Цветок заранее знал

Любовь всей жизни Ван Чона краснеет и отворачивается. И грудная клетка так высоко поднимается. Инсон там сбежать решается или что?

– Что с ней? – интересуется Пхан у Чона.

– Не слышал вопроса? Как именно я впервые взял её. Они хотят все детали.

– Сочувствую, друг, – произносит Джинхён для Алекса, а сам наблюдает за сжатой Инсон. Придётся девочке собраться с духом и хорошенько развлечь публику, песочная пирамида поднимается, время идёт. Хуй поспишь в таких условиях

Глава 11 – Ice No

Алекс наклоняется к Инсон, и Пхан догадывается, что лидер убеждает свою девушку рассказать всё, как это было у них в тот самый первый раз, когда и Джинхён был с ними. Поглаживая внутреннюю сторону запястья любимой, Ван Чон будто завершает невидимую никому, кроме этих двоих, сделку. Он говорит, что Айс не одна, что они вместе. Показывает, что не рассердится, что понимает необходимость выдачи секрета, который принадлежит не ей одной, а им двоим.

Старшим, Пхану и Чону, понятно, почему Инсон нельзя ни в коем случае выдумывать на ходу, она не сумеет правдоподобно разыграть подходящие каждой детали эмоции.

Ребята знали, что рано или поздно подобный вопрос зададут ни одной, так второму, пробовали обыграть, отрепетировать, но ничего по-настоящему трогательного или порывистого не выходило, подделка, есть подделка. Вот и сейчас опасно притворяться. Когда будет слишком пикантно и даже остро, Инсон начнёт рассеяно улыбаться вместо того, чтобы улыбаться, как бы виновато, внутреннюю часть губы покусать, стиснуть зубы, глядеть на ножки стола, сдвигая к переносице брови. Айс начнёт путаться, а в итоге попадёт на действие или лишится неприкосновенного статуса на поле игры. А может быть, и то и другое.

Кто бы сейчас ни принёс группе редкую удачу в начале игры, а упустить её можно запросто или сделать своё положение гораздо хуже, чем было, – это тоже запросто. Не хотелось бы. Небывалым везением Инсон в самом начале вступления на поле, обозначился шанс выиграть на финише всем. Выиграть, встать и уйти, и никогда больше в этот террариум не возвращаться.

– Мы втроём часто спим вместе. Вернее, спали, – едва слышно начинает Инсон, а Джинхён посматривает в плохо освещённую нишу, где, забравшись с ногами на кресло, Виньен делает вид, что скролит мобильник. – В компании настаивают, чтобы мы чаще вместе готовили, завтракали, контактировали как одна семья, – продолжает заходить издалека Айс. – Европейцы часто спрашивают, почему айдолы живут под одной крышей. У вас тесное сожительство неродственных людей сравни мигрантской нищете. Вам сложно понять, что для корейцев нормально жить в одном помещении куда большими группами, чем наша. Нормально засыпать на циновке, даже если она одна на всех. Наша компания поощряет, когда мы касаемся друг друга, дурачимся, когда мы служим кому-то из нас утешением или становимся в чём-то наставниками. Нас часто снимают в моменты тактильной, а значит, эмоциональной близости. Это хороший контент, он вам нравится. В общем, мы привыкли быть вместе, привыкли друг к другу, и мы можем угадать настроение любого из нас, можем предвидеть, к чему приведут нечаянно оброненные слова, жесты одобрения или, наоборот, неодобрения, это важно для любой группы, наверное.

Джинхён глядит на растущую песочную пирамиду в часах и мысленно умоляет Инсон перепрыгнуть вступление. Конечно, неловко, стыдно и страшно выставлять свои самые интимные моменты, но рассказать придётся.

– В тот вечер, как часто бывает, мы ночевали в одном общежитии. Вернее, в комнате общежития. Не в первый раз мы спали на одной циновке, вернее, сделали так, чтобы она была одна и повыше, мы собрали все свои в одну постель, мы не в первый раз замерзали. Во время гастролей не приходится выбирать – остановочный пункт бронируется за полгода-год, никто не удивляется, когда у принимающей стороны многое идёт не по плану.

В тот вечер, 29 сентября, в Пекине отключили электроэнергию, но погоду не предупредили о банальной экономии света. Стояла промозглая осень, и после рабочего дня, когда почти всё население вернулось в свои дома, чтобы отдыхать и набираться сил, температура опустилась к нулю. Запасные генераторы не справлялись, и мы согревались сначала чаем. Когда поняли, что если продолжим им упиваться, будем бодрствовать до утра, а у нас репетиции, тогда мы перешли на пустой кипяток, и он у нас чуть из ушей не лился. Потом Пхан выпил бутылочку соджу, а мы с Алексом, то грели ладони над выставленными своеобразным костром свечами, то растирали друг друга, до покалывающих ссадин. Кожа горела под свитерами, но мы… мы не проверяли, насколько травмировались, не поднимали кофт, мы и так поняли, что не стоит вот так грубо друг друга касаться.

Ближе к ночи решили зажаться плотнее под одеялами. Мы втроём кутались друг в друга и сцеплялись голенями и лодыжками, пытаясь не отморозить ноги. Нам выдали тёплые одеяла, но мы всё равно спали в одежде. Джинхён прижимался к моей спине, а я к груди Чона.

Пхан тоже хорошо помнит тот вечер, и теперь мысленно умоляет Инсон перепрыгнуть и эту часть, где их было трое.

– С самого первого дня, когда Алекс одобрил мой каст и обнял меня, приветствуя в составе, я хотела, чтобы объятия нашего старшего, широкие, горячие, вдавливающие моё тело в его, предназначались только мне. Когда он обнимал своего брата, сестру или Джинни, я ощущала себя брошенной. Чон не был виноват в том, что я чувствовала себя одиноко, когда ему было с другими хорошо и радостно. Мы не были давно знакомы с ним как с Джинхёном и… и не росли вместе, но каждый раз, когда Алекс прижимал кого-то из своих, моё состояние походило на растерянность четвероного друга, которого выбрали из многообразия большого питомника, затем наконец-то занесли в пахнущий дровами и едой дом, полный таких же щенят, но меня единственную отсадили в отдельный вольер.

Наверное, я завидовала, тосковала и ревновала. Ревновала больше всего. Даже к микрофону, которого Алекс касался дыханием, обвивал своими подвижными пальцами. Я не имела права ревновать. Любая вещь была в его жизни дольше меня. Он каждый день держал в руках зубную щётку и тюбик пасты, и в них он ежедневно нуждался, а во мне – нет. Но мне было так мало спортивных затей с приятельскими похлопываниями. Наоборот, подобный контакт, это как смеяться над терзаемым жаждой. Каждое ободряющее постукивание по плечу, это жестокий смех. Поэтому в тот морозный вечер, я благодарила мэра Пекина за своевременное решение погрузить мегаполис в первобытные времена, когда каждый ищет тепло самым что ни на есть доступным способом. Уважаемый мэр Пекина, если вы здесь, благодарю вас за непростое решение, изменившее судьбу этой недостойной, – кланяется Инсон.

Ван Чон с тревогой глядит на неумолимого «песочного арбитра» и поднимается с кресла, чтобы помочь своей девушке побыстрее перейти к главному. Не только Алекс догадался, что она будет и дальше словесно гулять вокруг да около, не решаясь перейти к тому, чего все ждут, почти все, все из чужаков. Лидер садится на подлокотник рядом с Инсон, когда та прячет взгляд в пол. Будто решив, что быть просто поближе недостаточно, Ван Чон скидывает туфли и забирается на кресло. Но не чтобы сесть на спинку на манер Ёнсок, а чтобы, пробравшись за свою девушку, сползти вдоль её позвонков и взять Айс в обхват между ногами, прижать её спину к своей груди. Обхватив Инсон в районе грудной клетки и удерживая на себе девушку, Алекс что-то торопливо выговаривает той склоняясь над шеей.

Плотно смежив веки с такой силой, что даже проявляются морщинистые лапки, и вздохнув, Эн быстро продолжает:

– Наверное, я как-то неправильно себя повела, выдала свою заинтересованность Воном, и Джинхён почти сразу нас покинул, сославшись на то, что согрелся.

Пхан возвращается взглядом к Виньен, которая глупо улыбается свету своего мобильника.

– Ван Чон быстро стал для меня отцом, которого у меня не было, старшим братом, учителем и другом, – продолжает скороговоркой Инсон, – он стал для меня всем, но я хотела ещё больше. Наверное, у каждого бывает такой момент, когда осознаёшь, есть только один человек настолько важный, что ты не себе принадлежишь, а ему. И единственное, чего не хватает в подобной связи, – это его готовности забрать тебя себе в единоличное владение. Я хотела этой власти, хотела только его надо мной и только меня у него. Когда это произошло, всё остальное перестало иметь огромное значение. Любые контракты, стали отрезками в режиме дня, а мелкие договоры – напоминаем о необходимости соблюдать дисциплину. Настоящая жизнь – лишь один человек, от которого я завишу, он сделал для меня больше, чем кто-либо другой за все мои годы, и он во многом пример для меня.

Я не знала, как признаться ему.

И я не знала, как дать ему понять, что я терзаюсь в низменном желании.

Знаете, когда любишь кого-то, всегда есть такой страх, что, если раскроешься, потеряешь всё, вообще всё – надежду на взаимность, мечту, которой ты спасалась и которая давала тебе силы более-менее нормально работать каждый день, каждый день пока ты не особо чужая, но и не своя. Ты даже учишься ловить кайф от проигрывания в своей голове вашей близости, потому что выдуманная связь существует и приносит свои результаты. Ты их хотела, такие результаты ты пока заслужила, и ты получаешь их регулярно. Благодаря всего лишь выдумке ты можешь убегать в ванную, не особо парясь уличат тебя или нет, ведь никто не подденет тебя губительной шуткой, никто не знает, как на самом деле подшутить, чтобы это тебя уничтожило.

Выдумку не отберут.

Собственная фантазия от тебя не отгородится.

Когда уединяешься, ты собираешь, словно в букет, мгновения касаний, ободряющих щипков, обнадёживающих киваний и ты дорожишь каждой из этих благосклонных секунд, они только твои и они же общее между тобой и тем, кому ты вылизываешь крыло носа, да что там, каждую пору высосала бы и проглотила любую произведённую этим телом жидкость. А вот если разоблачишь себя, то почти наверняка получишь презрение. Больше всего я опасалась его презрения. Боялась сломать хрупкую близость. Боялась, что признание встанет, между нами, подобно капкану, когда шуршат листья под кедами, но идущий знает о спрятанной под ними, способной раскровить до кости, ловушке.

Неудача после признания означала крах, настоящее одиночество, от которого мне было бы не оправиться.

Чон охватывает ладонью блестящий от проступившего пота лоб Айс, отклоняет голову назад, себе на ключицы и, нависая, что-то разозлённо шепчет. У Инсон в углу глаза поблёскивает. Старший настаивает, чтобы девушка в своём рассказе поторопилась. Да, это жестоко, но лидер обязан быть и таким.

– Простите меня, я затянула мой рассказ, – Инсон кивает, но на самом деле кланяется, склоняет голову насколько это возможно прибывая в объятии Чона. – Я была счастлива, когда он проявил инициативу. Не знаю, как он понял, я думала, что умело скрывалась. Наверное, та ночь стала решающей. Мы слишком тесно прижимались и не могли уснуть. Мне всё время казалось, что Алексу жарко. Я думала, если включат электричество, то любой вошедший увидит, как от нас валит пар.

Сначала я решила, что старший забавляется со мной, наподобие игр, которые мы ведём на камеру. Он так сильно надавил пальцем на мою нижнюю губу, что мне пришлось открыть рот. Потом он признался, что так проверял, отстранюсь я или нет, оттолкну его или позволю большее. Тогда я этого не знала. Я дышала одним с ним воздухом, делила с этим мужчиной циновку, я таяла, как масло на жареном рисе, а сердце моё, стучало в грудную клетку и стремилось пробить путь к огромному сердцу этого, только этого человека. Я поверила ему, он не мог обмануть.

Всё, что я о нём знала, мне нравилось, и он никогда не казался мне лицемером или безразличным. Он не казался мне скучающим игроком в чужие чувства. Но даже если бы я ошиблась, моя прошлая жизнь в то мгновение, когда он заставил меня раскрыться для него, показалась мне суррогатом. Настоящая боль в той точке на моей нижней губе под его пальцем стала для меня и смыслом, и правдой. Я ждала, когда Алекс покроет меня своим мокрым и жадным глубоким поцелуем, но не выдержала и приблизилась сама. В голове шумело, как будто меня укачало на океанических волнах. Если бы он приказал раздвинуть ноги и сразу принять его, я исполнила бы веление не сомневаясь. Моё состояние походило на погружение в транс. Я потеряла связь с реальностью лишь от желания Чоном меня.

– Лисёнок, прошу, быстрее, – Ван Чон на редкость отчаянно громок.

Пхан постукивает по внешней стороне подлокотника, как бы задавая темп ускорению. Худшее произойдёт, если чувства Инсон, вытянутые, словно трусы из корзины для белья, принудительно развешанные перед непроницаемыми ликами, каждый вывернет наизнанку, обнюхает и брезгливо отбросит, как крысу, потому что девушка, видите ли, не уложилась в дедлайн.

Слишком нерешительная, нас не устраивает, – вынесут вердикт маски. И когда в песочных часах упадёт последняя песчинка, а она ещё чуть-чуть и упадёт, воспоминания, составлявшие сущность ранимого человека, обесценятся до напрасной растраты эмоций и слов. Рассаженным в полукруг статуям нужен не только заразительный жар юного сердца, они словно крови, жаждут влажный финал, оживляющий их каменное нутро.

Джинхён ищет на дальнем кресле Виньен, но той след простыл. Не успев начать озираться и едва только словив треск в голове, которая расколется, если тон-сэн опять ринулась в общий зал, чтобы на этот раз вечер точно закончился катастрофой… Кто-то тянет вниз за штанину, и Джинхён едва не растекается в нелепейшем приступе снизошедшей благодати, сестра рядом.

Когда она успела притаранить пуф? Ладно на лице нет прикрывающей медмаски, которую она стянула со своих конопух ещё на входе, всё равно при просмотре записей с камер слежения (если уж кто-то такой целью задастся) сопоставить эту непредсказуемую личность с чокнутым прыгуном не составит труда. Но Джинхёну всё равно неспокойно, когда Ёнсок – вот так уязвимо демонстративна в обществе не людей, а хищников.

Если бы Ёнсок оказалась на месте Инсон и младшейпришлось бы, глотая унижения, выставлять себя… А если её бы вынудили рассказать о том, что делал с ней отчим? Старший своими руками своенравную сестру готов придушить, лишь бы никто другой не сделал той ещё хуже. Придушить и спрятать, спрятать и никуда больше не отпускать. К тому же Пхан не может избавиться от ощущения, что сверху кто-то есть, и он наблюдает из темноты. Новых проблем не то что не хочется, новых проблем Джинхён не потянет.

– Это что за пиздец? – не стесняется быть услышанным младшая. Джинхёну приходится цыкнуть и три раза приклонить в извинениях голову перед присутствующими. Своим вниманием Пхан обходит только двоих, своих, у которых счёт на секунды, им не до расшаркиваний. – Она серьёзно, что ли, сейчас расскажет, как они это, то самое, с Алексом?

Пхан надеется, что ему идеально удаётся передать взглядом зловещее предупреждение, заткнуться. Если Ёнсок вытворит сейчас ещё хоть что-то, старший эту девицу сегодня же в палисаднике закопает, если, конечно, аджумма не опередит.

Тон-сэн приосанивается, расправляет плечи, словно взлететь собралась, руку поднимает над головой, и Джинхён поздно соображает, что останавливать младшую уже поздно:

– Будь… те добры, – раздаётся пронзительный, немного охрипший, но слишком звонкий для притихшей в ожидании публики, голос. Бесцеремонным щелчком белых и тонких, как барабанные палочки, пальцев, Виньен будто хлопушкой посреди усыпальницы, подзывает швейцара.

Но поражает не вопиющая наглость избалованной повелительницы вселенной отъявленных дебоширов, а то, с какой скоростью лакей принимает стойку перед, казалось бы, случайной гостьей зала для избранных.

– Принеси… те мне воду и бутерброд, пожалуйста. Джинхён, ты пить будешь? А есть? Ребята, –Ёнсок шумит, как на вокзале, – вам воды заказать? Четыре стакана Императорской родниковой из Чхонсонни, будь… те любезны. Кому со льдом? Нам комнатной температуры, пожалуйста.

Лакей кланяется. А Пхан не сомневается, что Ёнсок-и очень быстро получит и то, и другое, и третье, а потом её непременно нужно будет прикопать под ближайшим кустом.

Но лакей возвращается с пустым, сверкающим хромированными краями, подносом.

– С чем желаете бутерброд, госпожа?

– А с чем есть?

– С кимчи, яичницей, форелью, лобстером, намулем, любые ингредиенты смешают по запросу господина; с трюфелем, спирогирой, авокадо, томатами, с говядиной, собачатиной…

– С форелью и косари, – прерывает перечисление бесконечного ассортимента младшая наследница династии Ли.

– Пять минут, госпожа.

– Благодарю вас, – устраивается в позе лотоса на своём пуфе Виньен.

Глава 12 – Минута молчания

Чёрно-белый, которого Виньен успела окрестить Монохромом, сидит истуканом и выслушивает склонённых в его сторону серых. Это у них типа внепланового совещания? Виньен не раз заставала мать в кабинете резиденции, когда совет директоров «Sinrosong» Entertainment, приехав на дом, устраивал нечто подобное. Это часто происходило во время кризисов или после незапланированного громкого скандала. Обычно решалась не судьба игрока, связанного с корпорацией, в «Sinrosong» любой винтик вполне заменяем, обсуждалась валидность данных, тренд на всплеск или обвал, стратегии. Но что нашёптывают те серые Монохрому? Они и без таинственного собрания выглядят жутко, а сейчас ещё больше непонятно чего ждать. Насколько поняла Виньен по обрывкам фраз и малопонятного спора, кое-какие условия Инсон не смогла соблюсти и нарушила одно из главных правил, и вина её в том, что рассказать она была готова много, а времени не хватило. И сейчас маски выбирают, изменить тайминг или наказать макнэ группы. Самое жёсткое наказание – это ликвидация статуса невидимки и невозможность выхода Инсон из игры при любом раскладе этой ночью. То есть её так или иначе всё равно заставят ещё о многом рассказать.

– Простите меня, ребята, – в десятый раз за несколько последних минут, пытается Вив разбить бровь о борт игровой поверхности.

При вынесении приговора Айс скребёт щёки, оставляя багровые дорожки. Она, кажется, собирается соскрести кожу. Алекс избегает встречаться взглядом с кем бы то ни было. Джинхёна, кажется, вообще не волнует ничего из того, что здесь творится. Он держится за цепочку, на которой висит тетрадь, и это похоже на то, будто Виньен у брата на коротком поводке. Сам же Пхан устроился в кресле вразвалочку и чуть ли не дремлет.

После оглашения самой жестокой кары Ёнсок выпивает стакан Императорской родниковой до дна, под всё-таки брошенный на неё исподлобья взгляд Александра Ван Чона. Случайный всхлип Инсон даёт понять, что этой участнице группы минералка точно пригодилась и пригодится ещё. За четверть часа, пока Ёнсок в комнате с нездоровым климатом, она успела догадаться, что в покое ту беднягу вряд ли оставят. Над Инсон в школе-то частенько издевались, она для самоутверждающихся за счёт добрых и открытых людей, всегда как магнит. К тому же не драчлива, не родовита, небогата. Служить объектом ментального насилия стало работой. Ментального… Джинхён вроде намекал, что напрямую ничего такого нельзя с игроками делать.

– Повторите, – просит Ёнсок, обращаясь к лакею, и крутит указательным пальцем. Всё равно пока ничего не исправить, так хоть от жажды никто не умрёт.

На сервировочной тележке в тарелке красуется сэндвич. Игнорируя приборы, Виньен берёт тарелку с едой в руку и поднимает ко рту. От запаха маринованного папоротника-косари – мутит. Ёнсок крутит посуду и собирает мысли, как в кабинете психолога под постукивание шаров Ньютона. Едва сдержав уголки губ, норовящие утянуть ухмылку в ехидство, хорошенько осматривает толщину, а также внушительную длину багета, заткнуть бы им кого-нибудь здесь. Ёнсок окидывает взглядом восьмёрку чужаков в масках:

– Будет кто? – и получает гробовое молчанье.

Тишину разбивают три брошенных Ван Чоном дАйс.

Кости постукивают, переливаясь в причудливом свете, и пробивают монументальные и в то же время иллюзорные голографические барьеры. Со своего места Виньен хорошо видит, как далеко вглубь фосфоресцирующего леса продвинется «ферзь». Алекс только начал, значит, дорога одна – вперёд.

Но вот что означает цифра на многограннике? Ненависть, – озвучивает Монохром. Айдолу надлежит поведать общественности об объекте лютой неприязни. Имени мало, требуются подробности. Ван Чону предстоит объяснить, почему он ненавидит кого-то настолько сильно, что заговорит именно об этом человеке, и никаком другом.

По центру горы встаёт песочный арбитр.

Виньен, в её посадке лотоса, скукоживается в бутон.

Поза лидера группы, наоборот, открыта: ноги расставлены, он полулежит, крутит высокий стакан, но передумывает делать глоток, всматриваясь в разводы воды на стекле. Алекс как будто проводит кастинг у себя в голове: анализирует, отметает, затем развинчивает следующего кандидата. Встретившись глазами с виноватым взглядом Инсон, Ван Чон сжимает хайбол (на тыльной стороне ладони вздувается вена и белеют костяшки), и решает заговорить, обращаясь не к сборищу масок, а к своей девушке:

– Я ненавидел их всех… Каждому я въебал. К сожалению, воображая. Ещё… до этой ночи… я представлял, как их убиваю. Вон того, – кивает на Монохрома Александр, – я травил огненными кораллами, будто случайно задевая порошком спор капюшон мантии. Сама знаешь, яд в наше время можно достать любой. Но яд… этот метод… он такой… девчачий. Даже выбранный способ убийства, навязанный обстоятельствами, унижает меня. Сейчас я бы перемахнул через стол и раздробил бы челюсть тому, кто первым наткнётся на мой кулак. Меня останавливает их месть. Месть заденет тебя или других дорогих мне людей. Ненавижу быть связанным. От беспомощности я, то расстреливал их, всех, придумывая, какими разрывными это можно делать особо мучительно, то засыпал, представляя, как от каждого точного попадания по пластмассовому овалу личин фонтанирует гуща мозгов. Я топтался на их глазных яблоках, отрезал до корней языки, я кастрировал и вставлял кол в зубы каждому.

Инсон, я научил тебя трюку с плывущей по ромашковому полю ладьёй, твой мозг, как и должен, сбоит от воображаемой несуразицы и предпочитает усыпить тебя побыстрее. Ты спишь, а я вместо того, чтобы последовать собственному совету и хотя бы просто считать белых баранов, утопаю каждую ночь по пояс в порубленных до фарша конечностях. Мясные холмы я покрываю их мантиями. Первый холм – белая накидка и вместо надгробной плиты ничего не выражающая, самая тупая маска.

Виньен косится в сторону первой фигуры. Про неё же говорили, что она новенькая? Держится ровно, под стать остальным, но тоже попросила воды и пьёт через соломинку.

– А вон тот удивлённый чёрный… я представлял его пойманным в паутину и пожранным австралийским нефилом, огромным таким пауком с моей родины. Вот он удивлялся, я имею в виду паука, а я хихикал в подушку. Не могу понять одного, почему, когда представляешь, как гребёшь вёслами сидя в ладье, направляя её через цветочное поле, засыпаешь за считаные минуты, а если воображаешь мучительную смерть ненавистных людей, то можешь продолжать и продолжать их пытать не смыкая глаз до рассвета.

Подобные игры разума мне мешают жить сильнее, чем игры этих неизвестных. Я музыкант? Рэпер, аранжировщик, текстовик, вокалист? Я давно в себе сомневаюсь. Если бы тебя, Айс, не было рядом, я бы точно съехал с катушек, потому что чувствую, как впустую растрачиваю знания, опыт, талант. Все эти, – Алекс кивает на истуканов, не глядя на них, – утянули меня из волшебного мира музыки в грязь. Как зомбаки, они захватывают и тело, и душу, цепляются корявыми культями, заражают и скребут по ещё не отмершим струнам, марают меня и тебя, всех нас, и тянут дожёвывать.

Ты говорила, моё творчество изменилось… тексты написаны будто вслепую. А знаешь почему? Во мне всё меньше света, всё меньше огня, я уже не мятежен духом, но показывать тьму… вернее, самое её дно, я ещё опасаюсь. А купят ли мою тьму? Воодушевление продаётся дороже. Ты говорила я и сам изменился. Знаешь, что произошло… Я растрачен. Лучшее, что было во мне, искры от столкновения идей, иссякают. Нет столкновений. Я стремлюсь к побегу. И к худшему, побегу от себя, я очень скоро приду. Меня заразили страхом, и я стал обращаться в живого мертвеца. Они меня заразили.

Заразили… да.

Но так было вчера. И всего лишь минуты назад.

После полуночи на меня снизошло озарение: они… они как вирус, бактерии, как шторм в океане, как наводнение, как лесной пожар. Хуёво, что можно не выжить, но ведь все мы то и дело слышим истории о нечеловеческом противостоянии, о доблести, вере в лучшее, когда в момент самого ледяного отчаяния, воля не крошится, а наоборот, закаляется. Людей ведёт их лидер, они выживают благодаря примеру невероятного стоицизма. Рывок и ещё один рывок сопротивления, ещё и ещё и стихия отступает, всегда, абсолютно всегда так и происходит – стихия отступает. Поэтому сегодня я не их ненавижу, я ненавижу себя.