Бойня в посёлке мёртвых лесорубов

– Пришли, – доложила провожатая. – По коридору налево Байкал, направо наш Участковый Пётр Алексеевич. Машина тут – значит на работе. Добро пожаловать.

И она пошла дальше по раскисшей дороге.

* * *

Трое военных теснились в зоне для покупателей, по большей части заставленной коробками и мешками. Гигантские товарные весы перекрывали проход к окну. Студёный случайно зацепил одну из коробок прикладом, банки с килькой теперь катались по полу.

– Скажите пожалуйста, зачем же вы ящики с пивом у печки держите? – с нескрываемой обидой вопросил к продавщице лейтенант Колоколец и снова присосался к бутылке.

– Сказал бы «Хочу холодного!» Я б тебе из холодильника холодненького дала! – громко засмеялась продавщица и Студёный второй раз за утро чуть не подавился слюной. Когда брал эту ёбаную бутылку пива для подыхающего лейтенанта, продавщица ещё спросила «Чего так мало берёте на троих то»? На троих то, сука. Ящик сейчас блядь возьмём, сядем вот тут на весы и будем хуярить бутылочку за бутылочкой. Прижмёт поссать, так мы прямо там, за дверью, в лужу, которая перед крыльцом. Вот же сукаблядь.

– Пошли, сержант, – только и сказал стиснув зубы Студёный, толкнул сержанта в плечо, направляя его к выходу, и сам шагнул через порог, но пришлось посторониться, снова эти женщины с котомками, лезут и лезут.

Выбрались наконец в коридор и капитан Студёный первым шагнул к двери напротив. Военные, один за одним стали входить в приёмную участкового, который как раз сидел за рабочим столом под окном с решётками.

– Проходим не стесняемся, – двухметровый, длиннорукий, наряженный в милиционера сорокалетний участковый грустно улыбнулся, поднялся из-за стола. Рыжий, белозубый, в погонах старшего сержанта, по правую его руку к стене приставлен карабин.

– Лондаузер и Берёза, а? –он шагнул на встречу военным и каждому крепко пожал руку.

– Берёза. Верно, – закивал лейтенант Колоколец, которому заметно полегчало.

Все смотрели на участкового, чего-то ждали. Стены кабинета были выкрашены в зелёный.

– Зовут меня Пётр Алексеевич, – сказал наконец участковый. – Фамилия моя Шило. И я сейчас буду вас потихоньку вводить в курс дела, – участковый снова улыбнулся, без стеснения разглядывая лица гостей. – Предупреждаю – информации много, – он стал махать своими длинными ручищами. – Садитесь сюда, на эти стулья, и пожалуйста, слушайте внимательно. Все вопросы после.

– Хочется успеть на обратный поезд. В шестнадцать двадцать пять по московскому, – Студёный так и не присел, стоял у двери. – Если бойцы не близко, то может мы уже начнем движение?

– Куда? – без особого интереса спросил Пётр Алексеевич и, обойдя стол, присел за рабочее место.

– К рядовым Лондаузеру и Берёзе. Я так понимаю – они вами не задержаны. А информацию мы и на ходу можем получать, дело привычное, верно товарищ лейтенант?

– Вам придётся. И сесть и выслушать. Я серьёзно, – голос Петра Алексеевича странно завибрировал. – Я вообще ничего этого не должен для вас делать, а я делаю. Помогаю. Хотя, если по-хорошему, здесь должны работать… – Пётр Алексеевич загнул палец и приготовился загибать следующие. – Оперативный штаб. Спецназ, военная милиция с прокуратурой, полевой госпиталь, потому что тут, блядь, такое творится, что головой ёбнуться можно, – двухметровый участковый вдруг откинулся на спинку стула, которая тут же взвыла, раскинул свои ручищи в стороны и заорал во всё горло: – И никто нихуя не делает! Всем насрать! А у меня тут почти семьсот гражданских проживает! Женщины и дети! – Пётр Алексеевич глубоко подышал, все помолчали.

– Давайте мужики, пока трезвые, вы сядете и выслушаете, а? Потому что все мои надежды только на вас. Вы – последние. Все остальные по списку уже здесь.

– Кажется нам надо его выслушать, – сказал удобно устроившийся на стуле лейтенант Колоколец.

Подробность первая: ЛЁХА «КРАСНОЕ ЗНАМЯ».

Место, на котором восемьдесят лет назад начал свое существование поселок Делянка, не было выбрано сердцем. Расчет делали на лесозаготовку. Выбрали богатый деловым лесом кусок тайги, привезли людей. Люди расчистили пространство от деревьев, выкорчевали пни, вспахали огороды, построили из деревьев бараки, дома, улицы, школу, два кинотеатра по ту и эту сторону железной дороги, и стали жить, вокруг себя лес рубить, грузить лес в вагоны и цеплять их к проходящим по северной магистрали грузовым составам.

Лёшка Гунька – мужичок как мужичок, в бригаде лесозаготовителей чокеры цеплял. Появился у Лёшки сын – Лёха, тоже Гунька. Рос себе Лёха обыкновенным, рано потерял отца, верхушкой упавшей ели зашибло чокеровщика Лёшку, отходил восемь лет в школу, успел поработать в бригаде сучкорубом, в восемнадцать забрили в армию. И так сложилось, что ровно через год и два месяца службы, ефрейтор советской армии Гуньков Алексей Алексеевич, находясь на боевом посту, совершил Подвиг. Был за этот Подвиг награждён младший Гунька орденом Красного Знамени, о чем была в газете Красная Звезда отдельная заметка.

Вернулся Орденоносец из армии в родной поселок и пошёл работать в бригаду лесорубов, где его поставили толкачом-помощником к Бригадиру – Вальщику.

Бригадир-Вальщик – корень бригады. Грудь на распашку, шапка на затылке, во рту папироса, в руках орущая на весь лес бензопила.

– ХуууууЯк! – затянется восторженным воплем Бригадир-Вальщик, пока гигантская ель со свистом и треском несётся навстречу земле, а потом как топнет ногой, ухмыльнётся себе в бригадирские усы, кинет рогатую бензопилу на плечо и хищно пошагает к следующему дереву.

Таким человеком в бригаде был Борис Иванович Хват.

Директор ЛПХ лично уговорил Бориса Ивановича взять себе толкачём молодого орденоносца. Негоже, дескать, кавалеру Знамени и сучки рубить или чокеры цеплять.

Хвату сразу понравилось думать, что толкачом-помощником у него теперь будет целый орденоносец, и он с внутренним удовольствием согласился.

Так Лёха стал в бригаде толкачом-помощником Бригадира-Вальщика, но в скором времени завелось в нём и стало распирать изнутри сильное желание – встать на место Бориса Ивановича Хвата Бригадиром-Вальщиком. Родилась в сердце орденоносца такая мечта и больше его не покидала.

В бригаде же все знали, что как только, по какой то причине, нынешний Бригадир-Вальщик Борис Иванович Хват кончится как Бригадир и как Вальщик, его место займёт кто угодно, только не Лёха Гунька. Потому что одного желания, пусть даже с Подвигом за плечами и заслуженным орденом Красного Знамени не достаточно, чтобы в нашей бригаде у тебя был такой авторитет, что ты можешь сам себя Бригадиром-Вальщиком назначать.

Такого авторитета в бригаде у Лёхи не было. Лёха понимал это и, с решимостью этот авторитет во что бы то ни стало приобрести – часто совершал необдуманные поступки, а проще – глупости, постоянно врал, что-то сочинял, суетился, нелепо хвастался, попадал в глупые истории и оттого не вызывал к себе у окружающих ни уважения ни трепета.

В то время, когда Лёха ещё служил срочную, через неделю после памятного Подвига, в солдатской чайной к нему подошёл сержант Колесницын, который был одного с Лёхой призыва. Колесницын хлопнул Лёху по плечу и сказал.

– Никто тебе этого не скажет. Только я. В полку все смеются над тобой. Ты не поймёшь – почему, и не изменишься, но я хочу, чтобы ты знал, что всё вообще не так, как ты там у себя в башке представляешь. Всё не так. Заруби себе на носу.

– Почему? -удивился Лёха. -Командир меня к ордену представил. Приказ есть.

– Орден тебе не поможет. Наоборот, сильно навредит. – с какой-то даже грустью сказал Лёхе сержант Колесницын и, отвернувшись, стал высматривать в витрине свежие эклеры.

Завидует, – решил тогда Лёха, но сказать вслух геройства не хватило.

С того самого дня внутри Лёхи стала скапливаться необъяснимая ему самому тревожность, подозрение, что сослуживцы за его спиной посмеиваются над ним, вместо того, чтобы проявить уважение к его проявленной доблести.

Всё сильно обострялось, когда в Лёху попадал алкоголь. Теперь уже любой смех, любой шёпот или слишком внимательный взгляд принимались им на свой счёт, накопленное выпучивалось, выплёскивалось, Лёха бросался в атаку, устраивал скандал, мог даже затеять драку, но не имея больших в этом деле талантов, получал отпор, был бит, унижен.

Вернувшись в родной поселок первые полгода он держался молодцом, мало пил, много, скорбно молчал, толкал короткие фразы и здоровенные сосны, но постепенно бригадная жизнь лесоруба растопила волю Героя, кулак его разжался и наружу высыпалась вся Лёхина прежняя, догеройская суть.

– Иди ты на хуй, Красное Знамя ебучее. – однажды прозвучало в пьяной бригаде. Лёха бросился на обидчика и умылся кровью. А прозвище «Красное Знамя» с тех пор прилипло к Лёхе крепче Гуньки, крепче банного листа.

Каждый год, накануне Дня Победы, дом, где проживал Лёха «Красное Знамя», навещал человек из администрации и приглашал Героя на торжественное построение по случаю Дня Победы, которое каждый год в одиннадцать утра проходило на территории поселковой средней школы, у памятника Неизвестному Солдату, при густом скоплении народа.

Каждый год, утром девятого мая, Лёха цеплял на свою ефрейторскую грудь орден Красного Знамени и с этого момента наступал самый желанный, долгожданный, самый счастливый день в году –

ДЕНЬ, В КОТОРЫЙ НИКТО НЕ СМЕЛ НАСМЕХАТЬСЯ НАД НИМ.

В парадном строю молодого кавалера ставили на самое видное место. Ярким пятном сияла его «песчанка» среди черных ветеранских пиджаков. И после торжественного построения, уже в школьной столовой, банкет, как казалось Лёхе, всегда крутился вокруг него.

Прощаясь, подвыпившие фронтовики тискали молодую Лёхину ладонь, проверяя её на прочность.

Самый счастливый день в году традиционно заканчивался в гостях у сестры, проживавшей со своим мужем на улице Водопроводная.

Лёха заваливался к сестре примерно в десять вечера и орал. – Сплю у вас, как договаривались!

Потом до глубокой ночи в мельчайших подробностях перерассказывал мужу сестры события самого памятного дня в его жизни – Дня Подвига. В финале этой бесконечно подробной истории Лёха традиционно отворачивался и тихо, уткнувшись носом в кулак, рыдал. Всю оставшуюся ночь курил, искал по шкафам спиртное, будил сестру, снова курил, снова искал. Утром уходил, не дожидаясь пока встанут хозяева, брёл по посёлку и с грустью думал, что «теперь не скоро ещё».

В тысяча девятьсот девяностом году, на День Победы, после праздничного построения, после сытого и пьяного банкета брёл в дупель пьяный Лёха «Красное Знамя» к своей сестре по улице Культуры в направлении улицы Водопроводной и повстречал на пути Ботю Хера.

Увёл Ботя Хер пьяного Лёху к себе в логово, в дом рядом со старой фермой, посадил у себя в подвале на цепь и целую неделю к ряду избивал его и насиловал.

Лёху «Красное Знамя» нашли на земляном полу без штанов в луже собственных экскрементов. У него были выбиты почти все зубы, и сломаны многие пальцы на руках.

Ботя Хер успел уйти в лес, но тогда же, в конце мая, неожиданно похолодало и насыпало снегу. Ботя Хер сгинул, а уже в июне, на берегу речки-поганки нашли обглоданные человеческие кости и огромный, череп, точь в точь, как у Боти Хера .

Лёха долго восстанавливался в районной больнице, ещё месяц амбулаторно у себя дома. Как только сняли гипсы с рук – Лёха отправился в родную бригаду сосны толкать. Но Бригадир-Вальщик Борис Иванович Хват решил оставить себе Лёхиного сменщика, а Лёху понизил в сучкорубы.

На следующий год, накануне Дня Победы, с приглашением на праздничное построение никто к Лёхе из администрации не пришёл. Поговаривали, будто бы Лёха хотел сам идти, без приглашения. Но чего-то не пошёл.

Человеком он был холостым, не срасталось у Лёхи с бабами. Той страшной весной ещё и мать похоронил. К лету девяносто первого Лёха начал разбирать родительский дом, без всяких объяснений, сам в бане жил, а потом всю осень таскал бревна и доски на дрезинке по узкоколейке на север, в тайгу, на заброшенный хутор Дегтярный, и к весне девяносто второго, в одиночку, поставил на хуторском пригорке дом, на том самом месте, откуда пятьдесят лет назад этот дом перетащил по узкоколейке в Делянку его дед Лёнька Гунька.

– И ладно бы, сидишь себе на хуторе и сиди, правильно? – Пётр Алексеевич задрал свою руку-граблю, зацепился пальцем и распахнул форточку, чтобы закурить. – Но нет, не сидится Лёхе. Что-то неладное задумал.

– Есть тут у нас в поселке женщина, Горюня, – продолжал участковый. – Ягодой торгует. День в лесу или на болоте, день у поезда. Черника, брусника, клюква. А ещё на станции часто объявляется Лёха- Красное Знамя, тоже от вагона к вагону бегает, ягоду предлагает. Жить то на что-то надо.

– А с месяц назад эшелоны на восток пошли. Один за одним, один за одним. У нас на станции отстойник устроили. Как скорый пропустить, так в Делянке эшелон. Солдатики из вагонов вывалят, такой гал стоит, с вёдрами на перрон не пройти. Нет бы помочь женщине, так не только, так ещё и щипают, сигареты попрошайничают. И вы точно так у нас стояли. Было дело? Было.

– Вижу – идёт промеж составов «Красное Знамя», рассказывала Горюня. – А с ним солдатик. Грязненький, весь какой-то больной, ей показалось. Заморыш. Но с автоматом. А в другой раз другие эшелоны стояли. С танками. Тоже солдатик с автоматом, часовой вроде или кто? Видела, как «Красное Знамя» под вагоном подлез, к часовому этому подошёл и давай беседовать. А Горюня пасёт. Смотрю, говорит, бочком, бочком, под вагон нырк и на той стороне, пошагали парочкой через тополя, напрямки. И я за ними. Смотрю – вышли к конторе и вот тебе узкоколейка, а там дрезина. Смотрю – сели на дрезинку, завелись и покатились. Эшелонов много. А он, поди, в день то и по два раза на охоту приезжал. Будто бы у него там на хуторе уже больше десятка солдатиков живёт…

– Пятнадцать, – от себя уточнил Пётр Алексеевич. – Взвод. Все с автоматами. Что вам кажется? Мне, например, кажется, что это какой-то пиздец. Для чего Лёха у себя на хуторе целый взвод автоматчиков откармливает, скажите пожалуйста? – участковый раскинул руки-шлагбаумы. – С кем он тут воевать собрался?!

– Мы то откуда знаем? – отозвался лейтенант Колоколец – Вам тут виднее.

–Нам?! – гаркнул участковый и поднял палец. – Вопрос! Готовы?! Кто-нибудь из вас может мне объяснить – Что мог сказать Лёха «Красное Знамя» вашим бойцам такого, что они взяли автоматы и пошли за ним, наплевав и на устав и на присягу? Не испугала их ни губа ни дисбат, ни пиздюли, ничего. Что за люди – эти ваши Лондаузер и Берёза? Нет ли между ними чего-нибудь общего? – Пётр Алексеевич прищурился и было непонятно на кого он смотрел в тот момент, но потом глаза его распахнулись и оказалось, что он смотрел на сержанта Сыча.

– Товарищ сержант, случилось что-то?

Все посмотрели на Сыча.

– Белый, – сказал лейтенант. – Вся кровь из лица ушла. Паренёк вот-вот в обморок свалится.

–Это нам знакомо, – участковый вдруг бросился грудью на стол, протянул ручищу, дотянулся и тронул пальцем Сыча за локоть, и когда Сыч поднял на него глаза, сказал негромко, прищурившись:

– Знааает кошка чьё мясо съела, – загадочно подмигнув, Пётр Алексеевич резко откинулся на скрипучую спинку, рванул на себя ящик стола, вынул стеклянный пузырёк с нашатырным спиртом, вату, капнул, снова повалился на стол и потянулся рукой к носу сержанта.

Капитан Студёный же на это всё молча смотрел и еле сдерживал себя, чтобы не вскочить со стула, развернуться, распахнуть с ноги дверь, рвануть на себя ту дверь, что напротив, шагнуть через порог к прилавку, обменять у продавщицы деньги на бутылку водки, банку майонеза и буханку черного хлеба. Вернуться, взять у этого долговязого Шилы вон с той тумбочки губастый стакан, что стоит возле графина, свернуть зубами крышку с бутылки, наплескать в стакан , выпить, оторвать от буханки горбушку, зачерпнуть горбушкой побольше мазика, в рот, зубами, прожевать, проглотить, выдохнуть и вот тогда можно дальше разбираться со всем этим не укладывающимся в голове дерьмом.

* * *

Вдова Тося Копейка пришла в школу до начала уроков, решительно дернула дверь кабинета директора, но та оказалась запертой. Тут, в коридоре, вечно крутилась одноглазая уборщица Стёпа, но сейчас Стёпы не было и Тося, прогулявшись взад-вперёд, попила воды из бачка, уселась на Стёпин стул. Подбегали дети, пили из бачка воду, здоровались. Тося им улыбалась. Часы показали девять, но уборщицы Стёпы всё не было и звонок не звенел.

Тут распахнулась дверь с улицы, вошёл маленький, плешивый, темнолицый директор Делянской средней школы Семён Владимирович в пальто, топнул ногами, сбивая с ботинок снег, шаркнул подошвами по валяющейся у порога мешковине, посмотрел на часы, потом на шатающихся по коридору детей и быстро направился к Тосе.

Тося поднялась со стула. Директор подошёл, потянулся рукой к выключателю за её плечом и буркнул. – Ко мне?

Тося почувствовала запах лука и огуречного лосьона. Задребезжал звонок и резко оборвался, а директор отвалил от Тоси, пошагал к двери с табличкой директор, достал из кармана пальто здоровенную связку ключей, стал перебирать, но, услышав шаги, обернулся и увидел Тосю, которая тут-же протянула руку и вырвала у директора связку ключей. Сделав пару шагов назад, пятясь спиною, Тося замахнулась и швырнула ключи Семёну Владимировичу в лицо. Встретив лицом тяжёлую связку директор Делянской школы неуклюже повалился на дверь, съехал на пол и, закрыв лицо руками, заорал. – Бхааа!

Из школы Тося Копейка пошла к свекрови, которая жила на другой стороне железной дороги, напротив заброшенной пивнушки.

– Мам, это я, – сказала через дверь Тося.

– Чего не на работе?

– Отгул взяла. Лёнька встал?

– Ты велела не будить, я не бужу. До обеда дрыхнет.

В доме было натоплено, свежие пироги с яйцом и луком, творог, молоко. Тося попила из ведра воды, присела на край стула, заревела.

Свекровь принялась допивать чай.

– Заявление-то написала?

Тося помотала головой.

– Думаешь не писать? – снова пристала свекровь.

– Думаю не писать.

– Чево так?

– Лёньку задрюкают. Хороших оценок не жди. Я сейчас в школе была.

– И? – причмокивая сахаром поинтересовалась свекровь.

– Я эту связку ему в морду бросила. Шлёпнулся на пол, зарыдал, ножками засучил, – Тося размазала по щекам тушь. – Хорошо по рылу прилетело.

– А если навредила?

– Зато в деток бросаться перестанет. Мам, она тяжеленная, ею запросто можно убить.

– И когда теперь Лёньку в школу отправлять собираешься?

– Пускай посидит дома. Можно у тебя? У меня опасно. Петухи не сегодня, так завтра в поселок придут. Не век же им на хуторе голодными сидеть.

– Тося, Тося. Начнут стрелять, так под пули не лезь, мне одной Лёньку не вытянуть. И на Кургане твоя очередь убираться. Просили напомнить.

– Сходите с Лёнькой, а. Посидишь на лавочке – он умеет, весной брала с собой, всё показала.

– И ростки повыдёргивать сможет? -засомневалась свекровь.

– Сможет.

Свекровь вытерла фартуком рот. – Скажи ему ещё раз, чтобы меня бабкой не звал. Бабка, бабка, бабка, бабка. Мне кажется – у меня горб растет.

– А как надо? -Тося встала, прошла через зал за перегородку, в спальню, осторожно присела на край кровати. Восьмилеток Лёнька лежал на спине с едва приоткрытыми глазами, закопавшись руками в одеяло, сопел. Покрывающая голову и лоб бинтовая повязка сползла, обнажив выстриженную область, покрытую зелёнкой рваную рану со свежими швами чуть выше правого виска.

– Черви, – отчетливо проговорил во сне мальчик. – Ну ты и псих. Хох.

Тося осторожно поднялась, вышла за занавеску, вернулась к Свекрови.

– Извини, я в сапогах хожу.

– Ничего.

– Мам.

– М.

– Одноглазая уборщица ещё работает?

– Стёпка? Что ты. Умерла. Давно.

– Я не слышала. Отчего?

– Говорят, от горя.

– Бляядь, – выругалась Тося.

– А?

– Пойду, говорю.

Возвращаясь от свекрови Тося завернула в Байкал. На крыльце торчали, как Тося безошибочно определила, двое свеженьких военных – сержант – прыщавый, худой, бледный с красными глазами. И капитан с перебинтованной правой кистью, с синяком на скуле и…

У меня уже есть точно такое – подумала Тося, но пока дошла до прилавка, ещё раз подумала и надумала, что, пожалуй, не точно такое. Взяла хлебушка, майонезику, газировочки, слепок замороженных куриных голеней, три бутылочки жигулёвского, бутылочку белой, семечек.

– Белой нету, – сказала продавщица.

– Как нету? Мне одну, Галюсик.

– Последнюю тебе даю, подруга, – Галюсик протянула бутылку.

– Товар теперь не раньше вторника. Никто не знал, что столько ртов разом приедет. Да ещё и богатые, – пересчитала Тосины наличные, сдала сдачу. – Всё сметаете, не успеваем привозить. Вчера последние три мешка макарон смели. Сегодня рис добирают.

– Аппетит хороший, -криво улыбнулась Тося.

– Жёнам оставьте.

– Не поняла, – Тося уставилась на продавщицу. – Галюсик. Ты чего городишь? Не охуела-ли ты, моя дорогая, такое мне тут выворачивать?

– Мне их жалко, – спокойно сказала Галюсик.

– Кого тебе жалко? Жалко ей, блядь.

– Жён, которые мужей по полгода не видали, ждут.

– Не пошла бы ты нахуй, дорогая Галечка, подруга, блядь называется.

В наступившей тишине дребезжали морозильные камеры.

Вдова Тося Копейка жила в квартире, в сложенном из бруса двухквартирном деревянном доме. Крыльцом её квартира выходила на перекрёсток улиц Культуры, Чапаева и улицы Двадцать седьмого партсъезда, где на пятачке стоял магазин Байкал, от которого до крыльца Тоси тихим ходом минута.

Тося стянула в прихожей сапоги, прошла на кухню, жадно попила воды, распихала по холодильнику продукты – пиво в двери, белую в морозилку, перешла в зал. Здесь на диване лицом вниз лежал пузатый майор Житейский Вадим Константинович в синих семейных трусах и тельняшке. На стуле висел китель майора-десантника. У дивана на полу пистолет, ковш с водой, тазик, тряпка, банка с окурками, коробок спичек, беломорканал, газета с программой, бинокль.

Тося выглянула в окно. Капитан и сержант всё еще терлись на крыльце Байкала. К ним присоединился третий в расстегнутой шинели. Тося взяла бинокль.

– Новенькие ещё на крыльце? – пробурчал Житейский.

– Ага, – Тося разглядывала усача.

– После рассказов Шилы в себя, бедняги, приходят. Ща дослушают и пойдут за белой, а потом ко мне.

– Белой нету, – Тося притихла, выдержала паузу. – Кончилась. До вторника не привезут. Даже для меня поллитры не нашлось.

– Ищи.

– Я отгул взяла.

– Вот и ищи.

– Где ж я тебе найду.

Разговор шёл непринуждённо, без зачина на скандал.

– Где хочешь – там и ищи, как хочешь, а мне чтобы было на столе с пельменями. Котлеты вчера пересолила. Всё утро пью.

– Это от соленых огурцов, которые тебе Жучкин танкист притащил. Жучка их в деревянной бочке солит.

– Остались?

– Неа. Я утром доела, – Тося положила бинокль, присела на стул. – А мне капитан понравился, – она зевнула, кивнула на окно. – Сейчас у магазина, новенький. Я подумала – может тебя на него поменять. Может вы врете, что у всех, кто оттуда возвращается, так.

Житейский перекатился с дивана на пол, встал, подошёл к окну, откинул тюль, навел бинокль. – Усач?

– Тот, что с автоматом. Плечи шире, чем у тебя. Ранен в правую руку, а сам левша, и видно, что этой своей левой он если схватит – так уж схватит, – Тося оценивающе посмотрела на Вадима Константиновича.

Житейский побледнел, заскрипел. – Режь сука, режь по живому. Чего ж ты тогда тут, а?… На стол, блядь, накрываешь, Чего прицепилась тогда?

– Что б другие завидовали. Капитанши целых четыре, а майорша только одна.

– Пизда. Будешь менять майора на капитана?

– Вот, думаю. Надо мне или не надо. Ты себе выбирал вид из окна, а мне нужен мужик, понял?

– Опять про этот вид начала! – всплеснул руками майор Житейский, отошел от окна, заходил туда сюда и сел на диван. – Вот чего ты доебалась до этого вида, а!?

– Патамуштотакиесть! – завизжала в ответ Тося. – Ты тут живёшь и туза козырного из себя корчишь «Мнечтобыбылонастолеспельменями» и всё толькопатамушто тебе за магазином надо наблюдать! Отсюда лучший вид! Ты когда пришёл знакомиться, сразу к окошку проверять побежал! Ласточку, конфеты, притащил, я терпеть эту ебучую Ласточку не могу! А шампанское принёс, сам всё и вылакал!

Майор захохотал. – Дура.

– Импотент! – Тося встала. – Если у вас у всех теперь не стоит, то как вы жить-то дальше собираетесь?! – сказала и сорвалась с места, бросилась из залы, но Житейский успел прыгнуть коршуном с дивана и ухватиться за Тосину лодыжку. Она повалилась, ударилась плечом об косяк, на секунду потерялась. Этой секунды хватило Вадиму Константиновичу, чтобы прыгнуть ещё раз и оказаться сверху.