Точка невозврата

– …Но это лишь один из вариантов. Один из нескольких, – после недолгого молчания продолжил учитель. – Скажи, пожалуйста, я давно наблюдал за твоими успехами в области гуманитарного просвещения, особенно тех аспектов, что касаются положений Концепции, географии и логики мышления, однако ты никогда не интересовался художественной литературой. Почему?

Я улыбнулся. На этот вопрос ответ у меня был.

– Потому что художественная литература никак не способствует научному познанию мира, Владислав Сергеевич. Строго говоря, если смотреть с позиции Концепции, именно интуитивная манера познания, манера чувств и эмоций, которую культивировало подавляющее число писателей прошлого, и поставила человечество на грань вымирания. Национализм, реваншизм, философские идеи и популистские идеологии – вот что привело к Последней войне. Вот из-за чего наши реки и поля теперь отравлены джиэр-вирусом, а по безлюдным пустыням снуют кочевые толпы деградировавших техноварваров. Иррациональность – путь к гибели, в Концепции это явственно отражено, и очень странно для учителя гуманитарного познания задавать подобные вопросы.

На мои слова, резкие и даже в какой-то степени оскорбительные, Владислав Сергеевич, однако, не обиделся. Напротив, по окончанию моей речи он звонко рассмеялся и приподнял кверху руки, шутливо показывая, что сражён наповал. Его густые усы забавно тряслись в приступе смеха, а ярко-голубые глаза превратились в две узкие щёлочки.

– Хорошо, хорошо, – успокаиваясь, произнёс он. – Я понял тебя, хотя, прямо скажем, это и было несколько эмоционально. Не находишь, что ты обличил бездну, которой и сам подвластен? Впрочем, не переживай по этому поводу, в твоём возрасте это нормально. По правде говоря, на такой ответ я и рассчитывал.

Учитель поднялся и, не обращая на меня внимания, резко обогнул стол, широкими шагами направившись к окну. Он ещё несколько минут стоял неподвижно, не произнося ни слова, сложив руки за спиной и наблюдая в узкую щёлку между планками жалюзи за тонкой вереницей задержавшихся учеников, что размазанной колонной направлялись к общежитию.

– И именно поэтому я хочу, чтобы ты рассмотрел для себя военную службу, – наконец произнёс Владислав Сергеевич.

Я опешил.

– Простите?

Мой учитель тяжело вздохнул.

– Что же, реакция непонимания вполне естественна в твоём случае, – продолжил Владислав Сергеевич, оборачиваясь ко мне. – В конце концов, стереотипы всегда сильны, особенно среди молодого поколения.

– Нет, я всё понимаю, – произнёс я, неторопливо подходя к своему ученическому столу и медленно на него опускаясь против всех правил этикета. – Я и сам об этом думал…

Ложь, конечно. Я никогда об этом не задумывался, по крайней мере, серьёзно. Да и какой образованный человек вообще может всерьёз думать о военной службе? В конце концов, разум дан людям не для того, чтобы бегать с автоматом наперевес и лязгать танковыми гусеницами.

– Просто я не понимаю, – собравшись наконец с мыслями, спросил я, – какая может быть связь между художественной литературой и армией? Вы ведь не просто так об этом упомянули, правда? Возможно, я просто недостаточно знаю о современных вооружённых силах Конклава, но мне казалось…

– Совершенно верно, – кивнул Владислав Сергеевич, перебивая меня. – Связь тут имеется и имелась всегда. Подумай хорошенько, война – это, прежде всего, явление эмоциональное и иррациональное. А ведь именно на иррациональность ты возлагаешь основную вину за то прискорбное состояние человечества, в котором оно находится сейчас?

– Не я, – аккуратно поправил я учителя, – Концепция.

Он оставил это замечание без ответа.

– Но ты должен понимать, Виктор, что времена изменились, – продолжил учитель. – Солдат теперь – это не накачаное адреналином существо, которое демагоги и популисты распалили настолько, что он готов рвать на части себе подобных. Не иррациональность лучший друг деградации, Виктор, но чувства, ею вызываемые. Ярость. Ненависть. Любовь к семье и родственникам, которая напрочь перекрывает всякий инстинкт самосохранения. Нынешний солдат не таков. Им движут не эмоции, не чувства, но точный и холодный расчёт. Результаты которого очень просты: цивилизация и порядок всегда лучше анархии. Рацио, разум всегда лучше хаоса. Именно поэтому он чётко, математически, без каких-либо эмоций, без гнева и ненависти выбирает цели для оборонительных орудий, отражая очередной набег техноварваров. Солдат, Виктор, сегодня не инструмент разрушения, но такой же инструмент созидания, как и физик или биолог. Как агроном. Он призван защищать достижения нашей цивилизации, призван сохранить то наследие, что досталось нам от погибшего мира. Сохранить и расширить. Понимаешь меня?

– Да, да, кажется, да, – невнятно промямлил я.

На самом деле о таком взгляде на суть вещей я не задумывался. Я на самом деле очень мало знал о том, как организована оборона городов-куполов Конклава. Мне это было не слишком интересно, и хоть я и слышал о регулярных набегах техноварваров, никогда не придавал значения тому, как подобные рейды купируются. Всегда полагал, что, как встарь, пушками, танками и крылатыми ракетами.

Кто же был носителем всех этих смертоносных орудий, меня не слишком занимало. Своим юношеским жестоким умом я почти бессознательно ставил на эту позицию тех, в ком общество не сильно нуждалось, разного рода отребье и отбросов.

Тех, например, кто не прошёл Испытание.

После слов Владислава Сергеевича моя уверенность в понимании устройства окружающего мира несколько пошатнулась. И это нужно было осмыслить. В спокойной обстановке.

Правда, учитель не дал мне такой возможности.

– Я знаю, что несколько смутил тебя, поверь мне, ты не первый. Власти Конклава сознательно не дают широким массам понимание того, как именно их жилища защищаются от дикарей. Просто иначе желающих вступить в Корпус Обороны было бы слишком много, а мы, в свою очередь, снова затянули бы порочную петлю. Понимаешь? Гнев, насилие… именно поэтому предложение такое делается очень и очень немногим. Только тем, кто уже в юном возрасте ставит разум превыше эмоций. Только тем, кто пусть и эмоционально – это присуще возрасту, – но всё же отвергает животные инстинкты. Именно поэтому я прошу тебя, Виктор, не только подумать о моём предложении, но и прочитать одну книгу. Да-да, ту самую, «Собачье сердце», о которой мы говорили сегодня на уроке. Она небольшая и, я уверен, много времени у тебя не займёт.

– Зачем? – удивлённо спросил я, искренне недоумевая о причинах такой просьбы.

– Затем, что мысли, заложенные в этом произведении, суть подлинное торжество разума, – терпеливо пояснил Владислав Сергеевич. – Это настоящий манифест, настоящее Бусидо для солдата нового, разумного человечества. Ода логике и здравому мышлению, поэма превосходства высшего над низшим. И, конечно же, сатира над глупостью и невежеством. Прочитай её, Виктор. Обязательно прочитай. Я почему-то полностью уверен в том, что она поможет тебе сделать правильный выбор. Загрузи её на свой планшет, доступ к сети нашей библиотеки у тебя есть?

Я коротко кивнул.

– Вот и славно. А теперь иди. Не смею больше задерживать.

Ещё раз кивнув, то ли чисто механически, то ли прощаясь в ответ, я на негнущихся ногах покинул кабинет. Мысли роились в голове, накладывались одна на другую и завязывались тугим узлом так, что у меня никак не получалось выстроить из них правильную и чёткую структуру. Впервые в жизни я оказался в той ситуации, когда я не мог явственно сформулировать причину, следствие и определённый вывод из этих двух переменных.

Но одно, я помню, в тот момент знал точно. Книгу эту самую, умершего уже давно, за два века до моего рождения, писателя, я прочитаю обязательно.

Сразу же, как только доберусь до своей комнаты.

***

Я сдержал обещание.

Спустя полтора часа, что были потрачены на неторопливую прогулку вокруг ученического общежития и долгие размышления, я наконец-то вернулся в свою комнату. Небольшое помещение, которое я был вынужден делить с соседом, учеником параллельного класса, дохнуло на меня тёплым, чуть затхлым воздухом. Приветливо качнулись плотно задёрнутые шторы – мой товарищ терпеть не мог работать при дневном свете, предпочитая голубоватому оттенку белую яркость электрической настольной лампы.

В голове почему-то мелькнула мысль, что этого мне будет не хватать, когда через каких-то два года я сменю нынешнюю жилплощадь на отдельную комнату. Пусть тоже в общежитии, но уже во взрослом, где никто не будет задёргивать шторы.

Он как раз возился со своими записями, пытаясь, наверное, одолеть ещё один параграф анатомического атласа, когда я вошёл. Нас сложно было назвать друзьями или приятелями, хотя и неудобств мы друг другу не причиняли. Просто старались не общаться, общих тем у нас не было. Неукоснительно соблюдали правила человеческого общежития, молчаливый регламент двух людей, против своей воли запертых на ограниченном пространстве.

Поприветствовав соседа коротким кивком, который он оставил без ответа, я аккуратно поставил рюкзак у изголовья кровати и тут же рухнул лицом в подушку. Синтетическая ткань послушно приняла очертания моей физиономии, оставляя мне небольшую щёлочку для дыхания. Мысли роились в голове, жужжали, требовательно дёргали меня то в одну, то в другую сторону, и даже долгая прогулка – проверенное уже не раз средство – не помогла привести их в порядок. Предложение Владислава Сергеевича не давало мне покоя, а в груди, я чувствовал это, поднималось что-то тёплое и возбуждающее, что-то отдававшее напряжением в руках и взъерошивающее аккуратно остриженные волосы на затылке.

Военная служба, подумать только! Высшая степень научного развития, высшая степень рациональности и разумности. Не бездумная животная ярость, не низменные эмоции, но холодный и точный расчёт.

Я был в смятении.

Ещё с час повозившись на кровати, переворачиваясь то на один бок, то на другой, а также приготовив себе нехитрый ужин в виде куска вырезки из батона соевого мяса и небольшой порции гречневой каши, я понял, что математическим анализом мне сегодня не заняться. Слишком беспорядочно я соображал, слишком многое нужно было осмыслить.

Недолго думая, я достал из рюкзака ученический планшет и двумя почти механическими нажатиями на сенсорный экран подключился к школьной сети.

Сосед не обратил никакого внимания на то, что я не приступил к домашним занятиям. Ему было абсолютно всё равно, что я весь вечер провалялся в кровати, не раздеваясь и не снимая ученической формы. Мне, если говорить начистоту, тоже.

В тот вечер я резко сменил давно и прочно расставленные приоритеты. Словно пловец, стоящий на краю бассейна, я решительно и с небывалой готовностью нырнул в новую, ещё неизведанную мне область. Буквально с первой строчки, с первого прочитанного предложения я погрузился в дикую, древнюю историю, кончиками пальцев прикасаясь к давним и неведомым конфликтам ушедшей эпохи.

И это было откровение. Какая разница, кому вообще могло быть дело в наше время до политической и исторической подоплёки повести, о которой подробно распинался невидимый редактор в своих комментариях? Как вообще можно рассуждать о давным-давно забытых «большевиках», чёткое представление о которых я так и не смог вынести из текста, когда шахматные фигуры расставлены, когда партия ясна и понятна?

Как можно говорить о художественных достоинствах, когда на одной чаше весов – Шариков, деструктивный и отвратительный, воплощение всей той мерзости, который был болен старый мир, а на другой – профессор Преображенский, последний рыцарь знания, изо всех сил пытающийся перевоспитать, пытающийся поднять своего протеже на собственный уровень, к своим вершинам?! И в конце концов проигрывающий в этой борьбе, выбирая сохранить тот порядок вещей, которого он достиг, к которому привык, которого добился собственным трудом.

Это действительно было Бусидо. Новый кодекс воина, устав солдата двадцать третьего века. Эта книга, увлёкшая меня полностью, заставившая неподвижно просидеть в одной позе до двух часов ночи, была предтечей. Была буревестником всего того, что составляет теперь наш мир, того, о чём говорила Концепция, когда поясняла, почему Конклав не ведёт экспансию в пустоши, не расширяет площадь городов-куполов и не оттесняет варваров от наших границ.

Это бессмысленно. Воинственное невежество невозможно переучить, невозможно воспитать. Только защищаться от него всеми доступными методами.

Едва встав на следующее утро по будильнику, я, сонный и невыспавшийся, направился на занятия. Над головой мерцал голубоватый купол, своей матовой, непроницаемой для человеческого глаза завесой ограждающий меня и всех остальных жителей Нижнего Новгорода от внешнего безобразного мира, полного слюнявых и невежественных Шариковых, что когда-то, много поколений назад, были такими же людьми, как и мы.

В тот момент, когда в моей голове от недосыпа вспыхивали и угасали разноцветные всполохи, зеркальное отражение вспышек благословенного защитного купола, я уже знал, какой ответ дам Владиславу Сергеевичу.

Ядерные реакторы и холодный синтез за одну ночь остались позади, где-то в далёкой и мальчишеской жизни. В то утро я окончательно выбрал свой путь.

Оставалось только по нему пройти.

***

– Оператор номер три, приготовиться, – раздался резкий металлический голос, лишь отдалённо напоминавший женский.

Наверное, по задумке конструкторов и инженеров подобный звук речи должен был настроить меня на умиротворённый и благостный лад. Получалось, правда, зачастую наоборот. Голос скрежетал, гудел и рявкал электронами так, что на ум приходил не ласковый оклик матери, которую я никогда не знал, но скорее злобный говор мачехи, отчитывающей меня за очередную мелкую провинность.

В любом случае, даже если представить на секунду, что задумка неведомых мне проектировщиков удалась, а механик оборонительной станции всё-таки соизволил починить раздражавший динамик, успокоить меня в данный момент могло мало что. Испытание, ежегодная, рутинная процедура, которую я уже четыре раза проходил успешно, вновь надвигалась. Медленно и неотвратимо. И по предварительному тестированию я недобрал целых десять баллов.

Колоссальный разрыв. Особенно между жизнью и смертью.

Конклаву не нужны дураки. Не нужны лентяи и идиоты, те, кто за целый год, за триста шестьдесят пять дней не смог научиться чему-то новому, освоить новую дисциплину и достигнуть в ней определённых успехов. Отсеять таких людей как раз и было призвано Испытание. Что происходит с теми бедолагами, которые не смогли пройти тестирование, не смогли доказать беспощадной и бесстрастной системе оценивания, что достойны ещё на год продлить своё существование под безопасным голубоватым куполом, я не знал. Никто не знал. И, понятное дело, проверять не хотели.

Но исходя из того, что таких людей больше никто и никогда не видел, можно было рискнуть предположить, что ничего хорошего.

Такая система изначально была порочна. Понять я это смог только тогда, когда получил диплом об окончании школы. И, как и обещал Владиславу Сергеевичу, а также с его молчаливого патронажа, поступил на военную службу. Мальчишеские иллюзии о бесконечном самосовершенствовании рассеялись, превратились в прах и песком заскрипели под тяжёлыми сержантскими сапогами.

Проблема состояла в том, что тебя банально не хватало. Какую бы ты профессию ни выбрал, какой бы путь ни избрал, твоё развитие на этой стезе будет поступательным. Эволюционным. И очень медленным. Куда более медленным, чем того требуют с каждым годом всё сильнее и сильнее возрастающие критерии для прохождения Испытания.

Я стал хорошим солдатом. Прекрасным оператором орудия смертоубийства, едва ли не на интуитивном уровне понимающим свою машину, с отличной реакцией, горячим сердцем и холодной головой. Как раз тем человеком, что видит на экране шлема управления лишь россыпь схематических точек и отметок, но никак не живых и ревущих людей (людей ли? Разве кто-то вообще видел этих техноварваров?), бегущих в безнадёжную атаку на фортификационные сооружения города. Я учился, да. Очень быстро учился. Я в кратчайшие сроки понял, как рассекать огнём атакующие цепи, изучил от корки до корки строение крупнокалиберных орудий, которыми управлял, и достиг почти стопроцентного слияния с нейроинтерфейсом станции, моими руками и ногами в деле этой странной и почти односторонней войны.

И эти знания помогали мне снова и снова успешно проходить Испытания. Аж четыре раза подряд. Ровно до сегодняшнего момента.

Система была порочна. Она превращала человека не в мастера своего дела, не в носителя бесценного знания, как утверждала Концепция, но лишь в сумасшедшее животное-грызуна, что из года в год бежит по горящему пластиковому колесу, надеясь на то, что где-то там, за горизонтом, его ждёт вкусный и сочный орешек. Награда за многолетние труды.

Наверное, так и задумывалось изначально. Ресурсы городов-куполов Конклава были весьма ограничены и просто не позволяли содержать с каждым годом всё увеличивающееся население. Наверное. А может быть, отцы-основатели Конклава, выйдя тогда, сразу после Последней войны, из-под развалин комплекса ЦЕРН, говорили совсем о другом, кто знает? Факт остаётся фактом: огонь погас, а на его место пришло невразумительное тление готовых вот-вот погаснуть угольков.

И я не знал, о ком я сейчас говорю, о себе самом или о тех немногих учёных, лучших умах человечества, что подарили новому, насквозь отравленному бактериологическим оружием миру, идею Концепции.

Все эти мысли пронеслись в моей голове как раз в те несколько мгновений, что отделяли появление первых звуков из хриплого динамика от того момента, как я надел шлем нейроинтерфейса.

Перед глазами тут же взорвалась радужная вспышка, пестрящая всей палитрой цветов одновременно. Гипнотическая программа запустилась одиночным щелчком, после которого в ушах осталась лишь молчаливая цифровая тишина, отсекая меня от всего остального мира. Теперь для меня существовала только чернеющая пустота программного кода без сторон и направлений, полная додекаэдрических структур, отчерченных тонкими бирюзовыми линиями друг от друга. Мои органы чувств слились с органами чувств оборонительной турели, с её датчиками движения и звукоуловителями, чьи показаний аналогово преобразовывались в схематичные условные изображения.

– Подключение прошло успешно, – хрипло произнёс я, отчитываясь перед системой.

– Принято, – всё тем же грубым голосом ответил невидимый динамик, что по ощущениям находился теперь везде, даже внутри моей головы, но по факту раздавался лишь по бокам шлема, как из наушников.

Впереди, а точнее, в том направлении, что в моём случае можно было назвать передом, рассыпались калейдоскопом пиксельные линии, складывающиеся в бесчисленные квадраты, круги и прямоугольники. Линии были зелёного цвета, чётко сигнализирующие о том, что хоть вблизи от купола и замечена биологическая активность, но на том расстоянии, что можно считать безопасным.

Тем не менее количество целей напрягало. Обычно такое оживление свидетельствовало только об одном: варвары в очередной раз готовятся нападать и как раз выстраиваются в атакующий строй. Устав никак не регулировал действия оператора в такой ситуации, однако мой горький опыт говорил о том, что лучше всего перестраховаться и дать очередь разрывными, с самого начала смешав боевые порядки.

Одна короткая мысль, вычлененная из бесконечного потока, из того беспорядка, что обычно творится в голове у человека, – и спаренная автоматическая пушка двенадцатого калибра тут же посылает очередь в цель, указанную оператором, отрывая ноги и сминая фугасной волной внутренности. В тело отдаёт приятным толчком, словно любящая женщина толкает тебя на постель, сигнализируя о том, что выстрел прошёл успешно, а перед глазами гаснет определённое количество зелёных нарисованных фигур. Остальные же разбегаются в беспорядке во все стороны, отчаянно цепляясь за свою пиксельную жизнь.

По крайней мере, так происходило всегда. Но не сегодня.

Я повторил мысленный приказ.

Орудие молчало.

– Система, – произнёс я уже голосом, – доложить о состоянии.

– Докладываю, – произнёс дребезжащий голос. – Показания нейроинтерфейса: норма. Показания жизненных показателей оператора: норма. Показания системы наведения: норма. Боезапас: норма. Внимание! Обнаружен механический клин орудия. Стрельба невозможна. Инициирован вызов штатного механика станции…

– Система, выход, – коротко приказал я.

Россыпь точек тут же погасла. Исчезли и додекаэдры, и бесконечная несуществующая пустота. Перед глазами остался лишь погасший экран шлема управления, а по ушам тут же ударили звуки жизни, от которых я вновь успел отвыкнуть. Мирно гудел вентилятор в углу помещения, а под потолком что-то скрипело и лязгало.

– Открыть второй выход, – произнёс я.

– Внимание! – задребезжала неживая женщина. – Выход за территорию купола может быть согласован только…

– Открыть второй выход, – я терпеливо повторил приказ.

И гермодверь по левую руку от меня с громким шипением открылась. Оставив меня один на один с молчащим ассистентом и длинной лестницей наверх, прямиком к площадке, на которой располагалась турель.

Слова оператора на боевом дежурстве – закон для этого примитивного голосового помощника. Конечно, он обязательно наябедничает, обязательно отразит мои действия в логах, но с начальством я как-нибудь разберусь. Учитывая то, что при прорыве техноварваров никакого начальства уже не будет, я решил, что меня всё-таки оправдают.

Твою мать, как же не вовремя этот проклятый механик заболел!

Я знал, как исправить этот несчастный клин. Делов-то: всего лишь открыть кожух, дёрнуть ленту подачи боеприпасов, вынуть и снова вставить. Три минуты работы. Проблема только в том, что за эти три бесконечно длинные минуты те самые точки, ещё недавно бывшие просто пикселями, а теперь неожиданно превратившиеся в вооружённых людей, могут стать сперва жёлтыми, а затем и красными.

Успею ли я до этого момента всё исправить?

Дыхание сбилось окончательно уже на последней ступени, как раз перед тем, как я несильно толкнул квадратный металлический люк. По глазам тут же ударил яркий, обезоруживающий цвет, которого я никогда не видел под куполом, где сохранилась лишь его блёклая матовая копия. Внешний мир, который мои учителя и наставники раз за разом называли отравленной пустыней, играл буйством красок. Травяное море раскинулось до самого горизонта, обрываясь лишь на широком берегу Волги, а над головой яростно-синим цветом горел чистый небосвод с небольшим вкраплением белых кучерявых облачков.

«Пустошь» дышала жизнью.

Несмотря на то, что увиденное меня поразило (я всё-таки ожидал увидеть ржавое солнце, багровые небеса и хрипящие пылевые вихри), у меня не было времени хоть как-то осмыслить эту картину. Я пулей рванулся к прямоугольнику заряжающего механизма турели, рывком сорвал защитный кожух с петель и с силой дёрнул ленту. Смачный металлический щелчок был мне наградой, был звуком победного горна, триумфом ещё одного дня жизни.

В тот же момент я бросил взгляд куда-то в сторону востока, с направления которого и ожидалась атака…

И обомлел.

Никаких атакующих порядков не было и в помине. Вдоль реки медленно и размеренно шла длинная процессия, больше похожая на какой-то кочевой караван, как их описывали в учебниках истории. Тяжёлые, гружёные деревянными ящиками повозки медленно тащили вперёд крупные быки, которые то и дело фыркали и громко ревели, жалуясь на свою незавидную судьбу. Мужчины, вооружённые чем попало, внимательно выхаживали вдоль процессии, высматривая в поволжской степи несуществующего врага. И, что самое странное, не обращали никакого внимания на громаду города, застывшую гигантским голубоватым прыщом на берегу древней реки.

Мне стало дурно.

Я не страдал угрызениями совести, когда безнаказанно расстреливал прущих в атаку варваров, но вот так, когда напротив тебя не пиксельные фигурки, а настоящие люди, что не сделали тебе никакого зла и которых ты готов был разорвать на части снарядами двенадцатого калибра…

Живые люди! Размеренно бредущие куда-то в никуда, идеально вписанные в ловкий круг жизни, что призывает рождаться, продолжать род и умирать, освобождая место для своих детей. Им была чужда бесконечная гонка за знаниями, чужда беспощадность Концепции и судьба всего остального человечества. Они на самом деле и были настоящим человечеством. Тем самым, бредущим в никуда и этим движением наслаждающимся. Мало того, несмотря на то, что все логические приёмы и философские суждения для них не работали, именно у них и была настоящая цель.

Какая-то маленькая девочка, радостно размахивая руками, подбежала к улыбающейся женщине лет тридцати.

А я вдруг осел, чувствуя слабость в подкосившихся коленях. Осознание накатило разом, липкой и вязкой волной накрыло с головой.