Нюит

“Видели этого?” – грубый голос, усиленный вокодером, нависал над склонившимся в поклоне стариком. Оперативник ткнул под нос сморщенному лицу голографию. На ней – размытое изображение Леона. “Нет, господин, не видел. Я тут только руду продаю, никого не знаю,” – пролепетал старик, дрожа всем телом. “Смотри у меня! Врешь – хуже будет!”. Оперативник, замахнувшись в лицо старику, шугнул его, и мерзко засмеялся, уходя прочь.

Двумя улицами дальше, другая группа прессовала паренька лет двадцати, с кислотно-зеленым ирокезом. “Слышь, ты, ходячий кактус! Этого типа видел?” – оперативник замахнулся дубинкой с электрошоком. “Не трогай меня, мент поганый! Никого я не видел!” – огрызнулся парень, но тут же сник под тяжелым взглядом. “Не дерзи, щенок. Скажешь, что знаешь – отпущу. Врешь – уедешь с нами, и там уже по-другому заговоришь.” – Оперативник пнул панка в живот, и тот, согнувшись пополам, заскулил

“Да, видел я его, видел! Крутится тут, у помойки, возле “Сломанной Иглы”. Но где сейчас – не знаю,” – выпалил парень, вытирая пот со лба, держась за живот не разгибаясь. “Сломанная Игла”… Отлично. “Двоим остаться, проверить информацию. Остальные – за мной!”

Тем временем, в одной из убогих лачуг на бетонном полу корчился Леон. Его выворачивало наизнанку, тело била лихорадка. Головная боль, словно раскалённый шип, пронзала череп. Ноги отказывались слушаться, руки судорожно сжимали голову, пытаясь унять боль. Перед глазами мелькали, как в калейдоскопе, уведомления систем имплантов, большинство из которых были красного цвета. “КРИТИЧЕСКОЕ ПОВРЕЖДЕНИЕ СИСТЕМЫ”. “ПЕРЕГРУЗКА ЯДЕРНЫХ ПРОЦЕССОРОВ”. “НЕИСПРАВНОСТЬ СИСТЕМЫ ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ”. Мужчина кричал от боли, заглушая все окружающие звуки. Его вырвало ещё несколько раз. Системы его уже практически отказывали. Он был как животное, что попалось в капкан.

Внезапно, глухой треск, звук хрустящей кости, пронесся по комнате. Наступила тишина. Руки Леона, до сих пор сжимавшие голову, ослабли. Бывший олигарх, повалился на пол, его тело обмякло, голова теперь была, фактически, в его руках. Пол был залит кровью и мозгами, остатками когда-то сложной системы. Леон не заметил, как сдавил, словно тисками, свою собственную голову. Система окончательно вышла из строя. Его мозг, как казалось, расплавился от перегрузки. Его существование прекратилось.

Глава 17

«Золотые кудри и пестрые грезы»

Скрип половиц в тишине дома был как биение сердца, одинокое и отчетливое. Деревянная дверь, подавшись под натиском тонких пальчиков, распахнулась, впуская внутрь Жизель. Золотые волосы девочки, как рассыпанные солнечные блики, обрамляли лицо, по которому скользнула тень обиды. Губы поджались, глаза блеснули гневом – дверь захлопнулась с оглушительным хлопком, разрывая тонкую ткань тишины.

Она бежит к другому коридору, и тихий топот раздается по деревянным полам, гоняя эхо по пустынным коридорам. Добравшись до другой седзи, она с силой отдернула ее. Холодный горный воздух, пахнущий мокрой землей и хвоей, ворвался в дом, опаляя кожу свежестью.

Перед ней, словно ожившая гравюра с тончайшими деталями, раскинулся сад. Нежные цветы, утомленные долгим дождем, склонили головки, с которых стекали крупные капли, словно слезы. Влажные камни блестели, отражая тусклое небо. В углу, окутанная тенью, стояла деревянная беседка, приглашая укрыться от мира, но… На лице девочки, словно кристалл, отразился спектр чувств: раздражение, граничащее с отвращением. Сад, этот образец совершенства, не принес ей утешения. Она развернулась, словно изгнанная из рая, и пулей понеслась на второй этаж, крича во всю глотку, голос ее дрожал, но в нем слышались стальные нотки отчаяния:

– Агнесса? Папа? ВЫ ГДЕ?!!

Эхо ее крика металось по комнатам, ударяясь о стены, как птица в клетке. Она проверяла все двери, отчаянно всматриваясь в тени, ища хоть намек на присутствие. Но в доме царило одиночество, безжалостное и всепоглощающее, словно черная бездна, готовая поглотить ее навсегда. Она была одна…

***

В полумраке комнаты, даже редкие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь занавеси, казались приглушенными, неспособными развеять царящую в доме тревогу. Лишь золотые кудри Жизель, словно отблеск заходящего солнца, мерцали в этой зловещей тишине.

Она сидела на подоконнике, поджав колени к груди, словно пытаясь защититься от невидимой угрозы. Взгляд ее, устремленный вниз, на угрюмый сад, был полон отчаяния, завуалированного подавленной злостью. Надутые щеки и сдвинутые брови выдавали внутреннее напряжение. На полу, как безмолвное свидетельство ярости, валялся скомканный лист бумаги – когда-то счастливый портрет семьи: Агнессы, самой Жизель и, конечно же, отца. Теперь же, это была лишь жалкая жертва ее бушующих чувств, растоптанная и забытая.

Резким движением, чуть не потеряв равновесие, она повернулась к металлической няни, чье присутствие до этого момента казалось почти незаметным. В ее голосе, обычно мелодичном и просящем, теперь слышались стальные нотки отчаяния.

– Веди меня в цирк! – выкрикнула она, голос ее дрожал, словно готовый разорваться от переполняющих чувств.

– Или… или я… сломаю твой чайник!

Последние слова, сорвавшиеся с ее губ, прозвучали с невероятной силой, но в них также ощущалась хрупкость, как будто это было последнее средство защиты от наступающего безумия. Это был первый раз, когда Жизель не умоляла, а угрожала, осознавая, что у нее больше нет другого оружия.

***

Дорога к цирку, вопреки ее ожиданиям, не принесла облегчения. Жизель, словно тень, брела за Ичигику, погруженная в пучину горьких размышлений. Иллюзия обретения новой семьи, где ее любили и ценили, стремительно таяла, оставляя лишь привкус разочарования. Ее не замечали, все были слишком заняты, чтобы обратить на нее хоть какое-то внимание. Она вновь оказалась в эпицентре вакуума, в окружении людей, но в полной изоляции.

Яркие краски Верхнего города, обычно вызывавшие восторг, в этот день казались тусклыми и безжизненными, неспособными проникнуть сквозь броню ее душевной боли. Они не могли пробудить в ней ни искры радости, ни капли удивления. Все вокруг было безразлично, как будто ее страдания были лишь частью общего спектакля, на который никто не обращает внимания.

“Пусть хотя бы она проявит хоть немного заботы… пусть хотя бы погонится за мной,” – промелькнула в голове Жизель отчаянная мысль, как последняя надежда на то, что ее все-таки видят, ценят, помнят.

Неожиданно сорвавшись с места, словно птица, освободившаяся из клетки, она бросилась прочь от Ичигику, дразня ее озорным взглядом. Зеленое платье, словно изумрудная вспышка, мелькнуло в толпе, и девочка, исчезла за ближайшим углом, оставив свою механическую няню в замешательстве и тревоге. В этом внезапном побеге было не только детское озорство, но и крик отчаяния, беззвучный зов о помощи, растворившийся в шуме Верхнего города.

Жизель бежала.

Не просто бежала – она мчалась, как загнанный зайчонок, сердце колотилось где-то в горле, сливаясь с частым стуком крошечных туфелек по грязному асфальту. Верхний Город с его сияющими небоскребами остался позади, словно мираж. Воздух здесь, на самой границе, где элегантные фасады сменялись облупленными стенами и ржавыми пожарными лестницами, был густым, спертым. Пахло озоном от ближайшей электростанции, жареным уличным фастфудом и чем-то кислым – гниющими отбросами в переулках. Звуки менялись: вместо мелодичных перезвонов трамваев Верхнего – грохот грузовиков по выбоинам, резкие гудки, чья-то перебранка из открытого окна.

Она петляла, как шальная искра, едва не задевая прохожих в потертых куртках, ныряя под низко натянутые тенты ларьков, где продавали сомнительную электронику. Ее зеленое платье, еще недавно изумрудное пятно в толпе Верхнего, здесь казалось вызывающе ярким, чужеродным. Страх гнал ее вперед, слепой и всепоглощающий, отголосок пустоты большого дома и безразличия цирка.

Щелк. Туфля соскользнула с мокрого люка. Жизель едва удержала равновесие, рука инстинктивно шлепнулась о холодную, липкую от грязи стену. Она резко свернула в узкий, темный переулок, надеясь скрыться, отдышаться…

И врезалась – не в стену, а в нечто твердое, живое. Воздух вырвался из легких со стоном. Она отпрянула, спотыкаясь, и подняла глаза.

Тени ожили.

Не просто мужчины – стена из кожи, металла и угрюмых взглядов. Они стояли, сгрудившись в глубине переулка, где свет уличного фонаря едва пробивался сквозь клубы сизого дыма. Запах ударил в нос – едкий, дешевый табак, въевшийся в кожу машинный жир, пот и что-то еще, металлическое, опасное. Голографическое сообщение – ярко-синее, с тревожными значками – висело в воздухе перед ними. На нем мелькнуло знакомое лицо – ее лицо, золотые кудри! – и строчка: «В ожидании подтверждения, найдите и задержите».

Щелк-фшшш! Сообщение погасло в долю секунды, словно его и не было, по команде невидимого дирижера. Лишь мерцающие отблески остались на лицах, повернувшихся к ней. Лицах, искаженных не столько тревогой, сколько внезапной, хищной настороженностью. Грубая кожа курток, тактические штаны с накладками, тяжелые ботинки. Под расстегнутыми полами – кобуры. На мощных, покрытых шрамами руках – татуировки: не просто узоры, а свирепые драконы, змеи, черепа, кричащие о силе и боли. Они дышали опасностью, как раскаленная плита жаром.

Ледяной ужас сковал Жизель. Ноги стали ватными, дыхание перехватило. Нашли. Задержат. Мысли метались, как пойманные мухи. Бежать? Куда? Эти люди – стена, перекрывшая узкий проход. Их взгляды – буравчики, сверлящие ее насквозь. Она почувствовала себя мышкой перед выводком голодных котов. Сердце бешено колотилось, предупреждая об опасности, крича беги!

Но куда? За спиной – лабиринт незнакомых, враждебных улиц. Впереди – они. Сила против хрупкости. Скорость ее маленьких ножек – ничто против их длинных шагов или рева мотоциклов, которые она вдруг услышала – глухое урчание, доносящееся из-за угла. Отчаяние поднялось комом в горле. Не убежать. Никогда не убежать от таких.

И тогда, в этом вихре страха и осознания безвыходности, в ее детской душе, измученной одиночеством и жаждущей хоть какого-то контакта, родилась безумная, отчаянная надежда. Если не убежать… может, другой путь? Не как жертва, а… как человек? Пусть даже такой маленький и странный?

Она сделала шаг. Не назад, а вперед. К этой стене из кожи и угроз. Ее глаза, еще секунду назад полные слез страха, вдруг расширились – не от ужаса, а от внезапного, жадного любопытства. Она не видела кобур, не чувствовала запаха опасности. Она увидела краски. Живые, яркие, но… грустные?

Ее крошечный палец, дрожащий, но решительный, указал не на оружие, не на угрюмые лица, а на ближайшую татуировку – огромного дракона, извивающегося по мускулистому предплечью одного из байкеров. Дракон смотрел в пустоту усталыми, почти плачущими глазами.

– Ой! – ее голосок, звонкий, как колокольчик, неожиданно громко прозвучал в гнетущей тишине переулка, перекрыв даже далекий рокот моторов. – А почему у вас такой грустный дракон? – Она всмотрелась, головка набок, золотые кудри упали на плечо. – Он же должен летать и пылать! Давайте, я его разукрашу? У меня в кармане… – она сунула ручку в кармашек платья, вытаскивая наполовину стертый ярко-розовый маркер, – …есть розовый! И салатовый! Для огня! – В ее глазах горел не страх, а дивость, чистая, неистребимая детская вера в то, что мир – это холст, а грустных драконов можно и нужно сделать счастливыми.

Тишина повисла тяжелее свинца. Байкеры переглянулись. Их настороженность не исчезла, но смешалась с чем-то другим – чистым, немыслимым в этом месте изумлением. Кто этот золотоволосый чертенок, ворвавшийся в их мрачное убежище с предложением… разукрасить дракона розовым маркером?

Мужчины, оглушенные наглой невинностью, взорвались не смехом, а грохочущим вулканом хохота, заставив дребезжать ржавые водосточные трубы. В их глазах, выжженных километрами асфальта и потерями, мелькнуло нечто первозданное – чистое, дикое изумление, смешанное с грубым умилением, от которого щемило под ребрами.

– Валяй, кроха, разрисовывай, – хрипло выдавил здоровяк с паутиной шрамов на шее, широкий рот растянулся в улыбке, обнажив золотой клык. Суровость растаяла, как дым.

И тут случилось невозможное. Из потайных кармашков зеленого платья Жизель извлекла не арсенал – волшебный сундучок детства: фломастеры, кричащие ядовитыми красками, листы с переливающимися наклейками единорогов и улыбающихся акул, горсть ослепительных пайеток. Маленькие пальцы, ловкие и уверенные, как у фокусника, разложили сокровища прямо на заляпанное мазутом брюхо ближайшего «Харлея».

– Выбирайте! – сияние Жизель обожгло кожу, теплом пробиваясь сквозь смог переулка. – Каким цветом дракончик заулыбается? А может… – озорно подмигнула она рыжебородому колоссу, – зайчик в бантике на твой шлем, здоровяк?

Байкеры, неуклюжие медведи, завороженные дудочкой неведомого пастуха, с нарастающим, нелепым благоговением разглядывали сокровища. В их закостеневших, обожженных предательством сердцах, что-то надломилось с тихим хрустом, как старая броня. Тронутые этой щенячьей, безудержной щедростью души, они покорно склоняли шлемы, ворчливо кряхтя, пока она старательно лепила блестящих медуз на черный лак. Их взгляды, обычно колючие и оценивающие, смягчились до неузнаваемости, следя за ее сосредоточенной мордашкой.

Вскоре сам заместитель главаря, мужчина с лицом, будто вытесанным каменотесом из базальта, молча протянул Жизели гигантскую порцию мороженого. Шоколад струился по вафельному стаканчику, капая на грязь. Его взгляд остался непроницаемым, но жест говорил громче любых клятв.

– Он скинет того, кто тронет хоть волосок с ее головы, – прошипел кто-то вполголоса, бросив быстрый, почтительный взгляд на вожака. Но Жизель, погруженная в священный ритуал украшения бака «Розовой феей», не слышала.

Они обступили ее плотным кольцом, эти ходячие крепости из плоти и стали, и теперь с комичной серьезностью созерцали наклейки с котиками, дерзко захватившие полированные баки их железных коней. Рыжебородый гигант, чьи пальцы были толще ее запястий, фыркнул и нежно, почти боязливо, коснулся наклейки с розовым осьминогом:

– "Ну и детсад развели…" – пробормотал он, но в голосе не было злости – лишь смущенная нежность, непривычная и щекотящая душу.

Жизель залилась серебристым смехом, запрокинув голову. Золотые кудри рассыпались по плечам живым водопадом, ямочки углубились в щеках, как отпечатки счастья.

– "Он же пре-е-е-е-лесть!" – зазвенела она, ткнув пальчиком в бантик на осьминоге. – "Смотри! Он же весельчак, как вы после мороженого!" Ее голос порхал беззаботной птицей, абсолютно чуждой полутора тоннам смертоносного металла и мужчинам, от которых пахло озоном выстрела, бензином и старой, затаенной болью.

И вдруг – свет погас.

Не туча. Тень упала на нее – тяжелая, леденящая, режущая плоть. Высокий байкер с шрамом-зигзагом через бровь встал перед ней стеной, перекрыв солнце и воздух. Он наклонился, скрип его куртки прозвучал громче щелчка затвора. Глаза – узкие щели в броне, лишенные тепла – просканировали ее лицо безжалостным лучом, выискивая трещинки в лжи.

– "Эй, птаха…" – голос низкий, как скрежет камней в могиле. – "Твой батя… он щас кровь пускает, ища тебя? А?"

Воздух превратился в ледяное стекло.

Смех Жизели оборвался, как перебитая струна. Лицо застыло маской – гладкой, бесстрастной, фарфоровой. Но за ней – в бездонной глубине расширившихся зрачков – вспыхнула и тут же угасла черная дыра ужаса и боли.

– "Мой папа СУПЕР занят!" – голос взвизгнул, неестественно высоко и тонко, как надтреснутый хрусталь. – "Он СПАСАЕТ МИР! Прямо сейчас! Он… он герой!" Горечь лжи обожгла язык.

Но ее рука – крошечная, ледяная, трясущаяся – впилась мертвой хваткой в край своей куртки. Ногти, побелевшие от напряжения, впились в кожу, деформируя вышитого котенка – жалкий подарок Юкимуры, ставший последним якорем в море паники.

В этот момент где-то за спиной байкеров, в тени между ржавыми контейнерами, вспыхнула тусклая голограмма. Никто, кроме самого заместителя главаря, не заметил короткой синей вспышки. Он чуть отвел взгляд, уголок его рта подернулся едва заметным раздражением. Микро-проектор на его запястье отбрасывал призрачное изображение – скользкое, зализанной назад черное каре и лицо с идеально ровными зубами, белыми, как выбеленные кости.

Голос из проектора был едва слышен, шипящий, как змея по пеплу:

"– …Цель ликвидирована. Третьими. Миссия аннулирована. Оплата – нулевая. Убери свой мусор со стоянки, Такис ждет отчета."

Главарь лишь едва кивнул, сжав кулак так, что костяшки побелели. Голограмма погасла. Он бросил взгляд на Жизель, потом на своих людей, его лицо, обычно непроницаемое, на миг стало каменной маской чистой, концентрированной ярости. Он не произнес ни слова, но напряжение, внезапно сгустившееся в воздухе, заставило нескольких байкеров невольно выпрямиться

И тогда – РЕВ.

Не просто звук мотора. Это был предсмертный хрип ящера, взрыв адского огня, рвущий тишину в клочья. Из узкого прохода между нагромождением ржавых балок и покосившимся забором вырвался угольно-черный мотоцикл. Не транспорт – разъяренный демон на колесах, извергающий клубы сизого, едкого дыма. Он влетел на стоянку с такой скоростью, что гравий взлетел фонтаном из-под заднего колеса.

В седле, слившись с тенью машины в единый порыв ярости, – девушка.

Длинные черные косы хлестали по воздуху за спиной, как бич некроманта. Лицо, обрамленное резкими черными прядями, было застывшей маской ледяного бешенства. Но глаза… Глаза пылали. В них бушевал ураган из ярости, разочарования, жгучего предательства. Она резко затормозила, поставив тяжелый ботинок на землю. Запах машинного масла, дешевого бензина и безнадежной грязи окутал пространство вокруг нее, знакомый и тошнотворный. Кожанка, потертая на локтях и облегавшая фигуру не броня, но ее единственная броня в этом мире, казалась частью ее кожи. Приказ отменили… Вот надо было этому уроду именно тогда сдохнуть… Ей платить за квартиру нечем еще… Возвращаться в Нижний город не хотелось. Ей только доверили этих людей…

Она впилась взглядом в сцену. Ее подчиненные, брутальные, пропахшие порохом и потом мужчины, умилялись девочке, клеили глупые блестки! Не сам факт – даже монстры имеют право на сантименты. Ее разрывало от лицемерия. Мафия выковала из них орудия смерти, отняла все человеческое, а теперь позволяла себе это…

этот цирк, когда им вздумается! Горячая волна презрения подкатила к горлу, горьким комком. Она резко сняла шлем, тряхнув головой. Черные волны кос на мгновение закрыли ее лицо, а когда она их откинула, в ее глазах читалось лишь ледяное презрение.

– "Хеб…" – к ней, шаркая тяжелыми ботинками, подошел ближайший байкер, инстинктивно заслонив Жизель телом. Его шёпот был едва различим под шипением мотора "Черного Дьявола":

– "Это… Дочка Дракона. Нам строжайший приказ: задержать. Живой. Пока Он не приедет."

Хеб медленно, как гильотина, перевела взгляд на девочку. Та прижала к груди остаток наклеек, съежившись. Такие крошечные, беспомощные ручки. Такое хрупкое существо. Но в глазах… В этих огромных, испуганных глазах – мерцала искра. Та самая дикая, неукротимая искра, что когда-то горела и в ней самой, перед тем как мир ее затоптал.

Решение пришло мгновенно. Без колебаний. Как щелчок предохранителя.

– "Чёрт… с… ВАМИ ВСЕМИ!.." – прохрипела она сквозь стиснутые зубы. Ярость была физической, вкус железа во рту.

Жизель поняла первой.

Ее зрачки взорвались чернотой, дыхание перехватило ледяной рукой. Что-то в окаменевшем лице Хеб, в этом взгляде, полном смертоносной ярости и… чего-то еще, заставило кровь буквально застыть в жилах. Инстинкт взревел громче всех моторов мира.

БЕГИ!

Слово не прозвучало. Только губы Хеб, бескровные и тонкие, беззвучно сложились: "Беги".

Пружина внутри Жизель разжалась.

Она рванула. Не побежала – сорвалась с места, как осколок от разорвавшейся бомбы. Зеленое платье мелькнуло иссиня-черной молнией между бликами хрома и кожаных спин, словно испуганный ящерок, исчезнув в лабиринте переулка быстрее, чем кто-либо успел моргнуть.

– "Эй! Стой!" – один из байкеров инстинктивно рванулся вперед, рука потянулась к кобуре.

Но Хеб была быстрее. Ее рука железной скобой вцепилась ему в запястье, останавливая рывок с силой, от которой хрустнули кости.

– Оставь. Ее. – Ледяные глыбы слов упали в гробовую тишину. В ее голосе не было угрозы. Была Абсолютная Уверенность. Уверенность победителя или обреченного. Он замер, почувствовав нечеловеческую хватку.

– Но приказ… – забормотал он, отводя взгляд.

– Приказ ОТМЕНЕН, – отрезала Хеб, голос – сталь. – Цель мертва. Мертва, понял? Мы свободны. –Слова лились гладко и холодно, как масло.

Они уставились на нее, смесь непонимания и зарождающегося страха в глазах. Спорить? С Хеб, чьи глаза горели адским пламенем? Никто не двинулся.

Хеб резко разжала пальцы, отшвырнув его руку. Не глядя на ошеломленных байкеров, она развернулась к своему «Чёрному Дьяволу». Рывок – и она в седле. Завела мотор. Рев был уже не яростью, а ледяным воем пустоты. В ее голове – хаос осколков: предательство мафии, потерянная оплата, смертный приговор за неподчинение… Она сожгла все мосты.

Но когда ее взгляд, пустой и остекленевший, скользнул туда, куда умчалась зеленая молния, он нашел лишь пустоту и пыль, взметенную маленькими ногами. Никакого сожаления. Только ледяное спокойствие обреченности.

И где-то в самой глубине, под грудой шлака цинизма и всепоглощающего гнева, крошечный, почти задавленный осколок ее прежнего "я" прошептал: "Правильно. Ты сделала правильно". Но это был лишь эхо в пустоте. И где-то в самой сердцевине, под горой шлака ненависти и горечи, крошечная, истерзанная частица той, прежней Хеб, прошептала: "Живи, малышка. Просто живи". Но это было лишь эхо в бездне.

А Жизель бежала.

Бежала, как загнанный зверек, чувствуя дыхание погони на спине. Не оглядываясь, не видя, не слыша. Сердце колотилось бешеным барабаном в горле, гул крови в ушах заглушал саму мысль. Она не знала, куда несут ее подкошенные страхом ноги, знала только: бежать! Бежать! БЕЖАТЬ! Пока не свалится небо. Пока не остановится сердце.

Жизель бежала, пока легкие не горели огнем, а в боку не впилась острая спица. Слезы смешивались с потом, оставляя соленые дорожки на щеках. С каждой минутой ощущение пустоты в груди сменялось леденящим сожалением. Зачем я убежала от Ичигику?– терзала ее мысль, жалившая острее пчелы. Няня, хоть и бездушный механизм, была ее якорем. А теперь Жизель была совсем одна, в этом оглушающем, враждебном мире, где даже ослепительные огни Верхнего города резали глаза, как осколки льда.

И вдруг он возник перед ней – Цирк «Фантазио».

Не просто шатер. Гигантская, кричащая рана на лице ночи. Он вздымался, как кошмарный клоун, раздувшийся от яда, сотканный из ядовито-алых, кричаще-золотых и неестественно-лазурных полос. Флаги по краям дергались в конвульсиях, ярко-желтые, со криво вышитыми, мерцающими звездами. Над входом билась в эпилептическом припадке неоновая вывеска: "Добро пожаловать в мир чудес!" – розовый и синий сливались в больное фиолетовое пятно.

Толпа грохотала. Не гул – какофония. Дети визжали, не от радости, а от перевозбуждения, рвали руки родителей. Торговцы орали, зазывая, их голоса скребли по нервам. Воздух был густой, липкий – сладкая вонь жареного миндаля и приторной карамели перебивалась резким, металлическим духом… крови? Или ржавчины? Жизель резко остановилась, зажав нос рукой. Этот запах бил в голову, напоминая…

" Ичигику? Тут?"

Она нырнула в человеческое месиво, цепляясь слепо за чужие пальто и сумки. Ее зеленое платье мелькало испуганным пятном, как заблудившийся лист в бурном потоке.

Внутри давка сжала ее, как тиски. Арена слепила под рвущими сетчатку лучами прожекторов – ослепительная ловушка, очерченная слишком начищенным, скользким деревом барьера. Над ней, на тонких, скрипящих тросах, дергались гимнасты в блестках, их тела выгибались в неестественных позах, как у насекомых на булавках.

– "ИЧИГО?!" – завопила Жизель изо всех сил.

Ее крик растворился, как капля в море, под грохочущим маршем оркестра. Ритм бил по барабанным перепонкам, слишком быстрый, слишком громкий – как сердцебиение в панической атаке.

– "Попкорн! Горячий! С пылу, с жару!" – прорычал продавец прямо над ухом.

– "Судьбу узнай! Грядущее узри! Пока не поздно!" – прошипела женщина в цыганских одеждах, схватив Жизель за руку ледяными пальцами. Девочка вырвалась с испуганным всхлипом.

Она пролезла за кулисы. Здесь пахло едким гримом, кислым потом и… страхом. Артисты в грязной полосатой униформе молча, с каменными лицами чинили клетки, звякая инструментами, натягивали канаты, словно готовили виселицы.