Кошачья ведьма

Gotika

Кошачья ведьма

Часть первая. Кай.

1

Ручаюсь, многие и не знают, что за трансформаторной будкой в конце Западной улицы скрывается маленький домик. Я сам увидел его случайно – обычно, выгуливая Тревора, я доходил как раз до этой будки, на которой, как я полагал, и заканчивалась наша улица. Затем дорога упиралась в овраг, по дну которого ползла речушка темно-серого цвета – туда не спускался даже Тревор, наш любопытный ирландский сеттер. Вообще, по моему мнению, Западная улица была самым неинтересным местом изо всех неинтересных мест в мире: домики, построенные двадцать-тридцать, а то и сорок лет назад; деревянные разномастные заборы; разбитый асфальт, пробоины в котором кое-где были залатаны невесть кем и откуда украденной тротуарной плиткой… Весной Западной улице добавляли некоторое очарование белые, лиловые и розовые кусты сирени, осенью – золотые и багряные шапки кленов. Зимой же и летом посмотреть тут было решительно не на что.

Я очень хотел бы снова уехать с Западной улицы к чертовой матери – не только в другой город, но и в другую страну и даже на другой континент. Я мечтал о пальмах, запахе магнолий, теплом море и осьминогах по-галисийски с красным перцем. А на Западной улице могло пахнуть только пельменями или голубцами…. В лучшем случае, котлетами в панировке.

Клены уже облетели, а снега ещё не выпало столько, чтобы он стал украшением пейзажа, когда я нашел домик за трансформаторной будкой. Будка эта была похожа на башню – высокая, выше всех домов в округе, из старинного красного кирпича. Кто и зачем построил ее именно такой? Я никогда не обходил вокруг нее, да мне и не пришло бы в голову сделать это теперь, в ноябре, когда под белым снегом скрывается скользкая противная грязь… Но Тревор метнулся туда, за будку – и мне показалось, что он погнался за кошкой. Это было странно: кошки на Западной улице обычно чинно сидели за заборами, потому что за ними гонялся и показательно душил их соседский пёс Адик. Хозяин Адика служил в полиции – и поэтому на Адика никто не жаловался.

– Если это кошка, она недолго тут проживет! – произнес я вслух.

– Еще чего, – неожиданно ответил мне звонкий девичий голос. И тут я и увидел, что за будкой вовсе не пустота. А вполне себе годный забор, и за этим забором – прямо на пологом склоне, ползущем к речке – стоит маленький домик, похожий на скворечник. Покрытый черепицей и построенный из белого камня, он выглядел настолько необычно для Западной улицы, что я глазам своим не поверил. За калиткой сидела на желтой мощеной дорожке и преспокойно умывалась полосатая кошка-шпротина. А рядом с ней стояла женщина неопределенного возраста в темном балахоне. Рыжие волосы её были стянуты на затылке и заколоты «крабом» в какой-то кукиш.

«Неужели это у нее такой молодой голос?»

– А с голосом что тебе неладно? – спросила незнакомка. Вероятно, я по рассеянности задал свой вопрос вслух.

К моему удивлению, Тревор, который уже каким-то образом пробрался в чужой двор, прижимался к незнакомой соседке и заглядывал ей в глаза так, словно она держала в руках пончик.

«Когда видишь нечто странное, самое простое решение – не замечать этого»

– Извините, к вам прошмыгнула моя собака…

Женщина улыбнулась – теперь ей было на вид и вовсе за семьдесят. Нет, лицо ее не покрылось враз морщинами, а волосы не поседели. Просто у нее сделался такой взгляд… ну, словом, будто ей столько лет, сколько вообще не живут.

– Иди в хозяину, Сильвер! А то сварю тебя на ужин Дымке и её коллегам, аки пса, – сказала она моему кобелю – и тот, на прощание ткнувшись в её ладонь мордой, послушно пополз ко мне через неприметную щель под калиткой.

– Его зовут Тревор! – поправил я.

– Да, именно Тревор, извини, – равнодушно ответила старуха – и, как мне показалось, подмигнула псу.

«Чокнутая. Неудивительно для ее возраста, все там будем…»

– До свидания! Вы бы заделали эту щель. Если к вам забредет Адик, вашей питомице не поздоровится!

Старушка вдруг расхохоталась звонким девичьим смехом.

– О, пусть приходит! Мы будем очень, очень ему рады! Давно пора ему к нам зайти! Все хорохорится…

«Точно чокнутая»

Я прицепил Тревора на поводок и пошел домой, бросив через плечо дежурное «до свидания». Странно, но по мере удаления от домика мне становилось всё холоднее – словно ветер дул всё сильней, нарочито стараясь попасть мне в лицо мокрой снежной крупой. Я не люблю осень, не люблю зиму, не люблю холод. И, откровенно говоря, ни капли не люблю наш городишко – и особенно чертову Западную улицу.

Когда мы свернули к себе в переулок, мне показалось, что за моей спиной мелькнула кошка золотисто-рыжего цвета, похожая мастью на Тревора.

«И её тоже сожрет Адик», – обреченно подумал я, снимая в прихожей промокшую куртку. Мне было грустно с тех пор, как я вернулся на Западную улицу. Впрочем, мне было грустно и до того, как я отсюда уехал.

Мама варила баранью похлебку. Мне показалось, что она чем-то воодушевлена. После смерти отца она будто бы не жила – проживала дни, словно перелистывала скучную книгу, пытаясь поскорее узнать конец. Из-за нее я и поселился снова на Западной улице в этом крошечном городишке, откуда долбаный час надо было трястись на поезде до нормального города – с яркими витринами, огнями, чистыми мостовыми и красивыми женщинами в элегантных туфельках.

Разумеется, я провел себе интернет. Сеть да Тревор – других развлечений тут у меня не было, но это и называется «отдать сыновний долг», верно?

– Я нашла фотоальбом времен моей юности, – заявила мама, добавляя в варево резаный укроп (мама везде добавляет укроп – по её мнению, он полезен для зрения):

– Суп будет готов через десять минут. Посмотри пока! Вот он, на столе!

Я посмотрел. Некоторые из этих фото я уже видел прежде – маму в полосатом платье в какой-то беседке, маму с папой и общими друзьями на озере с веслами…

– У тебя была собака? – удивился я. На одном из фото мама обнимала ирландского сеттера, точную копию Тревора.

– О, это не моя! Это пёс нашей соседки, Аделаиды. Она жила в конце улицы. Милейший был пёс. Такой умный! Сильвер! Да, его звали Сильвер. «Серебряный».

Тревор тявкнул и посмотрел на меня. Взгляд его на мгновение показался мне осмысленным, словно у человека.

«Чертовщина. А я в чертовщину не верю. Возможно, эта женщина тоже вспомнила того пса – они с мамой, возможно, ровесницы… определить возраст у стариков непросто. Всему и всегда есть логичное объяснение»

– Мам, а где живет эта Аделаида? Не в домике за трансформаторной будкой?

Мама, наконец, оторвалась от кастрюли с супом и посмотрела на меня. Глаза у нее всегда были голубыми, очень светлыми – а после смерти отца они словно стали ещё светлее, сделались похожими на маленькие ледяные зеркала.

– Аделаида давно умерла. Умерла старухой – когда я была совсем юной девочкой. А за трансформаторной будкой у нас нету и сроду не было никакого дома. Как думаешь, хватит укропа?

– Вполне…

2

Вы спросите, почему я не взял маму за руку и тотчас не повел её показывать домик под черепичной крышей? Отвечу.

Маме шестьдесят семь лет. У нее болят коленки. Она недавно перенесла бронхит. После смерти отца она несколько часов просидела на одном месте, глядя в пустоту – именно поэтому я и приехал к ней из прекрасной страны, где остались сочные фрукты, ласковое солнце, море и моя дивная, черноволосая полногрудая Доминика.

Соседка сказала по телефону, что Тревор воет, не переставая. И, если так пойдет дальше, то мама окажется в психушке, а папин пёс – в приюте или и вовсе на улице. Я попросил ее побыть с мамой до моего приезда и сразу купил билет в один конец. Папа всегда говорил, что мне не хватает ответственности – и я постарался поступить ответственно после его кончины, хотя это и нелогично. Что ж, на самом деле я всегда хотел следовать логике – просто у меня не особо это получалось.

Несколько недель после похорон мама молчала и делала то, что я говорил – если говорил. Я напоминал ей о необходимости умываться и чистить зубы. Говорил, что пора спать. Что надо поесть. И, если сейчас она улыбалась и говорила мне, что никакого дома за трансформаторной будкой нет – я радовался её улыбке и вовсе не планировал спорить. Я вообще всегда считал, что важнее мир и покой, а не правота. Да, вот такой уж я беспринципный.

Папа всегда утверждал, что мне не хватает твердости, напористости и энергии отстаивать свои мнения и убеждения. Возможно, поэтому я и дал деру с Западной улицы, едва закончил колледж.

– Все делятся на альф и бет, – вещал папа:

– Альфы решают все. Беты плывут по течению в их кильватере. Определись, кто ты! К умным – или к красивым. Середины нет, сынок. Ведущий или ведомый! Первый или один из многих, таковы законы мира…

Я не спорил. Молчал, кивал. Но я не хотел «определяться». Не хотел «иметь четких планов на будущее», не хотел «двигаться к цели мелкими шажками». Я хотел жить каждый день, как последний – и тут уж вполне преуспел. Возможно, потому что мои родители сами по себе были странными людьми – и я долго тяготился этим.

Мама родила меня в тридцать восемь лет. До меня у нее было две дочери – мои старшие сестры, но обе они умерли от генетического заболевания, не дожив до семилетнего возраста. Сказать, что с меня сдували пылинки – значит ничего не сказать. Меня водили за руку до конца третьего класса, и до того же возраста пытались кормить с ложки (спасибо, что не грудью). Отец, который был старше матери на добрый десяток лет, отчего-то считал, что я непременно должен вырасти вундеркиндом. Меня учили игре на флейте, четырем языкам и живописи. Странно, как я вообще дожил до совершеннолетия и не свихнулся…

Я пришел в школу, не увидев ни одного мультфильма, которые мои сверстники знали наизусть. Я разговаривал языком, которым пишут книги – точнее, писали в незапамятные времена. Сейчас мне двадцать девять, и я до сих пор чувствую себя нелепо в пуховике и шапке, зато умею лихо носить костюм-тройку и плащ со шляпой, словно герой фильмов пятидесятых годов прошлого века. Я знаю кучу бесполезной в кругу сверстников информации – и всегда боюсь ляпнуть лишнего. Однокурсники говорили мне «эй, гугл» – и спрашивали, не аутист ли я.

Я боролся со всем этим, как мог – на моем теле одиннадцать татуировок, я носил ирокез, длинные волосы и даже ходил бритоголовым. Сейчас я выгляжу вполне заурядно – и также себя чувствую. Мне комфортно быть заурядным.

– А знаешь, почему того пса звали «Серебряным»? – неожиданно спросила мама, войдя в мою комнату – как обычно, без стука.

– Я вдруг вспомнила. Аделаида говорила, что он натаскан на вампиров, а они боятся серебра! – мама вдруг даже захихикала, словно девочка:

– Представляешь, старая Аделаида верила в вампиров! В наше-то время…

«Кажется, мама и впрямь оживает…»

– Вампиры, да. Хочешь, посмотрим с тобой сериал про вампиров? Называется «Сумерки». Ты же не видела? – я попытался перевести разговор в сторону развлечений. Просмотр сериала с сыном – отличное развлечение для пожилой женщины, ведь так?

– Может, и не зря верила, – продолжала мама:

– Когда её нашли, у нее было перерезано горло. И я слышала сплетню, что оно было даже перегрызено, представляешь? Все лицо было изуродовано, ее опознали по одежде. Страшная смерть…

Я всё-таки включил «Сумерки». Но Тревор стал лаять – и, пока я не выключил, он лаял и лаял, скалил зубы, рычал. Да и мама не особо следила за происходящим на экране – мысли ее где-то витали – полагаю, в далеком прошлом.

– Я выйду с ним, пусть побегает и успокоится!

Времени было около одиннадцати часов вечера.

– Тогда возьми ключ, я лягу, – ответила мама:

– И надень шарф и шапку. И непременно перчатки! Ты в кальсонах?

– Да. И носки шерстяные тоже надену, ага. Ложись, мам.

Я вышел из переулка на Западную улицу и отправился вниз, к трансформаторной будке. Странное предчувствие томило меня и одновременно настораживало. Впрочем, на фоне однообразия последних дней я даже был этому рад.

3

На Западной улице всего-то шесть фонарей. Иногда (а если честно, почти всегда) часть из них не горит. В эту ночь почему-то погасли все, кроме двух. Один горел прямо у выхода из моего переулка, второй, последний – в самом конце улицы. Забавно, но он был закреплен как раз на трансформаторной будке – и обычно как раз не горел именно он.

Подтаяло. Снег под ногами неотвратимо превращался в мерзкое коричневое месиво. Тревор шел, брезгливо поднимая лапы – но было видно, что пёс рад прогулке: его хвост колыхался, словно стяг.

«А ведь мне ещё мыть тебе лапы»…

У одного из негорящих фонарей спиной к забору стоял мужчина, который показался мне смутно знакомым. Чем-то похожий на Хагрида из «Гарри Поттера», грузный, он затягивал шнурки на высоких желтых ботинках. Тревор тоже узнал его – завилял хвостом.

– Добрый вечер! – поздоровался я.

«Лишним не будет»

Я уехал – а точнее, сбежал с Западной улицы в девятнадцать лет. Кто угодно мог узнать меня здесь – я же со всеми чувствовал себя незнакомцем. К тому же, у меня просто отвратительная память на лица.

– О, Кай, здорово, – отозвался великан. Я невольно поморщился. Да, меня так зовут – и почему меня назвали, как чертова персонажа чертовой детской сказки, мне никто никогда не объяснял. Да, сейчас такие имена вошли в моду – но во времена моего детства я устал слушать вопросы, как собрать то или иное слово из дерьма и палок – и где моя Герда. Когда я вырос, я сменил имя в документах – но мои родители продолжали, конечно же, называть меня Каем.

Видимо, не только они.

– Ты что же, не помнишь меня? – удивился мужчина, победив шнурки и выпрямившись во весь рост. В нем было больше двух метров – и весил он, наверное, вдвое больше меня.

– Я же Арчибальд! Дядя Арчик! Я катал тебя на ослике, помнишь?!

– Эээ…

«Ещё один носитель странного имени. Вот чем думали его родители?»

Я смутно припомнил какого-то осла, поля подсолнухов и почему-то ручного медведя – но к дяде Арчику все эти ассоциации меня никак не приблизили.

– Я помню только подсолнухи, – честно сказал я:

– И немножко осла…

Великан заулыбался.

– Этих да, их не забыть. Они тебе понарассказывали тогда на радостях море всякой всячины, ты был в полном восторге! Сколько тебе лет-то было тогда, пять? А как ты всё время просил меня станцевать, помнишь? Эх, Кай, малыш! Какой большой ты стал…

Я не успел ответить «нет, не помню» – улыбающийся гигант сжал меня в объятиях; Тревор скакал вокруг нас и подскуливал – от счастья? Впрочем, мне показалось, что он, скорее, пытался привлечь внимание Арчибальда.

– Сильвер, братишка! Ты тоже рад, что Кай снова с нами? – Арчибальд сгреб в кучу и мою собаку – и смачно расцеловал сеттера прямо в морду.

– Это Тревор, – поправил я:

– Пёс моего покойного отца…

– Тревор? – озабоченно переспросил Арчибальд, явно растерявшись. Тревор тявкнул на него, словно сердясь.

– Ты перепутал, уважаемый! – раздался сзади звонкий знакомый голос.

Я обернулся, ожидая увидеть злобную старушку из домика. И поперхнулся дежурным «добрый вечер» – напротив стояла худенькая девчонка моложе меня на добрый десяток лет. Зеленые глазищи. Рыжие, почти красные волосы. Немного веснушек на светлой коже, неожиданно темные брови.

– Я перепутал?! – повторил Арчибальд:

– Но, Ида…

– Повторяю: ты перепутал кличку собаки. Это Тревор, чего непонятного? А ты не ко мне ли шел, Арчи? С таким-то мешком счастья…

У великана и вправду был при себе мешок, в котором что-то шевелилось.

– Да, да! Я уезжал и не зашел к тебе на Самайн, вот, только вернулся с новенькими… – великан был явно рад сменить тему. Но, судя по ответному взгляду Иды, лучше не стало.

– Вы тут отмечаете Самайн?! – признаться, я удивился популярности кельтского праздника урожая на Западной улице. Моя Доминика любила все эти скандинавские верования. Вот кто смог бы поддержать разговор о Самайне – и даже объяснить тонкую разницу между ним и Хеллоуином!

Но Доминика грела свою нежную оливковую кожу где-то на юге Италии – а я стоял в снегу и грязи на Западной улице.

– Кто же не отмечает Самайн?! – изумленно спросил дядя Арчик.

Из сумки на плече Иды высунулась серая желтоглазая кошка и сердито мяукнула. Глаза её вспыхнули оранжевым огнем – и говорливый Арчибальд тут же умолк.

– Люди не отмечают. По крайней мере, здесь. Не следует лезть в чужие дела, особенно в дела королей, – сказала Ида, твердо беря великана под руку:

– Пойдем, Арчибальд. Мы состоим в обществе любителей исторических реконструкций, Кай. Поэтому иногда чудим. Пока, хорошего тебе вечера. До свидания, собака Тревор!

Они сделали буквально несколько шагов – и тут фонарь на трансформаторной будке подло потух, погрузив нижнюю часть Западной улицы по тьму. Тревор заскулил и потянул поводок: айда домой! Что ж – я был только рад…

Я пришел домой, помыл псу лапы и пузо, вытер. Мама уже спала. Рядом с фотоальбомом на столе лежал ещё один альбом – как оказалось, с моими детскими рисунками. Видимо, мама достала его, пока я гулял. Я открыл его и стал перебирать слегка пожелтевшие листы.

Как я уже рассказывал, со мной в детстве занимались решительно всем – в том числе, к нам приходили на дом преподаватели-художники, поскольку родители считали меня одаренным. Возможно, у меня и вправду когда-то был талант: рисунки оказались яркими, красочными, с большим количеством деталей. Один из них привлек моё внимания обилием желтого цвета – на нем было изображено поле подсолнухов с улыбающимися физиономиями в сердцевинах. Мужчина с длинными серыми волосами вел в поводу осла – то, что это ослик, а не пони, было понятно по форме ушей. На ослике верхом сидела какая-то кракозябра, а рядом шло нечто коричневое и лохматое. Я перевернул лист.

«Афтопотрет с харошим метведем Ачибалдом и папой в полях жиланий» – было написано на обороте. Почерк был мой.

4

Изучение собственных детских рисунков дало мне много поводов для размышлений. Отца я то и дело отчего-то изображал в короне. «Метведь Ачибалд», к моему удивлению, присутствовал на доброй половине рисунков. Я начал припоминать, что в раннем детстве отчего-то жаловал именно игрушечных медведей – может, всё дело в этом? Еще примечательны были «сереневый дворетс» и «малиновый сад». В саду, по воле моих детских фантазий, произрастали ягоды-малины размером с два кулака. А во дворце, судя по моим «пейзажам», господствовали странные для дворцовых интерьеров цвета всех оттенков фиолетового. Отец почти повсеместно изображался с короной на голове – и, помимо меня, рядом с ним то и дело находились какие-то две девицы в пышных «принцессиных» платьях, повыше и пониже. Высокая носила узкую маленькую корону. На обороте одного такого листа тоже была подпись – «Папа я и Силизтина».

– Я и не знала, что многие твои рисунки подписаны, – сказала мама, тихо подойдя сзади:

– Я никогда не переворачивала листы… Как же жаль, что ты так и не стал художником! Какие краски! Какая палитра! Как же ты был талантлив…

Я не с нею стал спорить. Многие дети рисуют. Наверняка, кто-то рисовал и получше.

– А кто такая Селестина? Вот, девочка в короне? Мое детское увлечение?

Мама погладила меня по голове.

– Когда тебе было пять или шесть лет, тебе кто-то рассказал про твоих умерших старших сестер. Наверняка соседи… Люди бывают очень жестокими – они, я уверена, даже не подумали о том, как это могло на тебя подействовать… Ты очень впечатлился и стал придумывать о сестрах истории. Рассказывал мне, что они вовсе не умерли, а живут во дворце и стали принцессами. Светлану ты называл Селестиной, а Юлю – Июнией. Это было так трогательно…

Я сжал ее ладонь в своей.

«Как бедная мама вообще смогла пережить такую утрату? Две дочки, одна за другой?! Откуда у нее взялись силы еще и на меня?!» Кажется, я понял, почему никогда не верил в бога – да и теперь не хотел верить.

– Иногда ты представлял, будто играешь с ними. Рассказывал мне, как Селестина брала тебя на руки и угощала ягодами. А Июния – вредная, и ревнует к тебе отца. Ты обижался, что я считаю твои рассказы фантазиями – и в доказательство своих слов рисовал для меня эти картины…

– И когда я прекратил такие игры? – мой голос слегка дрожал, когда я спросил об этом. Может, сегодняшний Арчибальд был галлюцинацией – и я потихоньку трогаюсь умом? С меня бы сталось.

– Лет в восемь. Ты же поздно пошел в школу. Папа все считал, что ты к ней не готов. Что тебе рано, что ты ещё мал. Когда ты стал школьником, все эти фантазии разом перестали тебя занимать…

В сознательном возрасте я никогда не говорил с мамой о сестрах, но тут решился.

– А у тебя остались фотографии Светланы и Юли?

Мама сходила ещё за двумя альбомами. В каждом из них жила девочка от рождения до шести или семи лет. Первая была белокурой, высокой для своего возраста – похожей на отца, но с глазами мамы. У нее было недетски серьезное личико. Вторая была, скорее, схожа со мной – треугольное лицо с острыми скулами, мягкие пепельные волосы, скорее взлохмаченные, чем кудрявые… она унаследовала пухлые мамины губы – не будь их, мы могли бы сойти с нею за близнецов. Старшая девочка почти на всех фотографиях щеголяла в нарядных платьях, младшая явно была пацанкой – ее платьица смотрелись так, словно их надели силой и только для фото.

– Светланы не стало в семь, Юленьки в шесть, – сказала мама, закрывая альбомы:

– Никто из них даже не пошел в школу…

Я обнял маму – и мы долго сидели рядом, не говоря ни слова. Я понял, что мысли об Италии и Южной Америке, о Доминике и Джеральдине, об осьминогах и белоснежных яхтах в лазурных водах придется выбросить вон. Моя судьба теперь тут – быть рядом с мамой, на Западной улице. Хотелось плакать и даже выть.

5

Утро началось отлично. Позвонила по видео Доминика. Она была так сексуальна, так ласкова, так весела! Настолько, что все проблемы, которые накануне легли на мои плечи тяжелым мокрым сугробом, показались сущей ерундой.

– О, давай ты приедешь обратно скорее! Забери свою маму и эту милую собаку и живите тут, кто же не дает тебе? О, у твоей мамы есть дом? Его можно сдать в аренду или продать – и ты не будешь жить с мамой в гостях у моей родни! Тебе будет удобнее в моей стране. О, конечно же, я помогу вам найти жилье… О, моя мама будет так рада познакомиться с твоей…

Доминика любое предложение начинала с этого «о».

Я говорил ей, что люблю её и что больше всего на свете хотел бы проснуться с нею в одной постели. Она смеялась, закидывала волосы назад и её длинные асимметричные серьги блестели на солнце. Я подумал, что стоило бы снова взять в руки краски – лишь бы нарисовать её. Я даже представил, как веду томно изогнутую линию – завиток волос, шея, серьги…

«Серьги…»

Что-то вспыхнуло в моей голове. Я вдруг понял, что никогда не видел Доминику без этих серег.

– Что они значат, эти символы? – перебил я щебет моей знойной богини:

– Они же что-то означают?

– О…

Если бы после странностей последних дней я не стал чувствителен, как летучая мышь, – клянусь, я бы и не заметил, что Доминика смутилась. Мы говорили, как обычно, на итальянском – точнее, на нашем собственном суржике из итальянского и английского. И я знал, что, когда в речи Доминик становилось больше английских слов – она лукавила.

– О, это просто серьги. Я их купила давно в какой-то piccolo negozio. Я не знаю, что это за символ. Я думала, это просто абстракция. Так. Aggeggio…

"Всего четыре итальянских слова, включая «о».Она врет»

Я перевел разговор на другое и простился. Надеюсь, я не спалился – и Доминик ничего не поняла.

«Возможно, я психопат и параноик», – я покрутил эту мысль в голове, словно попробовал на вкус. А потом нарисовал эти загогулины – и загнал изображение в поисковик.

«Символ забвения», – выдала мне сеть. И тут же моя собственная память подкинула странное слово – «обливиАрэ».

«Я знаю, что такого слова не существует. Есть слово oblio – „забвение“ по-итальянски. Есть oblivion – то же самое по-английски. „Забудь“ по-итальянски dimenticalo, от него образовано название болезни: „деменция“. По-английски „забыть“ – „to forget“. Obliviare… такого слова нет, я уверен. Но я точно слышал это слово…»

Слово звучало в моей голове двумя голосами, мужским и женским, в унисон. И почему-то вспоминался вкус горькой, солоноватой воды, похожей на подогретую минералку.

«Ненавижу минеральную воду!»

Я схватил папку с рисунками. Я должен, должен был что-то нарисовать! Маленький мальчик, знавший нечто тайное, а потом позабывший, должен был оставить мне мостик в свою реальность.