнаты была еще одна дверь – тоже стеклянная и тоже занавешенная – выходившая тоже в холл, но под углом к тети Ниночкиной. А уже из внучкиной комнаты шла дверь в бывший кабинет генерала-академика, там жил правнук с женой, так что им приходилось пробираться мимо мамы.

Третья дверь тети-Ниночкиной комнаты смотрела в коридор; там были еще две двери, за которыми жила праправнучка с мужем. Спальня и еще что-то маленькое, с узким окном, бывшая комната для домработницы.

Тетя Нина всегда держала эту дверь открытой. Для свежего воздуха. Потому что ее окно выходило на Ленинский, там круглые сутки грохот и гарь, а через коридор была кухня с окном в зеленый двор.

Никто не перечил тете Нине. И она никого не боялась. Не боялась, что ее закинут в богадельню, или не вызовут вовремя врача, или еще каким-то способом сживут со свету и завладеют ее имуществом. Она была хитрее всех. В начале шестидесятых, когда умер ее муж, а ей было едва за пятьдесят, она на все его деньги, на все сталинские и ленинские премии, купила десятка три картин художников Фалька, Поповой, Гончаровой и Ларионова – и через знакомого советского разведчика переправила их в город Цюрих, где они были спрятаны в банке. И составила завещание: чем дольше она проживет, тем больше денег от проданных картин достанется наследникам. Сроку она себе положила сто пять лет – вот тогда сто процентов.

То есть оставалось целых три года, но в прошлый раз она призналась Сергею Степановичу, что неважно себя чувствует и на многое не рассчитывает.

Сегодня Сергей Степанович вспомнил этот разговор, потому что тетя Ниночка стала совсем кожаная, почти крокодиловая. Темно-коричневые квадратные рубцы покрывали ее лицо. Глаз почти не было видно – синие точки в глубине складчатых щелочек. Сергей Степанович вздохнул и отвернулся.

На тумбочке стоял большой старинный радиоприемник красного дерева.

– «Телефункен»? – спросил Сергей Степанович.

– Да, – ответила тетя Ниночка. – Там написано.

– Трофейный?

Но это спросил не Сергей Степанович, а Сережа, это было утром, в воскресенье, двадцать пятого сентября сорок девятого года, он приехал к тете Ниночке, она была сводная сестра ее мамы. Она им помогала. Ее муж, дядя Юра, был генерал-лейтенант, и они получали очень хороший ведомственный паек. Было неприлично положить консервные банки в кошелку и уйти, поэтому он мялся в прихожей, косясь на стеклянные двери, и спрашивал, как дела, как дядя Юра.

– Дядя Юра два месяца в командировке, – сказала тетя Нина. – Чаю выпьешь?

Потом сидели в большой комнате с тремя дверями. Тетя Нина на диване – вот на этом самом, который сейчас! – Сережа в кресле, а рядом, на тумбочке, стоял красивый немецкий радиоприемник.

– Трофейный? – спросил Сережа.

– Нет, – ответила она. – Дядя Юра не был на фронте. Это подарок.

Сережа чуть пожал плечами. Генерал – и не был на фронте?

Тетя Нина засмеялась.

– Сегодня чудесный день! – сказала она, вскочила с дивана, взяла с комода газету и сунула Юре под нос, тыча пальцем в какое-то сообщение ТАСС. – Читай, читай!

Там было что-то очень затейливое и даже ироничное, вроде того, что «секрет атомной бомбы уже давно не является секретом», – но смысл понятен, ура, наконец-то!

– Ого! Правда? – обрадовался Юра. – Ура! Ура-ура, у нас есть бомба!

– Дядя Юра станет генерал-полковником, – тихо сказала тетя Нина. – Получит Сталинскую премию первой степени. И орден Ленина, обязательно. Или даже золотую звезду Героя труда…

– А почему вы так грустно вздыхаете?

– Ты еще маленький, тебе не понять.

– Мне семнадцать лет!

– Маленький, маленький… – Она обняла его за плечи, прижалась щекой, зашептала в ухо: – У тебя уже есть девушка? Ты понимаешь, о чем я?

– О чем? – Сережа не понял и чуть отстранился, а она обнимала его, прижималась к нему вся и шептала: – Вот я и говорю, совсем маленький, ты меня должен слушаться. Ну-ка. – Она оттолкнула его, вздернула юбку и приказала: – Поцелуй ножку!

Сереже было стыдно, что у него такие большие сатиновые трусы. Папины. И еще стало обидно, когда она потом, ловко извернувшись, вытащила из-под вышитой подушки свежее махровое полотенце. Значит, она заранее всё знала? Готовилась? Но она очень красивая была и сладкая. У него больше никогда не было таких девушек, и женщин таких тоже, во всей его длинной взрослой жизни. Они с тетей Ниночкой еще два раза вот так встречались, в этой комнате, всего, значит, три раза, а в последний раз она пальцем провела ему по губам сверху вниз – плям! Засмеялась и сказала: «Женись, маленький! Но в гости все равно приходи!»

Он женился, конечно же. И в гости приходил, с женой, с женой и сыном, и с внуками, и честное слово, руку на сердце положа – начисто забыл этот милый и глупый случай.

А вот теперь вдруг вспомнил.

– Тетя Ниночка, – сказал он. – Двадцать пятое августа. Атомная бомба.

Сполз со стула и сел на пол перед ее коляской.

– Чего тебе? – спросила она.

Он поцеловал ее коленку, твердую, как будто железную, у него потемнело в глазах и сильно стиснуло сердце. Он подумал, что это прекрасная смерть, у ног первой и самой любимой женщины, но из последних сил поднял голову, а она снова провела ему пальцем по губам. Плям! Она засмеялась, тьма вдруг отхлынула, стало легче дышать, и он понял, что жизнь все еще продолжается – больно, унизительно, нестерпимо.

Но терпеть оставалось совсем недолго. Минут пять.

Лаврухин и ксупты

сон на 17 февраля 2015 года

Приснился сон настолько странный, что до сих пор удивляюсь – не приснилось ли мне, что это мне приснилось.

Однако вот.

Меня зовут к столу, и я иду по коридору какой-то старой, интеллигентной, уютной квартиры, мимо застекленного книжного шкафа, и вдруг, покосившись на свое отражение, останавливаюсь и вижу – это не я.

Это седой худощавый мужчина, с челкой, с аккуратными усиками, в очках.

Я легко узнаю его – это писатель Алексей Иванович Пантелеев.

То есть я понимаю, что я – это теперь писатель Пантелеев. Лёнька Пантелеев. Автор «Честного слова» и всё такое. На минуточку мне становится интересно: а куда же девался я?

Но я уже вхожу в столовую, и вопрос как-то тает. Поскольку теперь я вижу себя еще и в зеркало, старинное резное зеркало, которое висит между двумя окнами.

Стол под абажуром. Скатерть. Тарелки, приборы, все очень красиво и немного старомодно, в духе ленинградских шестидесятых.

«Ах, да! – понимаю я каким-то краешком сознания. – Ведь Алексей Иванович Пантелеев скончался двадцать семь лет тому назад, а тут он – то есть я – еще не совсем старик, так что ясно…»

Сажусь за стол, рядом со мной жена, молодая и красивая грузинка Элико, а напротив – наша дочь Маша, темноволосая застенчивая девочка.

Элико раздает еду.

– Ого! – говорю я. – Откуда такие чудесные ксупты?

Ксупты – это такая особая еда, вроде блинчиков, хитро сложенных, набитых всякой вкусной начинкой. Их очень хлопотно готовить.

Элико говорит:

– Это нам Лаврухин передал. Вроде как пригласительный гостинец. Лаврухины нас сегодня зовут на ужин. Будут ксупты с икрой и рябчиками, ведь сейчас масленица! А вот это – чтоб мы заранее попробовали.

«Лаврухины – это наши соседи, – вспоминаю я, уже как Алексей Иванович Пантелеев. – Писатель Лаврухин, да, да, конечно».

Элико протягивает мне толстый аппетитный, румяный, пористый ксупт на большой серебряной ложке. Я подхватываю его своей вилкой и отправляю в рот. Вкус нежного чуть поджаристого теста и тонко смолотого фарша с приправами.

И вдруг – ай! Хрусть! Черт!

Хватаюсь за щеку. Кажется, я сломал зуб. Даже еще хуже! Сломал зубной протез, верхний, слева. Прикрывая рот рукой и что-то бормоча, выскакиваю из-за стола и бегу в ванную. Выплевываю нажеванную массу изо рта и осторожно снимаю протез. Так и есть. Кусок искусственного зуба и розовой пластмассовой десны – расколот, едва держится. И в нем, в этой щели, торчит какая-то тонкая спица.

Сзади меня обнимает Элико. Успокаивает, помогает сполоснуть раковину и вдруг кричит:

– Постой! Ничего не трогай! Секунду!

Прибегает с увеличительным стеклом.

– Так, – говорит она, рассмотрев протез и торчащую в нем непонятную спицу. – Это, вот это вот – это человеческая кость!

Мы возвращаемся в столовую.

Маша смирно сидит на стуле, но видно, что она испугана.

– Говорю вслух, открыто, при нашей дочери! – медленно произносит Элико. – Нас хотели накормить человеческим мясом. Это кусочек человеческой кости!

– Что делать? – спрашиваю я.

– Донести в милицию, немедленно, – говорит Элико. – Это же людоеды! Тебе не страшно? – Маша начинает дрожать и плакать. – У нас ребенок! Как я ее отпущу из дому? – Обнимает дочку. – Не бойся, родная, мы тебя не отдадим людоедам… – Поворачивается ко мне: – Скорей звони в милицию!

– Я никогда не стану доносчиком! – вдруг надменно говорю я.

– Тогда я позвоню, – говорит Элико.

– Я не потерплю, чтоб моя жена стала доносчицей! – отвечаю я.

– Что же делать? – спрашивают меня Элико и Маша.

– Да ничего не делать, – легкомысленно говорю я. – Выйти из ситуации, как из чужой комнаты. Выбросить эти чертовы ксупты в помойку. Вечером в гости к Лаврухиным не ходить. Напечь самим блины и устроить масленицу. А я пока пойду поищу адрес зубного техника.

– Хорошо, – говорит Элико. – А если Лаврухин вдруг зайдет? Мол, где вы, мы вас ждем, что ему сказать?

– Да как же он зайдет? – со смехом отмахиваюсь я. – Писатель Лаврухин давно умер! Еще до войны!

– Но он же утром приходил и приносил вот эти ксупты! – говорит Элико. – А ведь сейчас не до войны! Сейчас уже сильно после войны!

– Да ладно, ерунда… – говорю я, бодрясь.

Раздается звонок в дверь.

– Лаврухин! – в ужасе кричат Элико и Маша.

Так громко, что я просыпаюсь.

Тимур и его голова

как я прочел этим летом

Когда я пошел в четвертый класс (а было это осенью 1962 года), нам задали написать сочинение: «Книга, которую я прочел этим летом».

Тем летом я прочел несколько книг, но более всего мне понравилась «Голова профессора Доуэля» советского фантаста Александра Беляева. Она была в иллюстрированном двухтомнике.

Не долго думая, я написал краткое сочинение по схеме, которая висела на доске: автор, название, герои, содержание и общий вывод. Так сказать, чему эта книга нас учит. Мне показалось, что эта книга учит нас (а) честности и (б) ответственности ученого. «А также, – совершенно искренне для своих 11 лет приписал я, – книга показывает, какая жестокая и несправедливая жизнь бывает при капитализме».