Где прячется начало

– Пришёл всё-таки, – прошептала она.

Он прошёл к ней, стараясь не смотреть на капельницу, на тонкую кожу, натянутую на кости. Сел на край кровати.

– Как не прийти, – ответил он, голосом хриплым, чужим.

Они молчали. Боль между ними была такая тяжелая, что слова казались лишними.

Он взял её руку – холодную, лёгкую, как горсть перьев. И впервые за долгое время понял: никакие триумфы, никакие признания, никакие корпоративные победы не имеют смысла, когда стоишь вот так – перед тем, кто всегда был твоим началом.

Он опустил голову, чувствуя, как тяжелеет грудь. Не завтра. Не потом. Сейчас. Всё происходило сейчас. Палата дышала слабым светом и тяжёлым воздухом. Даниэль сидел на краю кровати, сжав в ладони её холодную руку, и молчал. Мама смотрела в окно, где жизнь шла своим чередом. Потом повернулась к нему и сказала очень просто, без трагизма:

– Мне недолго осталось, Даня.

Он сжал её руку крепче, словно мог удержать время. Но не ответил. Он боялся, что слова сделают реальностью то, что он отчаянно хотел отрицать. Она посмотрела на него внимательно, будто в последний раз пыталась что-то объяснить:

– Ты ведёшь безрассудную жизнь, сын. Я вижу. Вижу, как ты бежишь от себя. От счастья. От настоящего.

Даниэль хотел было возразить, но мама подняла ладонь, прося молчать.

– Мне жаль, что у тебя с Анной ничего не вышло, – тихо сказала она.

– Она была хорошая. Она любила тебя, Даня. И с ней я бы умерла спокойнее. С улыбкой.

Даниэль нахмурился, отвернулся к окну. Имя Анны резануло внутри, как заноза, которую давно пытался не замечать.

– Но нет, – продолжала мать. – Ты выбрал путь одинокого шута. Тратишь жизнь на бегство. На пустые вечера и ненужные победы.

Он стиснул зубы, чувствуя, как внутри начинает закипать что-то тёмное.

– Посмотри на Марка, – добавила она мягко.

– У него нет многого. Ни кожаных кресел в машине, ни блестящих домов. Но у него есть счастье. Настоящее. И я за него спокойна.

Пауза повисла между ними, тяжёлая, давящая.

– А за тебя… – она выдохнула, словно сдаваясь. – За тебя я тревожусь.

Даниэль резко поднялся.

– Не надо. Я сам разберусь, – сказал он грубо, не поднимая глаз.

В груди бушевала обида. Не на неё. На мир. На смерть. На всё, что не давало ему остаться мальчишкой, который ничего никому не должен. Мама смотрела на него спокойно. Без упрёка. Без обвинений. Только с тем тихим материнским страхом, который невозможно объяснить.

Даниэль стоял у окна, сжав кулаки в карманах. Он не хотел слушать. Он хотел жить так, как считал правильным. Беспечно. Свободно. Он хотел быть хозяином собственной жизни.

Только внутри уже начинала расти страшная догадка: может быть, он давно не хозяин. А просто беглец. Он не ответил на последние слова матери. Не обещал ничего. Не стал утешать. Не сказал ни «прости», ни «я подумаю».

Отошёл от окна, подошёл к ней. Взял за руку – осторожно, но без тепла. Склонился, коснулся её пальцев губами – не по любви, а по привычке. Прощание прозвучало едва слышно:

– До свидания, мама.

Он выпрямился, поправил воротник рубашки – машинально, будто проверял, всё ли на месте. И, не оглядываясь, вышел из палаты.

В коридоре было так же тихо. Только теперь каждый его шаг звенел в пустоте, как удар молота. Он шёл быстро, не позволяя себе думать. Потому что если бы задумался – остановился бы. А остановка была страшнее всего.

На стоянке его ждала роскошная машина: блестящая, быстрая, холодная. Та самая, о которой мама когда-то сказала: "Кожаные сиденья – не дом. Блеск металла – не счастье."

Даниэль усмехнулся уголком губ. Сел за руль. Захлопнул за собой дверь – громко, почти зло. Запустил мотор.

Город за окном двигался, как в кино: улицы, витрины, рекламные щиты, улыбающиеся люди. Жизнь шла. Жизнь не знала, что он только что оставил в больнице ту, для кого он был всем.

Телефон зазвонил. На экране – Оливер. Даниэль снял трубку, включил громкую связь.

– Йоу, живой? – голос Оливера был хриплый, но бодрый.

– Относительно, – ответил Даниэль, резко поворачивая на перекрёстке.

– Только что проснулся, – засмеялся Оливер. – И думаю: какие же мы придурки. Надо было к штурму Изабеллы лучше подготовиться!

Даниэль впервые за утро улыбнулся.

– Да, стратегия «притворись танцором года» явно не сработала.

Оба расхохотались. И на миг тишина, сдавливающая грудь Даниэля, отпустила. Как будто реальность снова стала лёгкой, терпимой.

Оливер продолжил:

– Слушай, го ко мне. Отметим твой триумф. Твой выход к «шишкам» – это была песня. Ты видел, как эта уязвлённая скала смотрела на тебя? Весь зал ахнул.

Даниэль усмехнулся, ведя машину сквозь потоки вечернего города.

– Скоро буду, – ответил он, не задумываясь.

И прибавил газу.

К Оливеру. К шуму. К лёгкости. Подальше от тишины больничных коридоров. Подальше от слов, которые так и остались несказанными.

Глава 4.

Страшный понедельник.

Даниэль проснулся от звона в ушах. Голова гудела так, словно в ней маршировали тысячи крошечных барабанщиков, не знающих усталости. Каждый звук – скрип кровати, стук сердца, дыхание – отдавался гулом в висках.

Даниэль зажмурился, но от этого стало только хуже. Комната качалась, будто он всё ещё был на палубе после ночной пьянки.

Попытался встать – и тут же плюхнулся обратно, тяжело выдохнув. Тело было чужим: вялым, набитым свинцом. Руки дрожали, как у старика. Он нащупал телефон на прикроватной тумбочке, с трудом сфокусировал взгляд на экране. Понедельник. Рабочий день.

Прекрасно.

Стиснув зубы, он набрал номер начальника.

– Алло… – сиплый голос, будто сорванный где-то на дне бутылки.

– Да? – отозвался Лукас, без особого удивления.

– Приболел, – коротко сказал Даниэль.

Пауза. Потом усталое вздохнувшее понимание:

– Ладно. Отлежись. Пей воду. И, Даня, ну серьёзно… Хватит уже пить, сколько можно.

Даниэль не нашёл в себе сил ни для оправданий, ни для шуток. Просто нажал «отбой».

Телефон упал рядом с подушкой.

Он закрыл глаза на пару секунд, надеясь, что вместе с ними исчезнет и головная боль, и горечь во рту, и неприятный привкус реальности. Но ничего не исчезло. Только глухая пустота разливалась внутри – тяжелее, чем похмелье. И когда он снова открыл глаза, ему не оставалось ничего другого, кроме как встать. Шатко, словно старик, перебрался на край кровати и натянул на себя мятую футболку.

Понедельник встретил его пустотой в голове, пустотой в комнате – и пустотой в сердце, о которой он так долго не хотел знать.

Ледяной душ лишь на секунду вернул его в тело. Кожа покрылась мурашками, сердце билось быстро, как после короткой пробежки. Он выключил воду, вытерся наспех, накинул первую попавшуюся футболку и вышел на кухню в поисках хоть какого-то признака жизни.

Кухня встретила его тишиной. Той особой тишиной, которая бывает в местах, где давно никто не жил по-настоящему. Он машинально открыл дверцу шкафа – и увидел пыль. Тонкий слой забвения на полках, будто время само зашло сюда и аккуратно разложило свои следы.

Холодильник был почти пуст. Одна банка газировки с истёкшим сроком годности. Половина лимона, высохшего до состояния камня. Пустая коробка из-под пиццы, забытая в углу.

На столе – пустые кружки, одна с высохшими разводами кофе на дне. Он стоял посреди этой немой сцены и вдруг остро почувствовал: здесь никто не живёт. Здесь только доживают. Когда-то квартира казалась ему крепостью. Символом успеха. Глянцевыми страницами мечты. А теперь это был просто контейнер – аккуратно обставленный, но пустой. Без запаха жизни. Без следов тепла.

Даниэль провёл рукой по гладкой поверхности стола, подняв лёгкое облако пыли. Отдёрнул руку, как будто обжёгся. Он порылся в ящиках. Ничего. Только бумажки, старые салфетки и какой-то рекламный буклет с акциями на бытовую технику.

Желудок свело от голода. Он вздохнул – медленно, тяжело. Будто не ему тридцать с небольшим, а девяносто, и вся жизнь прожита кем-то другим – тяжело, на износ, без передышки. Он пошёл одеваться, чувствуя, как каждое движение отзывается скрипом в суставах. Хотя бы в кафе. Хотя бы туда, где ещё делают вид, что жизнь – это кофе, булочки и лёгкая музыка.

Он натянул джинсы, футболку, куртку. Пытался вспомнить, когда в последний раз по-настоящему заботился о себе. Не мог. На секунду задержался у зеркала в прихожей. Там смотрел на него человек с усталыми глазами, с небрежно растрёпанными волосами, с сутулой спиной. Не мачо с вечеринок. Не покоритель сердец. Обычный человек. Разбитый. Уставший. Он поправил куртку и вышел на улицу.

Холодный воздух ударил в лицо, пробрал до костей. Он втянул голову в плечи и медленно потащился по тротуару. Каждый шаг давался с усилием, как будто асфальт под ногами стал вязким. Он шёл, как пожилой человек, которого жизнь придавила своими заботами и который знает: если сейчас сядет на скамейку – уже не встанет.

Кафе было недалеко – всего два квартала. Но для него это был целый марафон. Наконец, он добрался. И, цепляясь за остатки достоинства, уселся за столик на улице, где было прохладнее, но где можно было спрятаться от излишне бодрых людей.

Мир вокруг казался ярким, шумным, неправдоподобно живым. А он – чужим в этом празднике жизни. Он положил локти на стол и уткнулся в ладони. Потом медленно выпрямился, когда к нему подошла официантка с блокнотом и улыбкой "мы вам рады".

Но улыбки были не для него. Он это понял слишком хорошо.

Кофе поставили перед ним быстро. Он поблагодарил официантку кивком и обхватил чашку обеими руками, словно пытаясь впитать её тепло сквозь кожу. Первый глоток был резким, горьким, обжигающим. Горечь легла на язык плёнкой, расползлась по горлу. Он кривился, морщился – но пил. Пил, будто горечь могла очистить его изнутри.

Прохожие спешили с бумажными стаканами кофе, с пакетами из супермаркетов, с телефонами у уха. Девушка в светлом пальто, улыбающаяся в трубку. Пожилой мужчина, кормящий голубей с ладони. Подростки, смеющиеся без причины.

Все шли куда-то, бежали за чем-то. И только он сидел – вросший в этот стул, в эту улицу, в эту горечь. И тогда, словно откуда-то из глубины памяти, всплыла мысль. Тихая, точная, болезненная.

«Ты прожигаешь свою жизнь.»

Слова матери – не обвиняющие, не злые. Просто констатация факта. Просто истина, которую уже невозможно было спрятать за шумом вечеринок и блеском машин.

Даниэль сжал чашку сильнее. И вместе с этим эхом всплыло другое имя. Анна. Та, кто когда-то смотрела на него так, будто он был всем. Та, кто не пыталась его переделать, не спасала – просто любила. Молча, терпеливо, с лёгкой улыбкой. И он… Он сам выкинул это из своей жизни. Отказался. Убежал.

"Анна была лучшим, что у тебя было."

Мать не говорила это напрямую. Но теперь он слышал смысл в её словах, который тогда упрямо отказывался понимать.

"Лучшее – и ты его отпустил."

Он сделал ещё один глоток кофе. Горечь показалась не такой обжигающей. Она стала почти родной. Он отвёл взгляд от улицы, уткнулся в чашку. Как будто в ней можно было спрятаться. От памяти. От вины. От себя.

Он сидел, медленно потягивая кофе, и смотрел на улицу.

Люди спешили мимо, словно нескончаемая река лиц и жестов. Каждый – своя история, своя боль, свои радости. Иногда среди них мелькало что-то до боли знакомое. Вот – её улыбка. Та самая, тёплая, непредсказуемая. Улыбка, за которую он когда-то готов был мир перевернуть.

Вот – тот задорный смех, лёгкий, неуловимый. Смех, который стоил всех тех лёгких знакомств, всех пустых вечеров, всех одинаковых фраз в клубах.

Все те девушки, что когда-то стояли вокруг него, были словно отпечатанные на одном принтере. Одинаковые улыбки, одинаковые движения, одинаковые желания. Красивые оболочки без света внутри.

Анна была другой. В ней было что-то, что нельзя было подделать: неуловимый внутренний стержень, что-то живое, настоящее. Он не сразу это понял тогда. И ещё меньше понимал сейчас, когда было уже поздно.

Потом он вспомнил Изабеллу. В ней он тоже заметил что-то похожее. Смутное, как тень прошлого. Та же гордость в осанке. Та же лёгкая уязвимость, спрятанная за холодной маской.

Он не искал сознательно. Он просто шёл на ощупь, надеясь вновь найти то тепло, которое потерял. Но тени – это не свет. И копии – это не оригинал. Он отпил кофе, почувствовав горечь на губах. На секунду ему захотелось встать, бросить деньги на стол и уйти прочь – от этих лиц, от этой памяти, от себя.

Но он остался. Потому что убегать больше не было смысла.

Кофе был допит. Он заплатил, бросив купюру на стол, и медленно поднялся.

Шёл домой в тишине.

Город шумел где-то в стороне – там, где его сегодня не было. Мимо проносились машины, переговаривались люди, звал детей чей-то голос. Но всё это словно шло мимо него, скользя по поверхности.

Квартира встретила его молчанием. Никакого запаха еды. Никакого шороха жизни. Только холодный воздух, густой и неподвижный, как вода в стоячем пруду. Он прошёл по коридору, не раздеваясь, оставляя за собой следы тяжёлых шагов. Остановился на мгновение у пустой кухонной стойки. Потом пошёл в спальню. Разулся, не глядя. Рухнул на кровать лицом в подушку.

Комната была тёмной, но не уютной. Тьма здесь была другой – холодной, равнодушной, тяжёлой. Он перевернулся на спину, смотрел в потолок, которого почти не видел в полумраке. Ни одной мысли. Только ощущение тяжести внутри, которое ничем нельзя было заполнить.

Тишина окутала его, но это была не та тишина, что успокаивает. Это была та тишина, которая обнажает пустоту. Он закрыл глаза. И впервые за долгое время засыпал не от усталости тела – а от того, что не осталось сил чувствовать.

Глава 5. Первый обморок.

Даниэль проснулся позже обычного.

Будильник орал на тумбочке уже который раз, но он только тяжело перевернулся на другой бок, словно сам воздух в комнате стал вязким и тяжёлым. Тело ломило, суставы ныли. Голова гудела от боли, но это был не просто похмельный гул. Что-то глубже. Что-то неправильное.

Он заставил себя подняться, натянуть одежду, плеснуть холодной воды на лицо. Посмотрел в зеркало – увидел измученное, бледное отражение.

"Похмелье," – сказал он себе. "Просто похмелье."

Дорога до офиса казалась длиннее обычного. Шум города раздражал, будто кто-то крутил звук до предела. На входе его, как всегда, подкараулил Оливер.

– Ну здравствуй, старичок! – с улыбкой до ушей крикнул он, хлопнув Даниэля по плечу так, что тот едва не споткнулся.

– Что, выходные тебя добили? Надо было держаться бодрее, а не валяться!

Даниэль натянул полуулыбку.

– Ты слишком энергичен для понедельника, – буркнул он.

Оливер захохотал:

– Это опыт, брат! Опыт и закалка! А ты, я смотрю, пора тебе на пенсию. Не можешь два дня нормально пропить – куда катимся?

Даниэль усмехнулся механически, не споря. Он не хотел втягиваться в это. Слова Оливера отскакивали от него, как мячики от стены. Он шёл рядом, слушая вполуха. Каждое новое предложение Оливера звучало всё громче, всё пустее.

И внутри него впервые появилось острое желание: просто уйти. Оставить всю эту беготню, весь этот фальшивый смех – и уйти. Но он пока шёл рядом. Потому что не знал ещё, как уйти правильно.

Они зашли в обеденную зону. Оливер не умолкал ни на секунду.

– Ты бы видел меня в субботу! – возбуждённо рассказывал он, хватая кофе из автомата. – Такой улов! Сразу две красотки! Одна – блонди, вторая – шатенка, как по заказу! И ты, старик, всё это проспал!

Он хлопнул Даниэля по спине, так, что тот чуть не расплескал свой кофе.

Даниэль усмехнулся в ответ, почти рефлекторно. Каждое слово Оливера звучало, как пустой отголосок. Голос друга терялся где-то на задворках сознания, превращаясь в белую, бессмысленную статику.

Он смотрел на Оливера – улыбающегося, оживлённого – и чувствовал только усталость. И странное отдалённое сожаление. Как будто они говорили на разных языках. Как будто он давно вышел из этой игры, но вежливости ради ещё притворялся участником.

Оливер щёлкал воспоминаниями о выходных, словно листал коллекцию чужих, никому не нужных открыток.

– И в пятницу, помнишь ту брюнетку из бара? Так вот, я же сказал, что добьюсь! Ну я красавчик, а?

Он ждал одобрения. Ждал привычной шутки, подколки, смеха.

Но Даниэль только кивнул.

– Крут, – произнёс он механически.

Оливер не заметил фальши. И с новой волной энтузиазма начал рассказывать о планах на следующую пятницу. Даниэль сделал глоток кофе. И вдруг почувствовал, что больше не может. Не из вежливости. Не из усталости. Из внутренней пустоты, которая с каждым словом Оливера только ширилась. Он поставил бумажный стакан на стол, коротко кивнул другу:

– Пойду, завалюсь в дела.

Оливер кивнул в ответ, уже отвлёкшись на кого-то ещё, кому можно было рассказать о своих "подвигах". Даниэль медленно пошёл к своему столу. Каждый шаг отдавался внутри глухим эхом. Это больше не моё место, – подумал он вдруг. И сам испугался этой мысли.

Даниэль медленно пробрался к своему рабочему столу. Стул встретил его скрипом, монитор ослепил резким светом, а папки на столе навалились на сознание тяжестью нерешённых задач.

Он сидел, разглядывая экран, не в силах сосредоточиться. В ушах ещё звенела пустая болтовня Оливера. И вдруг в этом звоне раздался другой звук – лёгкие шаги. Он поднял глаза. Перед ним стояла Изабелла. В деловом костюме, с аккуратно собранными волосами, с тем спокойствием, которое не требовало ни слов, ни объяснений.

Она протянула ему руку – коротко, строго, без излишней улыбчивости.

– Поздравляю, Даниэль, – сказала она. – Ты покорил Лукаса.

Её голос был ровным, почти безэмоциональным, но в глазах мелькнула тень иронии.

– Похоже, тебя ждёт повышение.

Даниэль вяло улыбнулся, пожал её тонкую ладонь.

Но прежде чем он успел что-то ответить, она добавила, чуть склонив голову:

– Но если ты не перестанешь пить… Тебе вряд ли удастся долго удержаться.

Он вздрогнул незаметно.

Изабелла смотрела прямо в глаза. Не со злобой. Не с упрёком. С холодной ясностью человека, который привык называть вещи своими именами.

– С каждым днём ты выглядишь всё хуже, Даниэль, – сказала она тихо. – Подумай об этом.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и ушла, оставив за собой лёгкий шлейф дорогого парфюма и ощущение сказанного приговора.

Даниэль остался сидеть, всё ещё держа руку в воздухе, будто её слова ударили физически. Он опустил ладонь на стол. Кофе в бумажном стакане окончательно остыл. И вместе с ним остыл внутри тот уютный самообман, который ещё недавно грел его: что он всё успеет. Что он ещё всё может исправить. Что времени – много.

Он сидел за столом, уставившись в экран монитора, словно тот мог сам по себе решить все его задачи. Пальцы медленно скользили по клавишам, но ничего не складывалось в осмысленные строки. Мысли скакали в голове, разбиваясь о невидимую стену.

Всё казалось липким, тяжёлым, бесконечно далёким. Краем глаза он увидел, как к нему подходит Лукас. Подмышкой – папки, ещё тёплые от печати. На лице – сосредоточенность человека, привыкшего требовать без лишних вопросов.

– Даниэль, – сказал он, кладя папки на стол.

– Вот проекты, которые нужно будет добить к концу недели. Пару презентаций надо пересобрать. И ещё посмотри эти расчёты, там подвох с отчётами.

Голос Лукаса казался странно глухим, как будто сквозь толстую стеклянную стену. Даниэль кивнул автоматически. Пытаясь собрать в кучу разбегающиеся обрывки фраз.

Лукас продолжал говорить – про сроки, про отчёты, про клиентов. Даниэль моргнул. Однажды. Потом ещё раз.

Мир перед глазами качнулся. Голова заполнилась странным гулом, словно в ушах взорвался невидимый динамик. Он попытался сфокусироваться, ухватиться за смысл. И услышал последнее:

– Ты всё понял?

Даниэль открыл рот, чтобы что-то ответить. Но слова не успели родиться. Мир сорвался вниз. Он попытался подняться, но ноги не слушались. Тело вдруг стало чужим, непослушным. Стул скользнул из-под него. Папки с проектами полетели со стола, рассыпались вокруг, как осенние листья. И вместе с ними он сам рухнул на пол. Секунда – и в офисе воцарилась полная тишина. Кто-то вскрикнул. Кто-то замер.

Лукас подался вперёд, лицо его исказилось в странной гримасе – смесь испуга и делового рефлекса.

– Вызовите скорую! – резко бросил он в сторону секретарши.

Он наклонился к Даниэлю, пытаясь привести его в чувство, но тот не реагировал. Только слабое, неровное дыхание выдавало, что жизнь в нём ещё теплилась.

Лукас среагировал мгновенно. Не растерялся, не закричал – просто крепко обнял Даниэля, подтянул к себе и, осторожно приподнимая, поднял его на руки.

Он оказался легче, чем ожидалось. Тот самый Даниэль, который всегда выглядел живым, дерзким, непотопляемым – сейчас казался хрупким, почти детским. Руки обмякли, голова бессильно упала на плечо. Лукас крепче сжал его, бросил через плечо короткое:

– Без паники, – сказал он твёрдо.

– И закройте двери! – добавил он, унося Даниэля сквозь онемевший офис.

Люди расступались, молча. Кто-то застыл, кто-то зажал рот ладонью, кто-то судорожно набирал номер скорой. Лукас открыл дверь своего кабинета, ногой распахнув её шире,

и осторожно уложил Даниэля на кожаный диван у окна. Снял с него галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, стараясь не навредить.

В комнате повисла гнетущая, затянутая тишина, только иногда нарушаемая неровным дыханием Даниэля и голосами за дверью. Лукас присел рядом на край стула, сжав руки в замок. На лице застыла тяжёлая, мрачная задумчивость.

Он смотрел на своего "звёздного сотрудника" – и впервые видел в нём не победителя, не покорителя проектов, а человека, который не справился с собой.

«Слишком рано» – подумал он. «Слишком быстро сгорел.»

Скорая примчалась быстро. Гул сирены стих у самого подъезда, и через минуту в офис ворвались двое: медик и санитар, привычные к чужой беде. Их действия были быстрыми, уверенными. Они проверили пульс, давление, дыхание.

– Жив, – коротко бросил один из них.

Пока кто-то оформлял бумаги у секретаря, санитары аккуратно перекладывали Даниэля на носилки. Он был бледен, словно тень себя прежнего. Слабое дыхание рвало грудь резкими, прерывистыми волнами. Лукас стоял рядом, нахмурившись, сжав кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев.

В офисе стояла мёртвая тишина. Никто не шевелился. Никто не шептал. Когда носилки подняли, с дивана вместе с краем куртки соскользнула папка. Листы тихо, медленно рассыпались по полу.

Один из них – лист с пометкой "Проект. Срочно." – лёг у самых ног Лукаса. Он посмотрел на него, но не наклонился поднять. Просто развернулся и пошёл вслед за носилками.

Коридор был длинным. Шаги санитаров гулко отдавались в тишине, и казалось, что за каждым их шагом что-то невидимое остаётся позади. Что-то важное. Что-то, что не вернуть. Когда двери за носилками захлопнулись, в офисе повисла странная, почти физическая пустота. Будто вместе с Даниэлем вынесли не только тело – но и что-то неосязаемое: лёгкость, беспечность, уверенность, что жизнь хоть как-то поддаётся контролю.

И тишина, наступившая вслед, казалась не паузой, а финалом.

…Он очнулся не сразу.

Мир возвращался к нему обрывками: сначала – запах хлорки, резкий, будто царапал изнутри. Потом – приглушённые голоса, и наконец – бледный, ядовито-белый свет, от которого хотелось зажмуриться.

Он попытался пошевелиться – тело откликнулось болью в мышцах и странной ватной тяжестью. Вокруг скользили силуэты – люди в белых халатах, медицинские приборы, капельницы.

Он не понимал, где находится. Не чувствовал паники. Только пустоту, словно между ним и миром натянули толстую прозрачную плёнку. Руки врачей бережно поднимали его, перекладывали на носилки. Холодный металл кушетки впивался в спину сквозь тонкую больничную ткань.

– К рентгену, – сказал кто-то.

– Осторожно, не повредите шейный отдел, – отозвался другой голос, низкий и уверенный.

Даниэль слышал их, но слова почти не цеплялись за сознание. Он видел только свет. И серые, пустые коридоры. И капли воды, оставшиеся на полу от чужих следов. Его везли сквозь эту блеклую реальность. Куда-то.

Он закрыл глаза, пытаясь отгородиться. Но внутри уже шевелилось знание, которое он ещё не мог сформулировать: Что-то закончилось. И никакой кофе, никакие шутки, никакие машины с кожаными креслами больше не спасут…

Он сидел на кушетке в кабинете врача. Под ногами – холодный кафель. В носу – запах антисептиков и тонкая железная горечь страха, который он ещё не осознавал. Врач – мужчина средних лет с усталым, но внимательным взглядом – листал его медицинскую карту. Пальцы врача шуршали по бумагам. Шуршание это казалось громче слов.