Гурген свое слово сказал

– Это саботаж! – вслух резюмировал он. – Бунт! Забастовка! В понедельник… в начале учебного года… после всего, что я для вас сделал… Ну, ладно!

Валод запер двери школы и решительно повернулся, намереваясь немедленно выяснить, кто и зачем организовал всё это. Каждый судит людей по себе, и он пришёл к единственному логичному для него заключению: что его хотят подставить и вытурить из школы (Валод бы сделал именно так).

«Но кто? Кто бы ни был, вы ещё не знаете, с кем связались…» Он настолько был поглощён своими мыслями, что, спустившись со ступенек, чуть было не столкнулся с молча стоящим и смотрящим на него, Андо.

Валод, прищурясь, взглянул на Андо. Андо молчал. Валод занервничал. Андо моргнул. Валод напрягся. Андо переместил тяжесть тела с левой ноги на правую. Валод сжал кулаки и отошёл на полшага назад. Андо приготовился бежать. Валод это знал и приготовился догонять.

– Что? – с вызовом произнёс Валод.

– Кто? – испуганно ответил Андо.

– Это ты мне скажи! – парировал директор.

– Что? – недоумённо спросил Андо.

– Кто? – напирал Кесарян.

– Ты! – ляпнул Андо.

Лицо Валода от удивления вытянулось.

– Ты с кем разговаривал, на кого сердился? Да, и кстати, здравствуй, – докончил фразу Андо.

Валод подозрительно смотрел на него, но опция «Анализ» выдала вердикт: «Андо – тупой сплетник. Трус и ябеда». Включив опцию «Негодование», директор сменил выражение лица на «Доверительное»:

– Здравствуй, Андо-джан. На учеников злюсь, мало того, что уроки не учат, теперь вот решили все вместе не ходить в школу.

– Ну-у… может, заболели? Эпидемия! – весело воскликнул Андо, обрадованный тем, что его не побили.

– Не-ет, – глубокомысленно сказал Валод. – Если бы эпидемия, доктор предупредил бы.

– Какой доктор, Валод? – Андо, оглянувшись по сторонам, приблизился к директору и, понизив голос, продолжил: – Доктор месяц как в город уехал. К сыну. Там у него своя аптека, вот отца и позвал.

– Не может быть, – так же шёпотом удивился Валод.

– Э-э-э! Я говорю – уехал, ты говоришь – не может быть! – обиженно воскликнул Андо и о чём-то задумался.

– Андо? – с опаской окликнул его Валод.

Не глядя на него, Андо предупредительно поднял руку, мол, не мешай. Ровно через шесть секунд, а это был личный рекорд по длительности мыслительного процесса, он встрепенулся и, гордо вскинув голову, с пафосом древнегреческого философа произнёс:

– Детей в школе нет, потому что их – нет!

Ответом ему был непонимающий взгляд директора.

– Что тут непонятного? Говорю, дети в школу не пришли, потому что в Деревне детей не осталось, все уехали. Вчера ещё три семьи уехало. Механик Само, хозяин магазина Аро и электрик Грно, а завтра утром в Москву, к сыну, уедет Гурген и вместе с ним, я думаю, Сурен. Так что из интеллигенции остался только ты, Николич-джан.

Валод был потрясён. Вот уже год он собирался увезти семью в город, но не решался, боялся осуждения односельчан. А они взяли своё осуждение и… уехали. Они его предали! Украли его мысль! Отобрали мечту! Лишили права первенства!

Больше всего его расстроил Гурген. Человек, косвенно способствовавший его благополучию. Олицетворение несгибаемости и преданности своей Земле, – Гурген.

– Нет, Андо-джан, из интеллигенции никого не осталось. Завтра утром я собираю свою семью и айда в город. А интеллигентом назначаю тебя.

– Кесарян? Не шути так больше. Нет, я, конечно, человек образованный, в армии служил, но не… – Смысл сказанного Валодом наконец дошёл до Андо. – Как – завтра уезжаешь?

Гурген

Гурген оторвал половину лаваша, положил в него овечий сыр, зелень, варёное яйцо, посолил, завернул дурум и с аппетитом откусил. Старый Чало был классическим хищником – единственной настоящей едой он считал мясо, ну в крайнем случае колбасу. Но ради варёного яйца Чало продал бы Родину, то есть весь Кавказ. Чало от нетерпения вилял хвостом, перебирал лапами, повизгивал и истекал слюной. Это был не грозный Чало. Это был маленький избалованный щенок, ростом с телёнка. Гурген делал вид, что не замечает его, а Чало настойчиво пытался привлечь его внимание. Это была их игра, их спектакль, где актёры прекрасно знали свои роли. У Вардана тоже была своя роль: обычно он, доев свой дурум, вставал и, дав шутливый подзатыльник сыну, со словами «Хватит мучить собаку» направлялся к роднику.

Обычно, но не сегодня. Сегодня он даже не ел. Вардан просто сидел на Камне и смотрел на Гургена.

Вот уже месяц каждую субботу они, вместе с сыном, выходили в Поле. Зарплаты Гургена, главного инженера колхоза, вполне хватало для достойной жизни, но работа в Поле была необходима его отцу как источник энергии. Всё понимая, Гурген один из своих выходных дней, субботу, посвящал работе с отцом в Поле. То был скорее ритуал, обряд, дань предкам. Это было единственное место, где они вдвоём сливались в потоке истории и на каком-то астральном уровне впитывали знания и опыт своих прадедов.

Обычно во время работы они не разговаривали – не было надобности. Только в полдень, усевшись на Камень, позволяли себе обменяться парой фраз. На самом деле Гурген здесь отдыхал: от людей с их проблемами, от вычурных партийных функционеров, приезжающих с проверками, то есть поесть-попить на халяву, от домашних хлопот, от запаха солярки – от всего.

– Ты не скучаешь по городу, по друзьям? – неожиданно спросил Вардан.

Гурген проглотил кусок, протянул оставшийся дурум, больше половины, Чало, повернулся к отцу и, глядя ему в глаза, сказал:

– Я никогда отсюда не уеду. – Приблизился ещё и, положив руку на Камень, лукаво улыбаясь, добавил: – Клянусь Камнем. Ни-ког-да.

Деревня

Из участников этого разговора остались двое. Отец скончался пятнадцать лет назад, став первым «недолгожителем» в роду, а останки Чало были захоронены под этим самым Камнем. Остались он и Гурген.

– Никогда? – тихо переспросил Гурген, обращаясь к Камню. – Завтра.

Усевшись на землю, он стал нежно гладить закруглившийся от ветра и дождя Камень. Он был уверен, что это не просто Камень, а нечто большее, разумное. Чувствовал связь с ним и острую необходимость выговориться, рассказать ему всё то, что так долго пытался подавить в себе. Пару раз он ходил в церковь, чтобы исповедаться, но не смог пересилить себя. Он так и не стал верующим.

– Завтра я нарушу данную тебе клятву. Да, именно тебе, а не отцу. Ты единственный свидетель истории моего рода. Ты олицетворение и символ моей родины. Первое, что я представлял, когда тосковал по дому, был ты. – Гурген замолчал и, закрыв глаза, крепко прижался к Камню. – Ты вечный страж этой земли, вросший в неё. Теперь я понимаю, что хотел быть похожим на тебя, но я не камень. Я всегда был уверен, что родина – это там, где я родился, где захоронены мои предки. Так учили меня, так я учил своего сына, но именно благодаря ему я понял истину. – Гурген отодвинулся и, глядя прямо на Камень, дрожащим голосом добавил: – Родина там, где живут твои дети и внуки. Они и есть твоя Родина.

Боковым зрением он заметил какое-то движение на краю Поля. Пыхтя, урча и ругаясь, сквозь густые сорняки пробирался Сурен. Не доходя до Гургена метров двадцать, он остановился и, тяжело дыша, крикнул:

– Ара, Гурген! Мне что, делать больше нечего, как гоняться за тобой по полям? Вставай, пошли домой!

Гурген даже не взглянул в сторону шурина, он продолжал сидеть и смотреть на Камень.

– Гурген! Гурген! – не унимался Сурен. – Оглох или умер?

Гурген встал и, наклонившись над Камнем, тихо сказал:

– Прости. Я выбираю живых. Прости и передай остальным.

Одна-единственная слеза сорвалась с его ресниц и упала на Камень. Гурген повернулся и зашагал к Сурену.

Они уже подходили к дому, когда Камень, тихо скрипя, треснул и разделился на две части.

Петрович

Петро́с Карленович Азатян был председателем колхоза уже пятнадцать лет. Каждые пять лет он, несмотря на безделье и откровенное воровство госимущества, единогласно переизбирался (назначался) председателем. За долгие годы правления он неукоснительно соблюдал одно правило: «Неважно, сколько ты украл, – важно, с кем ты поделился!» Он сидел на «французском» балкончике своего трёхэтажного дома, пил «индийский» чай из чашки немецкого сервиза «Мадонна», смотрел на, моющего во дворе отечественную «Волгу» ГАЗ-24, сына и перематывал в уме утреннее собрание, на котором его выбрали председателем. В четвёртый раз.

В стране бесчинствовала перестройка и бушевала гласность. Наивные селяне, поверившие в демократию, решили сменить власть и в присутствии высокого партийного начальства из столицы, вывести на чистую воду всемогущего «царька» – Петроса Карленовича Азатяна. Он запомнил всех.

Доярку механического доения, ударницу труда Сирану́ш, которая обвинила его в разбавлении молока водой. «…Благодаря чему он в первый же год правления выстроил свой трёхэтажный дворец!» – эмоционально закончила речь она. Именно её с семьёй он отправил отдыхать в Ессентуки, сам не поехал, а её отправил. «А ведь мог! Мог же! Имел полное право!» – про себя негодовал Азатян.

Отложив чашку и прикурив сигарету, а курил он только Marlboro, председатель обратил свой взор вдаль, туда, где на полях, упирающихся в лесистые горы, паслись его колхозные стада. Где-то среди коров и овец бродил перманентно пьяный пастух Мацо. Вечно заискивающий, нарочито уважительный: «начальник-джан», «шеф-джан», «как скажешь, Карленович-джан». А тут, видите ли, совесть проснулась: «Из шестисот голов крупного рогатого скота сто пятьдесят принадлежат председателю, а из восьмисот овец – триста, самые вкусные. И вы ещё удивляетесь, откуда у советского человека две машины и одна жена, которая каждый день в новом платье». «Скотина! – взорвалось в голове у Петроса. – Какая же ты скотина, Мацо! На чьей, спрашивается, служебной машине отвезли в райцентр твою роженицу жену? Кто, спрашивается, закрывал глаза, когда ты доил государственных коров и овец, а потом продавал сыр на базаре? Кто? Пушкин?»

Азатян потушил сигарету в огромной хрустальной пепельнице, из хрустального графина налил в хрустальную рюмку хрустально чистой, домашней водки и, смакуя, выпил. Ни один мускул не дрогнул на лице этого маленького телом и душой, но огромного в злобе и мстительности человека. Он смотрел на Деревню, расположенную внизу, с высоты холма, на котором находился его дом, как Дракон, готовый сжечь её в любой момент. «Это дракон – пожирающий богатства нашей Советской Родины. Вампир, пьющий кровь трудового народа! Паразит на теле советского колхозника!» Чего только не узнал он о себе. Деревенская богема, в лице художника Вольдемара, выразила своё негодование в довольно нехудожественных выражениях, общая суть его заключалась в обвинении председателя в злоупотреблении должностным положением. Азатян, видите ли, экспроприировал Вольдемаровы картины и дарил эти шедевры высокопоставленным чиновникам. А ещё заставил его написать портрет своего сына и невестки в день их свадьбы. «…На которой, кстати, было восемьсот человек, а чёрная икра не заканчивалась. Блядь!» – завершил художник свой шестиминутный спич. «Неблагодарная тварь! Бездарь! И это в ответ на выставку, организованную мной в Доме колхозника в честь двадцатилетия этого самого Дома колхозника?»

Петро́с протянул руку к графину с водкой. «Одной – мало, три – много. Две – в самый раз», – любил повторять он и никогда не пил больше двух. Налив водочки и поднеся рюмку ко рту, он вдруг замер, ехидная улыбка озарила его лицо. Он опустил руку и, не переставая улыбаться, посмотрел вдаль.

Лица, трёх, партийных функционеров из столицы, выражали недоумение вперемешку со страхом. Они между собой шептались, вопросительно смотрели на него, непрерывно пили воду и периодически притрагивались к небольшой выпуклости с левой стороны груди, где обычно находится внутренний карман пиджака. 10 000 советских рублей: автомобиль «Волга», или кооперативная квартира, или отдых всей семьёй в Сочи, или румынская мебель, или, или, или. Что-то из этого списка уже лежало в кармане, а всё шло к тому, что надо бы возвращать. После всего услышанного им не оставалось ничего, кроме как лишить Азатяна партбилета и арестовать его на месте. Но при таком раскладе он и их потянет за собой. Они это знали. Он это знал. Там, «наверху», тоже об этом знали.

Когда «локомотив негодования», несколько раз переехав председателя, наконец остановился, в зале воцарилась гробовая тишина, а присутствующие, замолчав, с вызовом посмотрели на Азатяна. Всё это время Петрос спокойно сидел на своём месте, не проронив ни единого слова, и что-то писал в блокноте. Он составлял список чиновников, которым давал взятки, с указанием даты и суммы. Демонстративно поставив точку, председатель закрыл блокнот и положил в карман. Он размеренно поднялся и степенно подошёл к кафедре. Во всём его облике не было ни тени отчаяния или раскаяния. Наоборот, в глазах играл озорной огонёк, а хищная улыбка подчёркивала его решимость.

– Молоко – водой? – начал он. – Сто пятьдесят коров, триста овец, трёхэтажный дом и два автомобиля? Платья, шубы и икра? – Петрос сделал театральную паузу. Окинув взглядом зал, он повернулся к начальству и, буравя взглядом, продолжил: – Да! Я всё это сделал, и это всё у меня есть. Но! Разве я делал по своей инициативе?

Чиновники нервно заёрзали, то ли от слов, то ли от взгляда.

Петрос повернулся к залу и указал пальцем на доярку Сирануш.

– Ты дала мне это право. – Он перевёл палец и взгляд на пастуха Мацо. – Ты дал мне этот мандат. – Следующим был Вольдемар. – Ты выбрал меня. Ты. Ты. Ты. – Азатян переходил от одного сидящего к другому и не закончил, пока не перечислил всех.

Народ был в замешательстве, скорее в шоке. Не дав им прийти в себя, Петрос продолжил:

– Спросите сами себя. На моём месте вы сделали бы иначе? Каждый из вас был счастлив, когда я пригласил его на свадьбу своего сына. Каждый из вас с упоением, в первый, а может и, в последний раз в жизни ел чёрную икру и восхвалял меня и мою семью. Да! За пятнадцать лет я обеспечил себя, своих детей и внуков. Да! У меня есть всё, о чём может мечтать советский, да и просто человек. Поэтому я говорю вам: став председателем в четвёртый раз, я наконец-то смогу позаботиться о колхозе!

Секретарь собрания, погладив в кармане 500 рублей, объявил голосование. Голосовать не спешили. Люди были заняты перевариванием услышанного. Каждый пытался сам себе ответить на поставленный председателем вопрос. Прадед Гургена любил говорить, что людьми и деньгами должен управлять богатый, ведь он знает им цену, поэтому молодой инженер, не задумываясь, поднял руку. Остальные рефлекторно, исходя из очень древнего стадного чувства, тоже подняли руки.

– Единогласно! – возвестил секретарь и, быстро собрав бумаги, вышел из зала.

За последующие пять лет Азатян Петрос Карленович открыл кооператив, уволил пастуха Мацо и доярку Сирануш, приватизировал большую часть колхозных полей и пасущийся на них скот, оформил всё это на своего единственного сына Карле́на и на втором году независимости страны и семьдесят втором году жизни, поперхнувшись оливковой косточкой, скончался. Соблюдя все партийные и церковные обряды и ритуалы, достойно похоронив отца, Карлен Петросович Азатян унаследовал «империю» и должность председателя – теперь он назывался главой администрации села.

Сначала ты работаешь на имя, потом имя работает на тебя! А если ты никогда не работал, то и имени у тебя нет. Имени нового главы в Деревне никто не произносил. С малых лет его знали как Петро́вича. В школе, вызывая к доске, говорили: «К доске пойдёт Петрович». Друзья, играя в футбол, а он всегда играл, потому что единственный во всей Деревне мяч был его, кричали: «Петрович, пасуй!» Деревенские девушки, сплетничая между собой, отзывались о нём: «А Петрович ничего, вроде нормальный». И только дома его называли по имени. Мать – Карленчиком, отец – Карленом. Бывало, он не отзывался, настолько непривычным ему самому было его имя. Первая брачная ночь чуть не стала последней – в самый ответственный момент его молодая жена Араксия произнесла: «Мой любимый Карленушка». Только после троекратного «Петрович! Петрович! Петрович!» всё пошло как по маслу. Хотя, возможно, именно поэтому у Петровича не было детей.

Когда-то классический представитель «золотой молодёжи», тратящий отцовские (колхозные) деньги на гулянки и райцентровских шлюх, к десятой годовщине смерти отца, осознав, что некому будет оставлять всё нажитое, остепенился и преобразился. За пять лет они с супругой объездили весь мир, побывав у всех известных врачей. Потратив целое состояние и испробовав все достижения науки, но так и не добившись результата, они вернулись в родную Деревню.

Петрович стал меценатом. Сначала он отреставрировал церковь. Через год совместных безрезультатных усилий супружескую пару осенило: «Чтобы Господь даровал нам ребёнка, надо позаботиться о детях!» Утром 1 января, несмотря на праздник, начался капитальный ремонт школы. Директор Валод сразу же заказал художнику Вольдемару портрет Петровича в полный рост, масштабом два к одному. Через полгода, на следующий день после торжественного открытия отремонтированной и полностью укомплектованной школы, Петрович и Араксия заперлись у себя дома и не покидали его целую неделю. К концу месяца стало ясно – зря.

Петрович построил новый, просторный коровник на триста «персон», обеспечив работой десять семей. По настоянию жены устроил на работу приехавшего из России безработного ветеринара Федю с женой Наташей. («Так надо!» – обосновала Араксия свой выбор бездетной семьи.) Построил консервный завод и скупал у селян со всей округи весь урожай фруктов и овощей…