Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке

НДТ: Но, полагаю, различие отчасти в том, что в движении секуляризма… там присутствует стремление склонить больше людей думать подобным образом, или быть такими же, на том основании, что это улучшит общество. Или заставит общество принимать более рациональные решения. Я не знаю ни одного гея, который ставит цель сделать всех геями. Они просто хотят, чтобы их уважали такими, какие они есть, но они не пытаются сделать геями всех остальных. И здесь отличие, скажем, от вашей книги “Бог как иллюзия”. Не существует книги “Гетеросексуальность как иллюзия”, где было бы написано: “Мы правильные”. Так что для меня существует разница в целях между гей-движением и движением секуляризма, если угодно.

РД: Думаю, вы преувеличиваете стремление секуляризма обратить всех в свои убеждения. Это скорее: “Мы хотим обратить вас не в атеизм, а в представление о том, что атеистов нельзя дискриминировать”.

НДТ: Так мы живем в иные времена, чем были сто лет назад? И Дарвин углубил раскол? Было сообщество верующих, которое после Дарвина укрепило свои позиции? Потому что я не помню подобного уровня конфликта. Может быть, я просто о нем не знал. Не претендую на исчерпывающее знание общественных и культурных нравов всего мира, но я помню дни, когда верующие ходили в церковь, синагогу или мечеть по выходным, а в будние дни дети ходили в школу и обучались науке.

РД: Похоже, в современной Америке это реальное явление – что неверующие рискуют подвергнуться остракизму. Хотя это не относится к таким местам, как Кремниевая долина, где я только что побывал. В Кремниевой долине я постоянно встречал людей, которые говорили: “В чем проблема? Я атеист, всем известно, что я атеист!” – но они-то живут в Кремниевой долине!

НДТ: Как насчет Великобритании или Европы в целом? Она ведь очень неверующая, правильно?

РД: Да, и парадоксальным образом во многих европейских странах имеется организованная церковь, и это может быть не случайно. Может быть, организованная церковь делает религию скучной, тогда как в Америке религия…

НДТ: У нас религию можно выбирать.

РД: Свобода предпринимательства. Выбор.

НДТ: Да.

РД: Вы рекламируете свою мегацерковь.

НДТ: И я могу быть последователем тех проповедников, которые мне нравятся, и…

РД: И ходить в эту церковь, и в эту церковь, а не в ту и…

НДТ: Это замечательно.

РД: В Британии люди ходят в церковь только на венчания и отпевания.

НДТ: Когда я ненадолго ездил туда – мы снимали фильм “Космос”, – тогда я узнал… Ну, вы же в курсе, что существует такая штука, как Англиканская церковь, но на практике это административное учреждение, а так в церковь никто не ходит.

РД: Да. Она коронует монарха…

НДТ: Именно!

РД: Да.

НДТ: А остальная Европа?..

РД: Думаю, Европа очень разная. По-моему, во Франции и в традиционно католических странах – Франции, Италии, Испании, – там очень силен антиклерикализм, но Соединенные Штаты выделяются религиозностью, как белая ворона. Из Европы надо двинуться в сторону Ближнего Востока, чтобы увидеть подобную увлеченность религией.

НДТ: Так вот, если оглянуться назад, то до двадцатого века практически все знаменитые ученые – верующие. Галилей верующий, он набожный католик. Ньютон был англиканином, но возражал против догмата Троицы; у него были вопросы. Нередко современные верующие ссылаются на религиозность ученых прошлого, да и если посмотреть на цифры наших дней… я не проверял новейшие данные, но когда я проверял, то в США аж треть практикующих, публикующихся ученых называет себя верующими однозначно, когда их спрашивают: “Вы молитесь? У вас есть всемогущее существо, которое вмешивается в ваши повседневные дела?” И они отвечают: “Да”. Поэтому нельзя говорить, что религиозность сама по себе является проблемой; вам придется переформулировать этот аргумент и сказать, что тогда, когда вы хотите заниматься этим с вашими религиозными убеждениями, это становится проблемой. Но вообще, для всех остальных, проблемы нет.

РД: Ладно, давайте я выскажусь по этому пункту. Во-первых, по-моему, нам следует проводить большое различие между историческим прошлым и сегодняшним днем.

НДТ: Безусловно, я смешал их. Простите.

РД: Ньютон, Галилей… это до Дарвина. До Дарвина невозможно было не быть верующим – разве что если бы вы были закоренелым скептиком. Ведь, когда я смотрю на окружающий мир, кажется практически очевидным, что его кто-то должен был спроектировать, – пока не явился Дарвин. Как можно осуждать Ньютона и Галилея? Поэтому меня совершенно не впечатляет данный аргумент. Что касается одной трети ученых в Америке – примерно так оно и есть, судя по опросам, которые мне попадались. Но если от ученых вообще перейти к научной элите – исследования проводились как на материале Американской национальной академии, так и Королевского общества Британского Содружества, – к соответствующим элитарным академиям наук, то там только 10 %. Вы скажете, что нас все-таки должны тревожить эти 10 %…

НДТ: Ну, не знаю, можно ли употреблять тут слово “тревожить”: хотя это высказывание мне и приписывают, на самом деле я имел в виду, что вот у нас есть такие люди, как вы, отстаивающие свою позицию перед публикой, – но я не вижу, чтобы вы отстаивали ее перед той самой третью ученых, наших профессиональных собратьев; а как вы можете надеяться обратить публику, привести ее к более рациональному мышлению, когда наше собственное научное сообщество на треть такое, причем даже в элитарной группе, ведь эти 10 % – не ноль процентов.

РД: Верно. Но здесь нужна толика осторожности. Если спросить ученых, во что они на самом деле верят, они могут ответить, что они верующие, могут сказать “я иудей” или “я христианин”. Если их действительно спросить, эту треть… а возможно, конкретнее, как раз эти 10 %… во что они верят, они будут говорить о тайне Вселенной – у них есть своего рода почтительное отношение, которое присуще и мне, думаю, что и вам тоже. Но если вы спросите: “Вы в самом деле верите во что-то сверхъестественное? Я знаю, вы называете себя христианином, но вы верите, что Иисус родился от девственницы и воскрес из мертвых?” – то они, конечно, не верят. Значит, их придется вычесть, подозреваю; вычитаем эйнштейнианцев…

НДТ: То есть эйнштейновский Бог – это Бог Спинозы, Бог Вселенной, отвечающий за законы и прочее, отвечающий за Вселенную, наблюдаемую наукой. Это просто недоказуемо, вот и все.

РД: По-моему, он даже не “отвечает за Вселенную”; думаю, просто Бог и есть Вселенная. А это немножко не то же, что думать, будто существует разум, который все это сотворил. Итак, я думаю, что вам понадобится их вычесть. И тогда у вас остаются те немногие, которые действительно верят в непорочное зачатие, и я не знаю, как с ними быть. По-моему, они, так сказать, предатели науки.

НДТ: Но тем не менее они занимаются наукой! То есть ваше возражение философского порядка.

РД: Как в случае с астрофизиком, о котором я рассказывал. Мы это уже обсуждали. Но я скажу вам еще кое-что. Мой британский фонд проводил опрос – мы заказали опрос общественного мнения, – и мы выбрали ту же неделю, в которую проходила перепись населения 2011 года, а в Британии при переписи задают вопрос о вероисповедании и нужно отметить галочкой “христианин”, “иудей”, “мусульманин” и т. д. или “неверующий”. Так вот, мы привлекли профессиональную организацию, занимающуюся соцопросами, чтобы выбрать тех, кто поставил галочку “христианин”, и узнать, во что они на самом деле верят. Конечно, это была всего лишь небольшая выборка, пара тысяч, но это делалось профессионально. И мы задавали им вопросы типа: “Вы отметились как христианин, то есть вы верите, что Христос ваш господь и спаситель?” Нет. “Вы верите, что Христос родился от девы?” Нет. “Вы верите, что Христос воскрес из мертвых?” Нет. “Тогда почему вы называете себя христианином?” Ну, потому что мне нравится считать себя хорошим человеком. Вот на какой уровень проваливаются люди, соглашаясь поставить галочку в графе “христианин”, чтобы получить ярлык, принять на себя ярлык “христианина”. Затем мы говорили: ладно, вам нравится считать себя хорошим человеком – это было не продолжение, это все отдельные вопросы, – вам нравится считать себя хорошим человеком; тогда ответьте: когда вы в собственной жизни сталкиваетесь с нравственной дилеммой, вы обращаетесь к религии, или вы обращаетесь к своим друзьям? Вы обращаетесь к своему культурному багажу?

НДТ: Отличный вопрос. Прекрасный вопрос. Хочется прокомментировать, но давайте дальше.

РД: И, если не ошибаюсь, всего около 9 % людей, отметившихся христианами, ответили, что обращаются к религии, хотя большинство ответило, что отметилось христианами потому, что им нравится считать себя хорошими людьми. Вот что на самом деле это показывает: будьте скептиком, когда люди говорят вам, что они верующие. Будьте скептиком, когда вам говорят “я христианин” или “я иудей”; в особенности если говорят “я иудей”. Это, скорее всего, значит, что человек следует иудейским традициям и…

НДТ: В Америке, как правило, ровно это и значит. Ну, если не считать настоящих хасидов, практикующих. Здесь, в Штатах, иудаизм – скорее культура, чем религия.

РД: И это нормально.

НДТ: Однажды я давал интервью журналу New Yorker, и в какой-то момент интервьюер спросил меня, был ли я воспитан в лоне какой-либо религии. Я сказал, что да, меня воспитывали католиком, и это было впервые, когда я признался в этом на публике. Я никогда не пытался скрывать это, меня просто никто раньше не спрашивал. И я сказал: но дело обстояло так – вначале мы ходили в церковь каждую неделю, затем это сократилось до раза в месяц, а затем мы стали “пасхальными” католиками, теми, кто ходит в церковь только по праздникам, – конечно, Рождество мы тоже праздновали. Что я на самом деле хотел подчеркнуть в этой статье – то, что это никаким очевидным образом не влияло ни на какие решения, которые мы принимали; мама никогда не подходила к нам со словами: “Нельзя этого делать, потому что боженька видит”. Не велось у нас дома подобных разговоров. Но надо было написать в статье про Нила деГрасса Тайсона: “Он был католиком, но теперь он ученый и расстался с католицизмом”, – как будто имел место какой-то значительный поворот.

РД: Но поворота не было.

НДТ: Поворота не было! Понимаю, почему людям хочется проводить подобные ассоциации, но в нашем доме никогда не думали: “Как бы поступил Христос?” Только: “Как бы поступил разумный, думающий человек?” И вот так складывалась вся моя жизнь.

Я все-таки предпочитаю обходиться без ярлыков. Единственная группа, к которой я себя причисляю, – это ученые, а обо всем прочем можно поговорить, как мы только что поговорили с вами.

Итак, Ричард, спасибо, что приехали. Разговор у нас затянулся.

РД: Да.

НДТ: Всякий раз, когда я вас вижу, я думаю: “Хочу рассказать ему то”, “Хочу поразмышлять об этом” и узнать его взгляды на это – так что замечательно, что вы приехали. Еще раз спасибо.

РД: Спасибо вам!

Нездравый смысл науки

Эта рецензия на “Противоестественное естество науки” (The Unnatural Nature of Science) Льюиса Вольперта вышла в Sunday Times в 1992-м. У д-ра Вольперта, выдающегося британского эмбриолога, родившегося в Южной Африке в 1929 году, репутация откровенного, иные скажут – страдающего сциентизмом (на мой и, вероятно, его взгляд, однако же не на их взгляд, это комплимент), борца за науку. Своим насмешливым тоном он не стесняется высказывать сомнения в пользе философии, особенно некоторых модных школ философии науки. Обычно веселый и приятный собеседник, временами он страдает приступами тяжелой депрессии, живо и трогательно описанной в “Злой тоске” (Malignant Sadness).

Вылейте в море стакан воды. Дайте ей время равномерно распределиться по океанам мира. Затем зачерпните еще стакан из моря в любом месте. Почти наверняка в нем будет как минимум одна молекула воды из первого стакана. Дело в том, что, по словам Льюиса Вольперта, “в стакане воды намного больше молекул, чем в море – стаканов воды”. Из этого простого утверждения следуют ошеломляющие выводы. Чашка кофе, которую я собираюсь выпить, содержит атомы, которые прошли через мочевой пузырь Оливера Кромвеля, и ваш, и папы римского. Это словно объединяет нас всех в одну большую счастливую семью. Вольперт, однако, делает не столь сентиментальный и более интересный вывод: что наука далека от здравого смысла.

Томас Гексли, как известно, сказал: “Наука не что иное, как вышколенный и организованный здравый смысл… и ее методы отличаются от методов здравого смысла лишь настолько, насколько гвардейское фехтование отличается от манеры дикаря размахивать дубиной”. Вольперт, рискну предположить, подписался бы под этим только при условии, что речь идет об определенных аспектах научного метода и что “здравый смысл” подразумевает скорее обоснованную рассудительность, чем бытовую народную мудрость. Бытовая народная мудрость, столкнувшись с пугающим совпадением, легко прибегает к сверхъестественному объяснению. Обоснованная рассудительность знает, что совпадения так или иначе бывают. Ученые – гвардейцы статистики, обученные рассчитывать их (совпадений) вероятность.

Но это научный метод. Подозреваю, Вольперт имел в виду не столько методы, сколько результаты. Наука печально известна отступлениями от здравого смысла на мозголомных вершинах квантовой теории и теории относительности, но даже классическая ньютоновская механика не так легко поддается нашей жалкой интуиции. Кто бы мог представить, что если бросить одну пулю и одновременно выстрелить другой из ружья горизонтально, обе пули упадут на землю одновременно?

Вольперт лукаво заигрывает с предположением, что “если что-либо совпадает со здравым смыслом, это почти наверняка не наука… Наш мозг – а следовательно, и наше поведение – в ходе эволюции приспосабливались взаимодействовать с непосредственным миром вокруг нас”. Могу засвидетельствовать, что сама эволюция, хотя это детская тема для понимания в сравнении, скажем, с сингулярностью черных дыр, вступает в конфликт с упрямо тупым здравым смыслом, созданным для восприятия человеческих масштабов времени – от секунд до столетий, и дуреющим от того, насколько медленно мелют миллионолетние мельницы геологии.

Льюис Вольперт – выдающийся эмбриолог, член Королевского общества, которому удается одновременно быть успешным популяризатором (а будь он неуспешным популяризатором, это совмещение давалось бы ему куда легче). В этом году его имя уже появлялось на литературных страницах – он внятно выступал за науку против получившего чрезмерное внимание прессы ноющего хора дамочек-писательниц[15], хороших журналистов и третьесортных философов, сетовавших на то, что наука лишила человечество “души”. Вольперт разделался со всеми ними авторитетно и ловко. Он не упоминает их в своей книге, и правильно делает, хотя он и резюмирует их взгляды, приведя столь же глупую цитату из более талантливого писателя, Д. Г. Лоуренса: “Знание погубило солнце, превратив его в шар с пятнами”.

Эта книга – собрание мыслей Вольперта о науке, ее значении, о том, как она делается и как она связана с другими областями. Изложив свой главный тезис – что наука конфликтует со здравым смыслом, – Вольперт делает пусть и не совсем неожиданное, однако интересное наблюдение, что технологии достаточно независимы от науки и что их расцвет случался в истории намного чаще, чем расцвет науки. Затем следует обязательная глава о том, что “все началось с древних греков”. Никогда не понимал, почему нас должна интересовать вся эта чепуха про огонь, землю и воду, но никто из пишущих на подобные темы, похоже, не в состоянии этого пропустить, а Вольперту даже удалось рассказать об этом вдохновенно.

У нас, ученых, есть свои амбиции и человеческие слабости, и Льюис Вольперт говорит о них откровенно. Некоторые ревниво переживают за приоритет или по крайней мере жаждут восхищения коллег. Джон Холдейн – сейчас, когда я пишу эти строки, как раз исполняется сто лет со дня его рождения, – выделяется на общем фоне как достойное исключение: его “великой радостью было видеть свои идеи в широком обиходе, даже если на него при этом не ссылались”. Иные ученые мошенничают, подменяя цифры или выдумывая эксперименты, которые никогда не проводились, в угоду любимой гипотезе. В этих случаях важно не само существование подобных ученых, а тот неподдельный ужас, с которым относится к ним научное сообщество.

Если садовник просит нас уплатить ему наличными, мы понимающе подмигиваем и не говорим об этом налоговому инспектору. Если приятель джоудит на железной дороге[16], путешествуя без билета, мы не столь снисходительны, но все же его не разоблачаем. Но ученый, в отношении которого доказано, что он сфабриковал данные, будет безжалостно изгнан из профессии и не получит второго шанса. Надо признать, впрочем, что как раз потому, что мошенничество в науке – столь несмываемый позор, профессора обычно смыкают собственные ряды ради защиты коллеги, обвиняемого в подобном, и заставляют потенциальных разоблачителей устраивать мучительные танцы с бубнами, чтобы обосновать обвинения. Но все ученые хотя бы на словах поддерживают мнение, что уличенному мошеннику в науке не место и что ему, вероятно, следует избрать себе другое поприще (например, юридическое), где его талантам нашлось бы отличное применение.

Никто не отрицает, что ученые порой нарушают собственные стандарты, фальсифицируя или по крайней мере подгоняя свидетельства в свою пользу. В науке примечательно то, что ее стандарты очень высоки. Адвокатам платят (мягко говоря) фактически за подгонку свидетельств в пользу клиента. Политиков и журналистов уважают за то, что они делают то же самое во имя “политики” и “точки зрения” соответственно. Причину особой щепетильности ученых отыскать нетрудно. В быту считается, что обман можно предотвратить только путем постоянного контроля. Чеки, подписи и удостоверения личности требуется предъявлять постоянно, и никто не обижается. Но в естественных науках (как и в некоторых других областях наук) все основывается на доверии, а не на контроле или проверках. Если ученый, работающий в одиночку, без свидетелей, сообщает, что проделал X и наблюдал Y, его коллегам недосуг проверять, действительно ли он занимался X и наблюдал Y. Если бы обман стал распространенной практикой, вся наука бы рухнула. Вот почему обман в науке – столь непростительный грех. Если бы профессиональные стандарты влияли на личное поведение, ученые безусловно были бы самой нравственной общественной стратой в мире. А еще они от природы доверчивы, и потому, говорит Вольперт, ему нравится идея привлекать профессиональных фокусников[17] для разоблачения экстрасенсов, медиумов и других шарлатанов (что называется, “вор ловит вора”).

Вольперту есть что сказать содержательного о роли философов в науке. Он заключает, что по большей части они безобидны, но все же выделяет “культурный релятивизм”, полагая, что с его помощью социальные науки оказывают зловредное влияние на общество. “Даже утверждения типа 2 + 2 = 4 социологи считают законным поводом для сомнений, как и логику, и рациональность”. Я бы счел, что Вольперт преувеличивает, если бы сам не встречал некоторых социологов, получающих зарплаты в университетах и влияющих на студентов. Вольперт провокативно заявляет, что “ученые могут гордиться тем, что они наивные реалисты”[18]. Социологам стоит быть благодарными по крайней мере за некоторую долю научного реализма всякий раз, когда они садятся на реактивный самолет, а не на ковер-самолет или летучие сани, запряженные оленями.

Самолеты летают потому, что инженеры считают, что 2 + 2 = 4. Это написал я, а не Льюис Вольперт. Тем не менее справедливо будет сказать, что, если вы находите это высказывание примитивным, упрощенческим, “редукционистским” или наивным, вам, вероятно, книга Вольперта не понравится. Не понравится она вам и в том случае, если вы считаете, что научная истина в конечном итоге основывается на вере и ее статус ничем не отличается от статуса астрологии, религии, племенной мифологии или Фрейда. И если вы считаете, что современное научное мировоззрение не продвинулось по сравнению с мировоззрениями прошлых эпох. Либо полагаете, что наука убивает человеческую душу. Если вы подписываетесь под любым из этих убеждений, вы, вероятно, сочтете эту книгу занудной. Если же вы разумнее, она вам понравится. И из уважения к центральной теме книги я, пожалуй, должен добавить еще кое-что: если здравого смысла у вас в избытке, вы даже сочтете ее целительной. Как бы то ни было, прочтите ее.

Мы все родственники?

Бывший руководитель моего оксфордского колледжа как-то сказал: “Когда я начинал свою карьеру в качестве молодого преподавателя, мне говорили, что нужно поднимать не больше одной темы за лекцию. А сейчас мне говорят, что даже и это лишнее”. Этот маленький текстик поднимает всего одну тему, но тему контринтуитивную и потому заслуживающую внимания. Он, соответственно, краток – от него и требовалось быть кратким, ведь он был написан для детской антологии, опубликованной в 2012 году под заглавием “Большие вопросы маленьких людей”[19].

Да, мы все родственники. Ты (вероятно, дальний) родственник королевы, и президента США, и мой. Мы с тобой друг другу родственники. Ты можешь сам в этом убедиться.

У каждого из нас двое родителей. А так как у каждого родителя двое собственных родителей, то у каждого из нас четверо бабушек и дедушек. Значит, так как у бабушек и дедушек тоже было по двое родителей, у каждого из нас 8 прабабок и прадедов, 16 прапрабабок и прапрадедов, 32 прапрапрабабки и прапрапрадеда и так далее.

Ты можешь отсчитать любое количество поколений назад и вычислить, сколько предков у тебя должно было быть в те времена. Все, что тебе нужно, – это умножить число два само на себя нужное количество раз.

Допустим, мы отступаем на десять столетий назад, в англосаксонские времена, незадолго до норманнского завоевания, и высчитываем, сколько твоих предков должно было жить в это время. Если мы примем, что столетие равняется четырем поколениям, это около сорока поколений назад.

Два, умноженное само на себя сорок раз, дает более тысячи триллионов. Однако все мировое население в то время составляло лишь около трехсот миллионов. Даже в наши дни оно составляет семь миллиардов[20], а ведь мы только что рассчитали, что тысячу лет назад только одних твоих предков было в 150 раз больше. Причем пока речь шла лишь о твоих предках. А как насчет моих предков, или королевы, или президента? Как насчет предков каждого из семи миллиардов людей, живущих в наши дни? Неужели у каждого из этих семи миллиардов собственная тысяча триллионов предков?

Что еще хуже, мы ведь отступили в прошлое только на десять веков. Допустим, мы отступим до эпохи Юлия Цезаря – это около 80 поколений. Два, умноженное само на себя 80 раз, дает более тысячи триллионов триллионов. Это более миллиарда людей, втиснутых на каждый квадратный метр земной суши. Они бы стояли друг на друге слоем в сотни миллионов человек!

Очевидно, где-то у нас ошибка в расчетах. Мы ошиблись, утверждая, что у каждого двое родителей? Нет, это безусловно верно. Так следовательно, у каждого четверо дедушек и бабушек? Ну, вроде бы да, но не обязательно четверо отдельных дедушек и бабушек. В этом как раз и дело. Кузены иногда женятся. У их детей четверо дедушек и бабушек, но вместо восьми прадедушек и прабабушек у них только шесть (потому что одна пара “дедушка + бабушка” у них общая).

Браки кузенов снижают количество предков в нашем расчете, однако браки между собственно двоюродными братьями и сестрами не так уж распространены. Но та же идея уменьшения числа предков работает с браками между более дальними родственниками. И здесь отыскивается ответ на загадку очень больших чисел, которые у нас получились: мы все родственники. Реальное население планеты во времена Юлия Цезаря составляло лишь несколько миллионов человек[21], и мы все, семь миллиардов, происходим от них. Мы действительно все родственники. Всякий брак происходит между более или менее дальними родственниками, у которых есть много общих предков еще до того, как они обзаведутся собственными детьми.

По этой же логике мы дальние родственники не только всех людей, но и всех животных и растений. Ты родственник моей собаке, и салату, который ты ел на обед, и любой птице, которая пролетит мимо твоего окна. У меня и у тебя общие предки со всеми ними. Но это уже другая история.

Своевременное и вневременное

В 2000 году Хоутон Миффлин запустил издание ежегодной антологии, озаглавленной “Лучшая американская литература о науке и природе”. Тим Фолджер, редактор серии, позвал меня выступить в качестве приглашенного редактора выпуска 2003 г.; это сокращенная версия моего предисловия к сборнику за тот год[22].