Гурген свое слово сказал

Рубен Туманян

Гурген свое слово сказал

ГУРГЕН СВОЁ СЛОВО СКАЗАЛ

Деревня

Армянские деревни бывают двух видов: по обе стороны от трассы – и далеко-далеко от дороги. Раньше для закладки деревни обычно выбирали подходящее место у реки, озера или ручья, строили посёлок и подводили к нему дорогу. У армян, видимо, это происходило иначе, более практично: находили дорогу и строили вдоль неё дома. Если есть дорога, всё остальное можно привезти.

С учётом ландшафта и истории Армении (холмы, скалы, горы, завоевания, геноцид, гонения) поселения получались какими-то голыми – без деревьев, с продуваемыми дворами и готовыми в любой момент покинуть дом и податься в бега людьми.

Деревня, где произошли события, о которых я собираюсь рассказать, затаилась где-то на самом краю страны среди гор, покрытых густыми лесами, при милой речке, гордо именуемой Река, с маленькими уютными домами, аккуратными, ухоженными двориками, неимоверно доброжелательными людьми и одной-единственной Дорогой, начинающейся в Деревне и ведущей в город.

… По Дороге, в направлении города, быстрым шагом шёл молодой человек. На нём были, самодельные, рваные джинсы, аляповатая рубашка, рюкзак, ярко красного цвета, с которого свисали брелоки, цепочки и другая позвякивающая мелочь, а заранее отращенные волосы были собранны в хвостик. Семь утра, в Деревне это час пик, так что за «исходом» молодого человека следили со всех дворов. За ним следом бежали дети, с присущей только им самоотдачей оравшие: «Ориёрд Арме́н! Ориёрд Армен!» – что по-армянски означает «Мадемуазель Армен».

Молодой человек не особо реагировал на происходящее. Пройдя последний дом, он остановился, вскинул голову и с пафосом произнёс: «Европа – я уже иду к тебе!» В последний раз окинув ненавидящим взглядом родную Деревню, он повернулся и побежал по Дороге.

Возможно, через несколько лет в какой-нибудь голландской деревушке Зирикзе он проснётся утром в шесть, встанет у окна, взглянет в грустные, глупые глаза лежащей на голландской траве голландской коровы, глубоко вдохнёт пахнущий гладиолусами и европейским навозом воздух и, посмотрев в зеркало, сам себе скажет: «Жизнь удалась!»

Спустя два месяца с того момента, как Ориёрд Армен произнёс: «Европа – я уже иду к тебе!» – в той же Деревне у себя дома на тахте лежал Гурге́н. Последние семь лет из прожитых пятидесяти девяти Гурген ничего не делал. Он по привычке вставал в шесть, начисто брился, завтракал и ложился на тахту. Проведя шесть-семь часов в состоянии анабиоза, а именно созерцая гордо торчащий из дырявого носка большой палец левой ноги, в полдень, перевернувшись на правый бок, Гурген засыпал. Дальше по графику: обед, посиделки во дворе, ужин и глубокий, безмятежный ночной сон.

Поведение большого пальца левой ноги было напрямую связано с эмоциями Гургена. Когда тот был опечален или задумчив, палец вяло висел. В моменты раздражения хозяина он начинал нервно дёргаться, демонстрируя солидарность с Гургеном. В моменты радости и веселья палец «расцветал». Вытянувшись во всю длину, он как бы восторженно ликовал вместе с хозяином, а лёгкую дрожь можно было соотнести с волнением. Когда возникла такая связь – знал только Гурген, но произошло это давно, ещё до женитьбы.

Ни разу за тридцатилетнюю совместную жизнь он не разрешил своей супруге Кна́рик заштопать его домашние носки. Первые пять лет она сопротивлялась. Когда супруг уходил на работу, Кнарик начинала поиски носков. Пару раз ей удалось найти их и заштопать. В первый раз Гурген ограничился своим фирменным, доставшимся по наследству взглядом, ввергающим в ступор. Во второй, через пять лет, вечером на глазах у всей Деревни муж молча вынес чемодан жены, поставил за воротами и сказал: «Вот!» Тут могла и закончиться счастливая семейная жизнь Гургена и Кнарик, потому что несмотря на огромное чувство, испытываемое Гургеном к жене, он был суровым армянским мужчиной, не меняющим своих решений. Кнарик это знала. Не произнеся ни единого слова, она взяла за руку пятилетнего сына Вардана и, опустив глаза, направилась к воротам. Гордое, каменное сердце Гургена дало трещину. Сын! Радость, гордость, надежда, продолжатель рода, опора в старости, будущее, одним словом – всё. «Стой!» – скомандовал Гурген и, взяв чемодан, вернулся домой. Жена с сыном пошли следом. Деревня молчала.

Гурген

– Папа, когда я вырасту, стану космонавтом, – сказал шестилетний Гурген своему отцу Варда́ну, забирая у того косу.

– Космонавт – хорошо, – глядя на полуденное солнце и вытирая пот со лба, ответил отец. – Но если все станут космонавтами, то на земле никого не останется, а в космосе места не хватит, и вообще все умрут с голоду.

– А с голоду почему? – ничего не понимая, спросил Гурген.

– Некому будет пахать, сеять, урожай собирать, скотину пасти, вот с голоду и умрут. Ну всё, пошли, пора перекусить. Постой!

Вардан, присев на корточки перед сыном, протянул огрубевшие, огромные, как лопаты, руки и, глядя в глаза сыну, сказал:

– Нет, сынок. Ты будешь хорошо учиться. Станешь умным добрым человеком и будешь выращивать урожай, разводить скотину, и твой сын тоже будет заниматься этим, как я, мой отец, его отец. Потому что каждый должен заниматься своим делом на своей Земле для своей родины. А родина твоя – вот эта самая Деревня. Дороже и роднее этой Земли у тебя ничего не будет. Знаешь, почему у меня всегда самый большой урожай? Потому, что я не сын космонавта или врача, занявшийся земледелием. Я сын, внук, правнук земледельца. Эта Земля знала обо мне, ещё когда меня не было. Она знала мой запах. Запах моего пота, крови. Потому, что я часть и продолжение тех людей, которые любили и заботились, боролись и защищали, а теперь покоятся в ней. Она это помнит, ценит и никогда меня не обидит. Мои руки потемнели не от того, что я их не мою, а потому, что в них въелась Земля, она во мне, в сердце, в голове, в душе. Без неё я умру, а она без меня. Наша Земля и тебя знала до твоего рождения. Она знает, что после меня только тебе позволит о себе заботиться. Дорожи этим доверием. Будь предан ей. Умрёт Земля – умрёшь и ты.

Маленький Гурген стоял и боялся пошевелиться. Он понимал, что отец говорит ему что-то очень важное, но не понимал, как может умереть Земля и почему должен умереть он.

О смерти он знал не понаслышке. Три месяца назад умер его прадед Вардан, самый старый житель Деревни. (Всех мальчиков в их семье, а рождались только мальчики, называли или Гургеном, или Варданом.) Прожил он 112 лет и прожил бы столько же, но умер.

Возвращаясь на коне с Поля, 112-летний старик под полуденным солнцем задремал от мерного топота копыт. Задремал и упал. Ударился головой об камень и умер.

Это официальная версия смерти долгожителя, но злые языки рассказывают другое.

В той же Деревне проживали ещё трое долгожителей. Одному было 103 года, двум другим, братьям-близнецам, – по 106. Ни для кого не было секретом, что эта троица завидовала прадеду Гургена. При любом удобном случае он называл их молокососами и добавлял: «Ну что, мелюзга, повеселимся на ваших похоронах?» Так вот, в тот самый день все четверо спозаранку косили траву. Да-да, четыре старца с шести утра косили в поле траву. Во время работы разговор опять зашёл о «весёлых похоронах». В результате – коса пошла на косу. Прошедший две войны и дважды победивший немцев прадед, дрался отчаянно. Один против троих, он стоял, окружённый врагами, и отбивался в лучших традициях японских самураев, о которых даже и не знал. Но противников было больше, да и были они моложе. Круг потихоньку сжимался, исход боя был предрешён. Старик, не робкого десятка, понимал, что не победит, но кого-то точно с собой заберёт. Особо он не любил одного из близнецов. Которого? Он не знал, потому что всегда их путал, да и какая разница. Выбрал того, кто поближе. Правильно рассчитанное время, длина древка и направление удара… В последний момент его остановила чья-то рука. Стариков разняли подоспевшие односельчане, и на этом инцидент был вроде бы исчерпан.

Связано это с падением прадеда с лошади или нет – никто не знает. Только через сорок дней после смерти старика разом умерли и эти трое. Один из близнецов – от инфаркта, его брат – с горя, а третий старец – от осознания своего одиночества.

…Гурген учился самозабвенно. Единственное, что могло оторвать его от учебников, была работа с отцом в Поле. Ну и мамины блинчики. Ещё иногда он убегал с ребятами на речку, пардон, Реку. А бывало, вместо уроков гонял на улице мяч… В общем, если бы не всё это, учился бы он самозабвенно, а так он хорошо знал только арифметику. Прадед, заменивший ему пропавшего без вести на войне деда, всегда повторял: «Человек должен быть добрым и уметь считать. Ведь добрых всегда хотят обмануть». И вот, постигнув среднеобразовательную программу и науку отца-земледельца, Гурген одинаково умело “косил” траву и логарифмы. Объединив эти два умения, он поступил в сельхозинститут, который и окончил с отличием.

Распределительная комиссия была в замешательстве: из всего выпуска один отличник! Сын крестьянина в четвёртом поколении, секретарь комсомола факультета, кандидат в члены компартии… Придраться было не к чему, а значит, о взятке и речи не шло. Председатель комиссии добродушно улыбнулся и торжественно сказал:

– Сынок! Перед тобой открыта вся страна! Даже Москва!

Последние слова, горечью залив сердце председателя, окончательно развеяли надежду на новые «Жигули» канареечного цвета.

Гурген с застывшим взглядом смотрел сквозь председателя комиссии. Перед ним сидел отец с протянутыми к нему руками: «Умрёт земля – умрёшь и ты».

– Ну что, Москва? – с микроскопической, но всё же надеждой заискивающе спросил председатель.

– Я хочу вернуться в родную Деревню, – подражая традиционной манере разговора отца и прадеда, сказал Гурген и твёрдо посмотрел на всех членов комиссии.

Он понимал, что перечеркнул свою блестящую карьеру, но понимал и другое: он думает так же, как отец. Смысл того разговора до Гургена дошёл ещё в школе. Тогда он решил, что станет хорошим специалистом и вернётся в Деревню. Гурген боялся, что это чувство ослабнет, притупится, что к концу учёбы он полюбит большой город, забудет запах родной Земли. Но нет – каждый раз, возвращаясь на каникулы домой, он осознавал, что только здесь дышит полной грудью.

Фанфары! Фейерверк! Карнавал! Обвязанный красным бантом новенький «Жигуленок» посреди этого праздника! Всё это отразилось на лице председателя, но… с внутренней стороны лица. Внешне он был поражён сознательностью молодого, можно сказать, коммуниста, не ищущего лёгких путей, осознающего тяжёлое положение советской деревни и готового потратить свою жизнь и знания на благо родного края.

– Это ваш, правильный выбор, молодой человек. Поздравляю! – с чувством сказал председатель комиссии и, поджав уголки губ, подписал направление.

Деревня

Было семь утра. Такого же утра, как и всегда. Во дворе надрывался петух, а на плите чайник. Гурген согласно своему распорядку дня задумчиво рассматривал большой палец ноги. Казалось, вот-вот гениальная мысль озарит сознание, но именно в этот неподходящий момент, тяжело дыша, с полными вёдрами воды вошла Кнарик. Поставив вёдра и упершись руками в бока, она уставилась на мужа.

Время стало материальным, даже секунды стали видны, которые, взявшись за руки, как детсадовские дети, медленно друг за другом топали на запад. Пройдя несколько шагов, они вдруг сбились в кучку и присели у стены. Время остановилось.

Гурген делал вид, будто не замечает Кнар, но её взгляд грозил прожечь его насквозь. Резко повернув голову, он произнёс три буквы:

– Что?

– Зурна! – зло и спокойно парировала Кнар.

Гурген, опустив ноги, сел. Палец задёргался, отображая умственные процессы хозяина. Несколько раз моргнув, Гурген понял, что не понял.

– Какая зурна, Кнар-джан? – удивлённо спросил он.

– Та, которая будет играть на шестидесятилетии величайшего бездельника этой маленькой, но трудолюбивой Деревни, возомнившего себя непонятым, неоценённым и преданным.

Глаза потухли, палец обмяк. Гурген лёг обратно и тупо уставился в потолок. Спорить с явно обезумевшей женщиной он считал ниже своего достоинства.

Но что-то было не так. То ли муха на потолке, сдвинулась чуть левее, то ли тахта стала жёстче. «Кнарик!» – взорвалось у него в голове. Жена не ушла на кухню, как обычно. Она всё ещё стоит рядом и, что самое необъяснимое, продолжает говорить.

Во взгляде Гургена, в единый коктейль смешались недоумение, суровость и интерес. Впервые в жизни – образцовая, покорная армянская женщина, дочь, сестра, жена, мать, хранительница очага и семьи, Кнарик – позволила себе слегка усомниться в действиях своего мужа. Она говорила не задумываясь, выплёвывая слова, мысли, накопившиеся за последние семь лет. Чуть-чуть располневшее, но сохранившее формы и упругость, тело от волнения и перевозбуждения колыхалось, пышная грудь вздымалась чаще и с большей амплитудой. Это было так возбуждающе, что Гурген… возбудился.

– Совести у тебя нету! Денег не зарабатываешь, понимаю – нет работы. Но по дому-то что-то можешь сделать? Лежит он! Дом разваливается, а он лежит! Поднимись, крышу залатай, второй год уже протекает. Дверь коровника почини. Дров наломай. В подвале три года как лампочка перегорела. Поменяй! Заодно и картошки принеси. Тяжело мне, не могу, не могу! Понимаешь? Устала, не могу…

Крупные слёзы покатились по щекам этой немолодой, но всё ещё очень красивой женщины. Голос затих, плечи опустились, и Кнарик, присев на край стула, тихо заплакала. Второй раз в жизни. Первый раз она плакала от радости, что муж не выгнал её из дома, а сейчас это были слёзы бессилия.

Гурген встал. При виде женских слёз, как и все мужчины, он был испуган и нерешителен. Осторожно подойдя к жене и положив руку ей на плечо, он, собравшись с духом, произнёс:

– Ну ладно, ладно, не плачь. Завтра с утра всё сделаю.

– Честно? – без энтузиазма спросила Кнар.

– Да! А сейчас на стол накрой, позавтракаем. Проголодалась, наверное? Всё утро хлопочешь по хозяйству, – заботливо сказал он.

Ах уж эти женские слёзы! Они как радуга после дождя. Вот её нет, а вот она есть. Вот она есть, а вот её нет. На Гургена смотрела та самая, какой он знал её до замужества, строптивая Кнарик. Гроза ухажёров, заноза для родителей и неоспоримый лидер детворы. А слёзы? Радуга!

Кнарик встала и глядя, фирменным взглядом Гургена, на самого Гургена, спокойно сказала:

– Слушай меня, муж мой. Сегодня будут твои последние завтрак, обед и ужин. Если ты завтра не сделаешь всё, что я сказала, то будешь грызть те самые ненаколотые дрова. Понял?

– Понял, понял. Завтрак давай, – Гурген выиграл время, но понимал, что дела сделать придётся.

«Какая она всё-таки красивая», – подумал он, глядя на уходящую жену.

Гурген

Гурген вернулся в Деревню «на белом коне». По грунтовой Дороге медленно, покачиваясь и урча от осознания собственной значимости, в Деревню въехала машина. Красный «Москвич» (в данном контексте, собственно, «белый конь») являлся единственным автомобилем не только в Деревне, но и во всей округе. (Поэтому каждый его выезд и въезд сопровождался народным гулянием, переходящим во вседеревенское застолье.)

С раннего утра Деревня была на ногах: не каждый день возвращается окончивший институт, можно сказать, выбившийся в люди односельчанин. Все знали, что Ва́ник, отец Кнарик и владелец автомобиля, поехал за выпускником в город, и нынче они должны вернуться. Для кого-то это возвращение было неожиданным, для кого-то странным, а для незамужних девушек долгожданным и обнадёживающим. Столы были накрыты, мясо для шашлыка и хашламы подготовлено, кувшины с вином и бутылки с самогоном из панды ( дикой груши) выставлены в ряд. Мужчины в костюмах и остервенело начищенных сапогах, женщины в праздничных одеяниях и с умилением в сердцах, молча ждали вдоль Дороги. Даже до омерзения шумные и активные дети, ощущая всю торжественность момента, как-то подувяли и притихли рядом со взрослыми.

Посреди Дороги вот уже три часа, широко расставив ноги, стоял Вардан – отец Гургена. Он ждал сына. Единственного, ради которого, после смерти обожаемой жены, жил последние три года. От ответа на лаконичный, но ёмкий вопрос «Ну?» зависела его жизнь и веселье односельчан. Зажгутся ли костры для яств и откроются ли кувшины для возлияний – или все пойдут по домам, а он на своё Поле, чтобы под огромным Камнем умереть от горя, разочарования, предательства и одиночества.

И вот по грунтовой Дороге в Деревню въехала машина. На грязном капоте под ярким полуденным солнцем искрился, до неприличия надраенный, олень от «Волги». Из окна торчала волосатая рука Ваника, давая тем самым понять, что водит он машину одной рукой. Все замерли: люди, звери, птицы, ветер. Земля остановилась. От неожиданно наступившей тишины, устыдившись издаваемых звуков, не доезжая до Вардана метров десять, заглох и автомобиль. Пара мужчин дёрнулись с места, дабы подтолкнуть, но мудрые жёны вовремя схватили их за локти, предотвратив начало межклановых войн.

Из машины вышел Гурген. Пара-тройка девиц “ушли” в обморок, но, подхваченные свободной рукой матерей, остались стоять (а не в девках). Высокий, хорошо сложенный, с шикарной чёрной шевелюрой Гурген открытым, твёрдым взглядом оглядывал собравшихся. Последний, на ком он остановил взор, был отец. Их взгляды пересеклись на миг – но они успели сказать друг другу всё, что хотели. Отец спросил – сын ответил. Отец похвалил – сын поблагодарил. Позади Вардана стояла Деревня и ожидала вердикта. Позади Гургена вокруг машины суетился Ваник и ожидал помощи. Вардан степенно повернулся, демонстрируя свой фас и профиль (вид сзади все наблюдали целых три часа). Жёны отпустили мужей и дочерей и, учащённо дыша, подались грудью вперёд.

– Вот! – спокойно сказал Вардан. – Мой сын вернулся. Наливай!

Земля двинулась дальше по кругу.

…Последний локон никак не ложился туда, куда его определила Кнарик. Она давно хотела избавиться от него, но не хватало воли, ведь он так ей подходил… Наконец добившись желаемого, она поспешила к Дороге.

Всех интересовал вопрос, выйдет ли Кнарик встречать Гургена. Самая желанная невеста – самого желанного жениха. (Она и сама целых двадцать три минуты была в нерешительности, но слова матери: «Может, он приезжает в последний раз. Наверное, уедет в Москву…» – развеяли сомнения.)

Ахнули все, даже женатые мужчины. Последние ахнули как-то скромно, по-девичьи, но ахнули. Чуть приугасло солнце, отчего-то низко склонили головы быки, а перед Кнарик во всей своей красе прогарцевал первый петух на селе.

Она не была из тех красавиц, о которых слагают стихи, с которых пишут картины, ради которых начинают войны, кончают жизнь самоубийством или подаются в монахи. Нет, она была просто красивой девушкой. Природа одарила её всем необходимым – настолько, чтоб, не пользуясь косметикой, с гордо поднятой головой идти по жизни рядом с тем единственным, которого она выберет. Кнарик выбрала Гургена. Но выбрал ли её Гурген? Этого не знал никто.

Кнарик стояла рядом с матерью и украдкой смотрела на возлюбленного, а хотелось повиснуть на шее и, крепко прижавшись к нему, забыться в поцелуе. Мешала вся Деревня, в свою очередь украдкой посматривающая на Кнарик.

«Какая всё-таки она красивая», – подумал Гурген и хотел было двинуться в её сторону, но сзади кто-то обнял его за плечи. Огромный старый пёс, встав на задние лапы, опёрся на него – и теперь облизывал всю верхнюю от шеи часть тела, то есть голову. Чало! Кошмар окрестных волков, бродячих собак и даже одного из двух обитающих в округе медведей, защитник деревенского скота и детей. Позволял он себе подобные несерьёзности только с маленьким (по его меркам) хозяином – Гургеном. Он-то знал, что Гурген выбрал Кнарик. Единственный свидетель ночных похождений юноши, пёс относился к этому как к игре. Ему неведомо было такое понятие, как любовь. Некому было поведать ему в щенячьем возрасте о ценностях семьи и прелестях совместного проживания. Материнскую заботу он не помнил, как и отца: тот, как все уважающие себя кобели, принимал участие в его рождении только на стадии конструирования на уровне алхимии, то есть смешивания жидкостей. Да и сам Чало, будучи непререкаемым авторитетом в радиусе двадцати километров (дальше он не бывал), являлся отцом огромного количества похожих на него собак, что не мешало при необходимости быть суровым. Не положено кавказскому мужчине проявлять слабость в виде сантиментов.

Деревня

Гурген сидел под старой раскидистой грушей и в ожидании завтрака вглядывался в небо. Ему было всё равно, будет дождь или нет, но одна из привычек деревенского жителя заставляла каждое утро определять погоду на день. Метеорологи всего мира, используя новейшие достижения науки, околоземные спутники, всякие зонды и вычислительные центры, не могли с точностью до семи минут определить время дождя, града или порывов ветра. Гурген мог! И часто, все в Деревне ждали именно его вердикта – от этого зависели полевые работы.

Здесь, на этой самой скамейке, сидя на коленях прадеда, он и постигал хитрую науку прогноза погоды.

«Следи за облаками, сынок, они всё подскажут. Ведь облака – это дыхание природы, – говорил прадед, изредка поглядывая в небо. – Если природа больна, то и дыхание тяжёлое, жди грозы или града. Если облака лёгкие, пушистые, значит, всё хорошо…»

«А если их нет?» – хитро щурясь, спросил Гурген.

«Кого нет?» – женским голосом спросил прадед.

Задремавший Гурген открыл глаза. Перед ним стояла Кнарик, на столе был разложен завтрак.

– Облаков, – глядя сквозь Кнар, тихо сказал Гурген. – Если нет облаков, значит, природа обиделась. Будет засуха, трава не вырастет, зимой нечем будет скотину кормить. Значит, что-то мы сделали не так, много срубили, много вспахали, много взяли у природы, вот она и обижается.

– Совсем сдурел на старости лет, – проворчала Кнар и пошла обратно в дом за чаем.

Встряхнув головой, Гурген потянулся за хлебом. Не успели его пальцы ощутить свежесть добротного деревенского хлеба, как во двор вошёл Суре́н – брат Кнарик.

Сурен

Маленький, худой, болезненный мальчик Сурен к пятилетнему возрасту переболел всеми известными болезнями, а корью, в отличие от прочих детей, два раза. С самого рождения ему предрекали раннюю смерть, но он продолжал болеть и жить. К пятидесяти он сильно изменился, превратившись в некое чудовище. Если бы не худые ноги, большой живот, торчащие уши и огромный нос, то Сурена можно было бы назвать милашкой, но односельчане прозвали его странным словом – Акраполоз. Желудок у этого анатомического недоразумения составлял две трети организма, поэтому он всегда хотел есть. Хотел и ел! В результате мутации у него появилась суперспособность распознавать местонахождение съестного в радиусе 100-127 метров с точностью до 22 сантиметров. Поэтому Гурген всю свою женатую жизнь завтракал, обедал и (особенно) ужинал в обществе Сурена, который обитал по соседству, метрах в двадцати.

Особое место на теле Сурена занимала его голова. Идеально круглая, несуразно маленькая и очень подвижная, она одновременно выполняла несколько действий: смотрела, кивала, поворачивалась, жевала (хотелось бы сказать, думала, но нет) и, самое главное, непрерывно говорила. Сурен знал всё обо всех. Родных и близких, друзьях, односельчанах, местных и республиканских руководителях, ворах в законе и вне закона, олигархах, знаменитых армянах всего мира. По его утверждению, он даже знал настоящего убийцу Кеннеди. Он знал о них всё: фамилии, имена, отчества, даты и места рождения, должности, количество денег на счетах, номера автомобилей и телефонов (домашних, мобильных, служебных)… одним словом, всё. Причём упоминал этих людей постоянно, говоря о них так, будто сидел с ними на соседних горшках.

Ни одно событие не проходило для Сурена незамеченным. В 1991 году, когда Советская Армения провозгласила о независимости и выходе из состава СССР, Сурен бодро дошёл до деревенской площади и, воздев руки, громко прокричал: «Армянская ССР переименовывается в Республику Армения!» Именно этими словами начинается “Декларация о независимости Армении”. Случайность? Возможно!