Пробудитель. Восхождение тени

– Это было перед отъездом, – голос Льва был едва слышен, он словно говорил из самой глубины своих воспоминаний.

– Мы строили ракету из одеял… Он пообещал, что вернется. А потом – просто его не стало.

Тишина. Письмо… Он коснулся пожелтевшего конверта, который все еще судорожно сжимал в руке.

– Это не его голос звал тебя остаться, – мягко произнес Глеб.

– Тот, из тумана. Это твой страх. Страх, что если ты проснешься – его не будет больше нигде. Даже здесь.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь их тихим дыханием. Глухие удары снаружи прекратились. Туман отступил.

Лев поднял глаза от фотографии и снова посмотрел на письмо в своих дрожащих руках. Печать оставалась целой.

Он сделал один неуверенный шаг вперед, вглубь комнаты, вглубь своего прошлого. Шаг к правде.

Глава 10. Ключи к выходу.

Лев стоял посреди комнаты своего детства, пойманный в янтарную ловушку воспоминаний. Тишина была почти осязаемой. И в этой тишине старый, пыльный телевизор в углу внезапно ожил.

Экран замерцал, зашипел статикой, а потом на нем проступило дрожащее, выцветшее изображение, словно вытащенное из самой глубины памяти. Солнечный день, ярко-зеленая трава.

Камера тряслась в чьих-то неумелых руках. Маленький мальчик лет шести, сам Лев, в нелепом картонном шлеме космонавта сосредоточенно мастерил что-то грандиозное из больших картонных коробок.

Рядом, на мягкой траве, сидел его отец – высокий, добродушный, смеющийся.

«Так, командир, – донесся с пленки его голос, чуть приглушенный временем, – если захотим взлететь – без топлива не обойтись! А топливо – это вера».

Камера качнулась, и вот уже отец сидел перед сыном на корточках, его лицо стало серьезным, взгляд – глубоким и теплым.

«Если когда-нибудь станет совсем одиноко… – сказал он, и голос его стал тише, доверительнее, – возьми вот это. Оно подскажет, куда идти. Но только когда ты будешь готов».

Отец протянул что-то маленькому Льву, но в этот момент солнце бликнуло в объективе, и предмет на записи засветился яркой, слепящей вспышкой, скрывая свою форму.

Изображение задергалось и погасло, оставив лишь шипящий серый экран. Лев смотрел на пустой экран, его губы беззвучно шевелились.

– Я… я не помню, что это было, – прошептал он, голос дрожал.

– Я тогда так сжал его в кулаке… потом спрятал где-то здесь. А потом просто… забыл.

Он схватился за голову, словно пытаясь вытряхнуть ускользающее воспоминание. Комната вокруг едва заметно вздрогнула, отозвавшись на его смятение.

– Он оставил тебе не предмет, Лев, а путь, – мягко сказал Глеб, не нарушая хрупкой тишины. – Где ты его спрятал? Подумай. Где ты был… когда все еще верил, что он вернется? Где было твое самое надежное место?

Лев медленно опустил руки. Его взгляд обвел комнату и замер на большой картонной коробке с остатками конструктора в углу. Той самой, из которой его маленький двойник на видео строил ракету.

Узнавание блеснуло в его глазах. Он рванулся к коробке, опустился на колени и дрожащими руками стал перебирать пластиковые детали, забытые сокровища детства.

Вот он вытащил ее – неуклюжую картонную модель ракеты, склеенную когда-то им самим. На боку корявым детским почерком было выведено фломастером: «СТАРТ 1. ДЛЯ ПОЛЕТА ВПЕРЕД».

Пальцы его нащупали шов на верхней секции ракеты. Секундное колебание – и он потянул.

Картон поддался, открывая маленькое потайное отделение. Внутри, на подстилке из пожелтевшей ваты, лежал он – маленький механический компас.

Почти игрушечный, с ярким пластиковым корпусом, но со стеклом и настоящей, подвижной стрелкой.

Лев осторожно взял его в руки. Стрелка компаса беспокойно задергалась, словно оживая от его прикосновения, потом сделала несколько оборотов и медленно, но уверенно замерла, указывая… прямо на письмо, которое Лев все еще держал в другой руке.

В тот же миг конверт в его руке словно ожил – он слабо за пульсировал, излучая едва заметное теплое сияние. Весь мир вокруг замер.

Даже пылинки, танцевавшие в луче света из окна вагона, повисли неподвижно. Время сна остановилось, ожидая его решения.

– Готов? – тихо спросил Глеб. Лев поднял на него глаза. Страх все еще был там, в глубине, но теперь в его взгляде горела и решимость. Он кивнул – коротко, отрывисто. Перевел дыхание.

Очень медленно, словно совершая священнодействие, поднес палец к сургучной печати с разорванным кругом и нолем.

В комнате раздался тихий, глубокий вздох, словно сам сон затаил дыхание перед неизбежным. Палец надавил. Печать треснула.

Глава 11. Тот самый кулон.

С треском ломающегося сургуча тишина в комнате стала еще глубже, почти осязаемой. Пальцы Льва дрожали, когда он осторожно разворачивал сложенный вчетверо, пожелтевший от времени лист бумаги.

Он был пуст. Ни единого слова. Лишь в самом центре лежало что-то маленькое, металлическое. Оно выскользнуло из складки бумаги и упало на дрожащую ладонь Льва с тихим звяканьем.

Звездочка. Маленький значок в форме пятиконечной звезды, отлитый из тусклого металла, но с тщательно выгравированной надписью по краю.

Лев поднес его ближе к глазам, разбирая знакомые, выцветшие буквы: ТЫ ЛУЧШИЙ. ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. НИКОГДА НЕ СДАВАЙСЯ.

Он замер, глядя на значок, словно не веря своим глазам. Вот оно. То самое. Воспоминание, такое яркое и болезненное, что он спрятал его глубоко-глубоко, накрыв годами ожидания и страха.

Губы его задрожали. Он медленно поднес значок к груди, прижимая холодный металл к тонкой ткани футболки, туда, где бешено колотилось сердце. Отец. Его слова. Его вера.

И словно в ответ на это безмолвное узнавание, мир вокруг начал меняться. Черный, удушливый туман, что все еще клубился за заколоченными окнами вагона, вдруг стал светлеть, истончаться.

Он превращался в легкое, теплое, молочно-белое сияние, которое мягко окутало вагон снаружи.

Мрак рассеивался, и сквозь проясняющуюся дымку проступили очертания спокойного, залитого мягким солнцем пейзажа – зеленая трава, раскидистые деревья, мирный летний день.

Удары и скрежет прекратились. Размытые фигуры, заменившие кошмарных скелетов, теперь отчетливо напоминали врачей в белых халатах, их лица были неясными, но на них читались ободрение и… улыбки?

Даже внутри комнаты стало светлее. Краски на плакатах с динозаврами сделались ярче, пыльные игрушки словно посвежели, ожили.

Комната-убежище переставала быть просто убежищем, она наполнялась светом принятия.

Глава 12. Признание.

Глеб молча наблюдал за этой удивительной метаморфозой, за мальчиком, стоящим посреди своей оживающей памяти. – Это не конец, Лев, – тихо сказал он. – Это новое начало.

Лев медленно поднял глаза. Испуг исчез из них без следа. Осталась лишь тихая, глубокая печаль, но теперь она была светлой, смешанной с пониманием и любовью.

– Он хотел, чтобы я помнил… – прошептал Лев, слезы блестели на ресницах, но не падали.

– Не чтобы грустил. Чтобы… жил. Он снова посмотрел на звездочку в своей руке, сжимая ее так крепко, что металл врезался в ладонь.

– Я готов, – сказал он уже тверже, глядя не на Глеба, а куда-то вдаль, сквозь стены сна, навстречу реальности.

В тот момент, когда он произнес это слово, значок в его руке вспыхнул. Не воображаемым светом, а настоящим, ощутимым теплом и сиянием.

Он стал якорем, точкой связи между сном и явью, между памятью и будущим.

Лев ощутил, как эта точка тянет его, зовет обратно. Комната, пейзаж за окном, фигура Глеба – все стало стремительно блекнуть, растворяясь в ослепительной, всеобъемлющей вспышке чистого белого света. Возвращение началось.

Первым вернулся звук – настойчивый, ритмичный писк кардиомонитора.

Затем – ощущение прохладной ткани под спиной, легкое давление диагностических датчиков на висках. Лев медленно открыл глаза.

Потолок процедурной. Настоящий. Он моргнул раз, другой, привыкая к резкому свету ламп после мягкого сияния сна.

Глубокий, ровный вдох наполнил легкие настоящим воздухом. Пульс на мониторе бился ровно и уверенно.

Он вернулся. Он был здесь. Дверь капсулы со щелчком открылась. В проеме стояла доктор Коваленко, ее взгляд был прикован к показаниям приборов, затем метнулся к лицу Льва.

Тревога на ее лице сменилась изумлением, потом – облегчением.

– Лев? – ее голос был напряженным от сдерживаемых эмоций.

– Ты… ты вернулся. Она перевела взгляд на соседнюю капсулу, где все еще неподвижно лежал Глеб.

Буквально через несколько секунд его ресницы дрогнули, и он тоже открыл глаза. На его губах играла слабая, усталая улыбка.

– Получилось, – тихо произнес он. Лев повернул голову. Их взгляды встретились – долгий, безмолвный взгляд между мальчиком, вырвавшимся из плена собственного горя, и человеком, который показал ему путь.

В глазах Льва была благодарность, которую не нужно было облекать в слова. Он разжал кулак. На его ладони лежала маленькая металлическая звезда. Настоящая.

Глава 13. Обещание.

Солнце золотило верхушки деревьев в сквере, рассыпая яркие блики на дорожках, усыпанных опавшей листвой.

Воздух был прохладным и чистым, пах прелой землей и чем-то неуловимо горьковатым – осенью.

Глеб сидел на скамейке, прихлебывая остывающий кофе из помятого бумажного стаканчика. Перед ним на столике лежал тонкий ноутбук и стопка распечаток – данные следующего пациента, следующей заблудшей души.

Но он пока не смотрел на них, позволяя себе несколько минут покоя, наблюдая, как легкий ветер кружит красные и желтые листья, словно напоминая о быстротечности времени.

Усталость никуда не делась, она сидела глубоко внутри, но сейчас, после успешного возвращения Льва, она была окрашена тихим, глубоким удовлетворением.

– Здравствуйте, Глеб. Он поднял голову. Перед ним стоял Лев. Тот самый мальчик с вокзала, но в то же время – совсем другой. Выше ростом, увереннее в движениях, взгляд ясный и прямой.

Одет в обычные джинсы и теплую толстовку, волосы аккуратно подстрижены. В руках он держал небольшой бумажный пакет.

– С возвращением, командир, – тепло улыбнулся Глеб. Легкая, искренняя улыбка тронула и губы Льва.

– Я принес вам кое-что. Это… домашние маффины. – Он смущенно кашлянул.

– Не сам пек, конечно, но выбирал с душой. Знак благодарности. Он поставил пакет на столик рядом с ноутбуком Глеба.

Неловкое молчание повисло на мгновение, а потом Лев заговорил снова, уже серьезнее:

– Я не знаю, что вы делаете с другими людьми. Но то, что вы сделали со мной… – Он замялся, подбирая слова, глядя куда-то поверх плеча Глеба.

– Вы не просто разбудили меня. Вы… вернули мне отца. Хотя бы в памяти.

– Иногда это самое важное, что мы можем вернуть, – тихо ответил Глеб, отпивая холодный кофе.

– Да, – кивнул Лев, и его взгляд снова стал твердым. – Поэтому я буду вам должен. И когда придет время – я помогу. Обязательно.

Он полез во внутренний карман куртки и достал маленький металлический значок-звезду. Тот самый. Он повертел его в пальцах, и значок тускло блеснул в мягком осеннем солнце.

– Я ношу его. Каждый день. Чтобы не забывать, кем был… и кем стал, но пора мне самому выбирать дальше, я дарю его вам, на удачу.

Он коротко кивнул Глебу, словно скрепляя свое обещание невидимой печатью, затем развернулся и пошел прочь по усыпанной шуршащими листьями дорожке, не оглядываясь.

Глеб смотрел ему вслед, пока его фигура не скрылась за поворотом аллеи. «Потенциал – высокий», – мелькнула мимолетная мысль.

Возможно, однажды ему действительно понадобится помощь этого мальчика, прошедшего через тьму своего подсознания. Он отпил еще глоток остывшего кофе и, наконец, открыл ноутбук, возвращаясь к своей непростой работе.

Глава 14. Эмма.

Контраст был оглушительным. После золотого света осеннего парка – тусклые, бездушные люминесцентные лампы больничного коридора, бросающие холодные, стерильные блики на кафельный пол.

Тишина здесь была не умиротворяющей, а давящей, зловещей, прерываемой лишь далеким писком медицинской аппаратуры и тихим шарканьем чьих-то мягких тапочек.

По этому безрадостному коридору медленно брела изможденная женщина лет тридцати. Темные круги под глазами выдавали ее бессонные ночи, а в руках она крепко прижимала к себе старую, потрепанную плюшевую игрушку – облезлого кролика с одним оторванным ухом.

Она остановилась у двери одной из палат интенсивной терапии и заглянула внутрь через небольшое стеклянное окошко.

Там, на белой больничной кровати, опутанная множеством проводов и трубок, лежала она сама. Бледная, неподвижная, потерянная в глубоких лабиринтах комы.

Живая женщина смотрела на свое спящее тело, и в ее глазах стояла бездонная, мучительная тоска.

«Я не могу уйти, – прошелестела мысль в ее измученном сознании, или, может, сорвалась едва слышным шепотом с дрожащих губ. – Я обещала ему, что буду рядом…»

На половину скрытый зловещей тенью, стоял Глеб. Он молча наблюдал за женщиной у окна, за ее спящим двойником на больничной койке.

Усталость на его лице смешивалась с уже привычной, но всегда тяжелой решимостью. Следующий вызов. Следующая заблудшая душа, отчаянно нуждающаяся в проводнике.

– Время просыпаться, Эмма, – тихо произнес он в гулкую тишину коридора. В ответ ему лишь монотонно пискнул кардиомонитор у кровати спящей Эммы, отмеряя удары ее сердца, запертого между мирами.

Часть III: Пробуждение памяти

Глава 15. Тишина

Переход был мягким, почти незаметным, словно погружение в теплую ванну.

Только что он стоял в тусклом, безрадостном свете больничного коридора, глядя на неподвижно лежащую Эмму, а в следующее мгновение – оказался посреди мощеной скользким булыжником улицы незнакомого, угрюмого города.

Сумерки сгущались, обволакивая основания темных домов плотным, влажным туманом, который стелился по земле, словно живая дымка.

В спертом воздухе пахло сырым камнем, прелой листвой и чем-то еще – неуловимо тревожным. Но самым странным, самым оглушительным было не это гнетущее окружение. Была тишина. Абсолютная.

Не просто отсутствие звуков – а словно само понятие звука было безжалостно вычеркнуто из этого мира.

Глеб инстинктивно хлопнул в ладоши перед собой, ожидая услышать хотя бы слабый хлопок. Ни хлопка, ни эха.

Он открыл рот, пытаясь позвать, спросить – но не почувствовал даже малейшей вибрации голосовых связок.

Звук умер. Исчез даже его собственный внутренний голос, оставив в голове звенящую, давящую пустоту, более мучительную, чем любой шум.

Он медленно огляделся. Улица была совершенно пустынна. Дома – высокие, темные, с плотно зашторенными окнами – выглядели заброшенными, молчаливыми стражами этой беззвучной тоски.

Лишь редкие, тусклые уличные фонари, один за другим, вспыхивали неверным, дрожащим светом, отбрасывая на мокрый булыжник длинные, призрачные тени, которые колыхались, словно живые.

В руке Глеба сама собой возникла знакомая тяжесть – старый, потертый кожаный блокнот и остро заточенный карандаш.

Стандартный набор для миров, безжалостно лишенных голоса. Он открыл первую страницу, и грифель противно заскрипел по шероховатой бумаге – единственный звук, который, казалось, был здесь разрешен, но и тот был глухим, словно тонул в толстом слое ваты.

«Где я?» – торопливо вывел он корявые буквы. Легкий порыв холодного, влажного ветра коснулся его лица, но не принес ни шелеста листьев, ни вздоха, лишь ощущение могильного холода.

Глеб поежился и пошел вперед, его собственные шаги были абсолютно бесшумны на мокром, скользком камне. Над одним из темных, безжизненных окон он заметил потускневшую, почти стертую вывеску: «Детская библиотека».

Глава 16. Мальчик в желтом.

А потом он увидел его. На перекрестке двух таких же пустынных, молчаливых улиц стоял ребенок. Мальчик лет шести, маленький и одинокий, стоял спиной к Глебу.

На нем был надет ярко-желтый, непромокаемый дождевик – единственное яркое цветное пятно в этом сером, безмолвном мире.

В руках он крепко сжимал потрепанного плюшевого кролика с одним оборванным ухом, словно это была его единственная связь с чем-то живым.

Глеб медленно подошел ближе, стараясь ступать как можно тише, чтобы не напугать хрупкую фигурку. Он остановился в паре шагов и протянул мальчику открытый блокнот со своим вопросом.

Мальчик медленно обернулся. У него были большие, очень темные глаза, и в них стояла такая недетская, глубокая печаль, такая вселенская тоска, что Глебу стало не по себе.

Он не улыбнулся, но внимательно прочитал написанный вопрос и медленно кивнул, словно подтверждая – да, ты здесь.

Затем он приложил маленький, бледный пальчик к своим губам в безмолвном жесте «тихо» и указал вдаль, туда, где в сгущающемся тумане едва угадывался зловещий силуэт высокой, темной башни.

Только в одном ее окне, где-то под самой крышей, горел одинокий, слабый огонек.

Не говоря ни слова – да и как бы он сказал? – мальчик достал из глубокого кармана своего желтого плаща небольшой стеклянный шар.

Внутри шара клубилась подвижная, беспокойная тень, похожая на сгусток дыма.

Мальчик легонько встряхнул шар, и в тот же миг Глеб услышал – или скорее почувствовал, как далекое воспоминание о звуке – чистый, звонкий детский смех.

Он вспыхнул на одно краткое, мучительное мгновение и тут же утонул, безжалостно поглощенный всеобщей, давящей тишиной.

Глеб вздрогнул от неожиданности этого призрачного звука. Что это было? Чей смех? Мальчик посмотрел на Глеба своими печальными, пронзительными глазами, потом снова на темную башню, а затем повернулся и молча скользнул в узкий, темный переулок, растворяясь в тенях.

Глеб шагнул было за ним, но остановился. На кирпичной, облупившейся стене переулка, там, где только что скрылся мальчик, проступили кривые буквы, словно нацарапанные мелом чьей-то дрожащей рукой: Чтобы услышать, нужно сначала вспомнить, что ты забыл.

Глеб медленно перечитал фразу, пытаясь осмыслить ее смысл. Ключ? Предупреждение? Он снова поднял взгляд на темную башню вдалеке.

Теперь ему показалось, что она едва заметно пульсирует слабым внутренним светом, а вокруг нее, словно невидимый дым, поднимаются и тут же бесследно тают какие-то призрачные тени… тени звуков?

Хранилище Эха, понял он с внезапной ясностью. Вот куда ему нужно. Но сначала – за мальчиком.

Он решительно шагнул в темный переулок. Мальчика там уже не было.

Лишь на глухой стене напротив кто-то – или что-то – нарисовал мелом простой, схематичный контур двери. Глеб колебался лишь секунду, потом протянул руку и осторожно коснулся белого рисунка.

Меловые линии под его пальцами дрогнули, словно живые, и стена бесшумно вдавилась внутрь, открывая темный, манящий проход.

Он оказался в просторной, гулкой (хотя гулкость здесь была лишь визуальной иллюзией) галерее.

Высокие потолки терялись в полумраке, под ногами скрипел пыльный паркет. Стены были сплошь увешаны картинами в тяжелых, потемневших от времени рамах.

Десятки картин, и все на один и тот же мучительный сюжет: женщина и мальчик.

Мальчик был поразительно похож на того, в ярко-желтом плаще. А вот лицо женщины… на каждой картине оно было безжалостно стерто, замазано грубыми, яростными мазками темной, почти черной краски.

Словно кто-то отчаянно пытался вымарать ее из памяти, уничтожить сам ее образ, словно боялся даже воспоминания о нем.

Глеб медленно шел вдоль стен, чувствуя, как по спине пробегает неприятный холодок. Чья это память? И чья такая всепоглощающая боль?

На полу, у одной из картин, что-то слабо блеснуло в тусклом свете. Он наклонился. Осколки тонкого стекла – остатки небольшой банки, похожей на ту, что тряс Собиратель Эха во сне другого пациента…

Нет, стоп. Это другое дело. Он осторожно собрал несколько крупных, острых осколков.

Когда его пальцы коснулись холодного стекла, он снова услышал – или ощутил – тихий, прерывистый шепот, словно слабое эхо на самой грани сознания: «Я обещала быть рядом… даже если…»

Голос женщины. Той, чье лицо так яростно стерли с картин? Глеб бережно опустил острые осколки в карман своего плаща.

Это определенно была какая-то нить. Он выпрямился и нашел выход из галереи – обычную деревянную дверь в дальнем конце зала.

Она вела обратно на улицу – широкую, пустую, залитую все тем же безмолвным, гнетущим сумраком. Впереди, словно маяк в этой безрадостной тишине, маячила большая площадь. И там кто-то был.

Глава 17. Собиратель Эха

Площадь была огромной, вымощенной тем же скользким, влажным булыжником, и абсолютно пустой. Пустой и мертвенно тихой.

Тишина здесь казалась еще плотнее, чем на узких улицах, она давила на барабанные перепонки, ввинчивалась в мозг, словно пытаясь сломить его сопротивление.

В самом центре площади, между пустых каменных постаментов, двигалась высокая, темная фигура. Длинное черное пальто до пят развевалось вокруг нее, словно траурный саван, на голове – старомодный, высокий цилиндр.

Фигура двигалась медленно, с какой-то странной, ритуальной сосредоточенностью, переходя от одного постамента к другому и осторожно ставя на каждый из них небольшую стеклянную банку.

Такие же банки, осколки одной из которых лежали у Глеба в кармане. Но эти были целы, и внутри каждой словно клубился невидимый дым, запертый звук, эхо давно ушедшей эмоции.

На некоторых банках Глеб смог разобрать едва заметные, словно выцарапанные на мутном стекле слова: «Прощай», «Мама», «Не уходи».

Лицо фигуры было скрыто идеально гладкой, белой маской без единой черты. Пустое овальное ничто. Собиратель Эха. Хранитель этой мертвой тишины.

Глеб почувствовал, как ледяной холодок пробежал по спине. Он инстинктивно знал, что это – не союзник. Это страж.

Он сделал несколько неуверенных шагов к центру площади, к этой безликой фигуре. Собиратель замер и резко повернул свою пустую маску в его сторону.

Безликое ничто уставилось прямо на Глеба. В блокноте, который Глеб все еще машинально держал в руке, сами собой, словно проступая сквозь тонкую бумагу, появились кривые, зловещие слова: Тебе здесь не место. Ты не слышал достаточно. Голос Собирателя? Или голос самого сна, говорящий через него?

Отвержение было явным, почти физическим. Глеб хотел быстро написать ответ, спросить, но не успел.

Собиратель медленно поднял руку в черной перчатке и указал на одну из банок на ближайшем постаменте.

В следующий миг тишина взорвалась. Оглушительный, режущий уши визг тормозов и жуткий грохот сминаемого металла ударили по Глебу с такой физической силой, словно он действительно оказался посреди автомобильной катастрофы.

Звук был настолько неожиданным, настолько пугающе реальным после абсолютной тишины, что он инстинктивно зажал уши руками, отшатываясь назад.

Мир вокруг него поплыл, искажаясь, как отражение в воде, в которую бросили тяжелый камень. Туман на площади сгустился, закручиваясь зловещими вихрями.

Глеб развернулся и бросился бежать прочь с площади, обратно на узкую улицу. Но улица перед ним вдруг изогнулась, разветвилась на множество узких переулков и глухих тупиков, словно насмехаясь над его попыткой спастись.

Он бежал, задыхаясь, но чувствовал, что топчется на месте, словно угодил в зыбучие пески. И откуда-то издалека, как издевательское эхо, донесся тот самый короткий, звонкий детский смех, который он слышал из стеклянного шара мальчика.

Смех звучал теперь зловеще, насмешливо, словно преследуя его.

Невидимая сила внезапно схватила его, парализуя, не давая двигаться вперед. Здания вокруг начали угрожающе трескаться, осыпаться, стены медленно смыкались, пытаясь раздавить его, словно в кошмарном сне.

Сон коллапсировал, безжалостно выталкивая чужака.

В отчаянии Глеб сунул руку в карман и крепко сжал острые осколки стеклянной банки, которые подобрал в жуткой галерее. Может, этот хрупкий фрагмент памяти, этот слабый шепот «…быть рядом…» станет спасительным якорем?

Но было поздно. Ощущение реальности рвалось на части, мир вокруг него сворачивался в слепящую, поглощающую все точку…

…и он резко открыл глаза, хватая ртом холодный воздух. Грудь сдавило, сердце бешено колотилось где-то в горле.

Он лежал на медицинской кушетке в стерильном реанимационном боксе Института.

Яркий, безжалостный свет ламп резал глаза после гнетущего сумрака сна. Рядом стояли двое – встревоженный врач в белом халате и Анастасия Коваленко, ее лицо было напряженным.

– Что случилось? – голос Анастасии был ровным, но в нем слышалась явная тревога. – Ты вышел слишком быстро. Аварийный выход?

Глеб сел, пытаясь отдышаться, собрать разбегающиеся мысли воедино. Ощущение рушащегося мира и оглушительного грохота все еще стояло перед глазами.

– Я… я дошел до Собирателя, – выдохнул он, дрожащей рукой проводя по лицу.

– Но дальше не смог. Там что-то… не пускает. Барьер. Как будто я… – он нахмурился, пытаясь сформулировать ощущение,