Ход белой лошадкой

– Я расскажу тебе вот что, хубушка, – начал Ринчин. – Я повидал много мест и городов и сделал свои выводы. Степь наделяет людей силой, а в городах они проявляют свои способности к искусным занятиям, к которым лежит душа. Занятия постигаются через обучение. Тебе надо учиться. Если бы не старик Очир, я бы пребывал во тьме относительно твоего будущего. Но теперь я вижу, что убгэн эсэгэ может преподать тебе начала. Но только начала! Почему я так говорю? Когда я лежал в лазарете, я видел не только прекрасных великих царевен, принесших нам подарки. Для нас пел Федор Шаляпин. Это великий улигершин. Ты можешь себе представить, он пел для нас, раненых солдат, простофиль и невежд! Он столько зарабатывает своим голосом, что даже смог открыть на свои деньги два лазарета для таких, как я, и деньги его лились рекой для тех, кто нуждался. Теперь ты представляешь, сколько можно заработать, если у тебя есть голос? – И добавил, помня, что Очир рассказал ему о редком голосе сына как о тайне: – Правда, я не знаю, есть ли у тебя хоть какой-нибудь голосишко. Одно дело, что я предлагаю тебе у Очира научиться петь улигеры. Город – это совсем другое дело. Там людей много, кто заметит тебя?

– Этот человек, Шаляпин, видно, знатного рода. Мне не возвыситься до царей, – задумчиво произнес Мунхэбаяр.

– В чем и дело, что нет! Мой сосед по палате, русский, ему тоже отняли ноги, как и мне, рассказал мне, что Шаляпин из наибеднейшей несчастнейшей семьи. Ему помогло Великое Синее Небо. Если бы оно и тебе что-то дало, оно бы и тебе помогло.

– Положим, дало, – снова приобиделся Мунхэбаяр. – Убгэн эсэгэ сказал мне, что у меня красивый редкий голос.

– Ну, – откликнулся Ринчин, выбивая трубку, – никогда не слышал твоего голоса, по моему мнению, ты, Мунхэбаяшка, настоящий тихоня.

Табак, которым его снабдили в Верхнеудинске в числе выданного красноармейского пайка, давно закончился, и Ринчен курил приятную смесь толокнянки с полынью, мятой и шлемником, заготовленную Аюрзаной прошлым летом. Она тоже любила подымить трубкой, доставшейся ей от бабушки ее Рэгзэмы.

* * *

Улигершин Очир укладывался спать в своем шалаше, воздвигнутом с большим старанием. У женщин нашлись для шалаша готовые рогатины и жердины, а свежие березовые ветви, покрывающие его, были наломаны в колке неподалеку. Их запах способствовал ровному дыханию и сну. На пол было постелено высохшее сено, а солдатское одеяло отдал Ринчин. Очиру доводилось ночевать и в беловойлочных юртах, и в купеческих каменных домах Верхнеудинска и Кяхты, но и на земле доводилось ночевать тоже, и сейчас он был очень доволен своим спальным местом.

Такими, как Очир, скреплялся народ в старые времена. Шагая с котомкой от хотона к хотону, от улуса к улусу, а по молодости и верхом проезжая, он нес свет отточенной веками мудрой культуры, его знали и его ждали, от его мелодий и слов ярче горели огни очагов, его сказания перенимали люди. Культура по-бурят-монгольски «соёл», и любое ухо в России уловит смысл этого слова: солнечная, солнце, соло. «Соло» – от единственности солнца в небе, и всякий солист есть солнце культуры, каким и был Очир с его морин хууром, солнцем-инструментом. Морин, конь – у многих народов – это знак солнца, а о том, что «хур» означает «солнечный», мы уже говорили. Таким образом, и слегка переиначенное слово «культура» будет звучать как «культ хуура».

Укрывшись суконным солдатским одеялом, привезенным Ринчином из петроградского госпиталя, Очир мгновенно уснул, настолько он был частью засыпающего сущего, природы и мира ближайших духов. Ему снились холмы Улгэн-земли и сам Абай Гэсэр мальчиком, сон был желанным и радостным.

Очир проснулся перед восходом солнца и потянулся к котомке, вынул мешочек с костяшками Шагая. Потом он вышел, вдохнул предутреннюю прохладу, навестил костер. Тот тихонько шаял, уголь светился красно, и Очир решил, что подкормит огонь после совершения гадания. Он испил воды из просмоленного большого туеса и вернулся в шалаш. Он попросил Аюрзану выход шалаша сделать на север, сказав, что по самому старинному способу молиться и гадать надо на север, на Полярную звезду.

Хотя Очир откинул полог, в шалаше было сумрачно, так что цвет костяшек был неразличим. Но их цвет был скорее украшением, а что выпадет, можно было различить на ощупь, шарком, как говорили в старину. Костяшки для гадания берут из лодыжек овец, маленьких и аккуратных. В русских домах Баргузина, да и во всех по побережью Байкала, хранятся мешочки с такими раскрашенными лодыжками, в них играют русские дети и обмениваются ими, не догадываясь об их истинном предназначении. У Очира они были новешенькие. Совсем недавно он побывал в родной Иволге и гостил у одной уважаемой старухи-гадальщицы, Танжимы. Она красила костяшки для людей, славясь тем, что костяшки ее работы производили правильное гадание. С Очиром они обменялись мешочками в знак большой старинной дружбы, хотя обычно в знак дружбы меняют лодыжку на лодыжку. Танжима представляла, какие старые и полустершиеся костяшки-лодыжки носит Очир в своем мешочке, им не менее пятидесяти лет, и она давно приготовила ему мешочек новых, а он все не шел и не шел, хотя молва говорила, что он жив и обязательно появится на тоонто-родине, месте, где зарыт его послед.

Танжима любила окрашивать костяшки отваром травы зверобоя, дающим красный цвет, цветами ириса, дающими фиолетовый, и крапивой – зеленоватый, но в нынешнее военное время она разжилась зеленкой, йодом, марганцовкой, и теперь вышедшие из ее рук изделия выглядели новомодно. Мы все время пишем «время», «во времена», забывая, что для Очира не существует понятия времени, новое он воспринимает не в качестве приметы времени, а как-то совсем по-другому, что не поддается обыденному толкованию.

Очир свернул солдатское одеяло так, чтобы оно образовало ровный квадрат, заменяющий стол, взял из мешочка четыре костяшки, подержал их в ладонях и прошептал первую загадку-желание. На первое место он поставил гадание о республике, поскольку народу хотелось, чтобы власть, а не безвластие, стояла вечно; тогда и можно будет глядеть в дальнюю даль и задавать себе задачи. В гадании есть четыре позиции, сколько сторон у лодыжек. Выпуклые стороны – лошадь и овца – считаются счастливыми, а вогнутые – коза и верблюд – не слишком, у коз зачастую скверный характер, а верблюд – это путешествие по неблагоприятной местности, хотя это великое животное.

Шепча в ладони, Очир невероятно взволновался, чего не ожидал от себя. Однако, ощутив волнение и даже трепет, он только тогда понял, какую громадную задачу задал сущему. И после этого осознания он взмолился Абаю Гэсэру, прося его помощи, и снова повторил загадку-желание своих друзей. Очир зажмурился, бросил костяшки на одеяло и открыл глаза. Свет уже понемногу стал проникать сквозь откинутый полог, и ему показалось, что костяшки легли выпуклой стороной. Он боялся дотронуться до них, чтобы нечаянно не перевернуть, и, сидя перед ними на коленях, подождал, когда света станет побольше. Ему показалось, что выпало четыре коня – самый благоприятный знак. Он и не помнил, когда так выпадало в его гаданиях, насколько редко выпадает людям счастье. Наконец, света стало еще больше, и он уверенно произнес:

– Четыре коня помчат республику бурят-монголов сквозь века!

Очиру очень хотелось, чтобы исполнилось и его желание передать свои знания Мунхэбаяру, чтобы подросток стал его преемником, и ему выпали три коня и один верблюд, в чем старик увидел подвох; вероятно, нынешнее местопребывание не есть конец его путешествия. Однако думать над этим было некогда, надо было завершить гадание до того, как люди проснутся и спугнут тонких духов промыслительного мира, как сказали бы мы – ноосферы. Очир загадал на соединение Ринчина и Долгеон, выпали два коня и две козы, что означало некоторые препятствия, и об этом тоже надо было ему подумать – какие. А на вопрос о том, чтобы разжиться домашним скотом, о чем Очир думал, что такое желание неисполнимо, ведь он многие местности обошел и видел, что скота у людей совсем нет, костяшки неожиданно показали два коня, одного верблюда и одну козу, что было очень хорошо. Верблюд означал, что домашний скот прибудет издалека.

Очир долго сидел в раздумьях, что же он скажет людям, а они тем временем просыпались, уютно потянуло дымом костра и запахом крепкого травяного отвара, сдобренного козьим молоком, отвар настаивался, заменяя завтрак. Очир бы еще сидел и думал, но вдруг вспомнил, что Мунхэбаяр уведет козу пастись и он не увидит мальчишку, и отправился к костру. И сидящие пропустили его поближе к огню, и Аюрзана стала разливать отвар по аянга-пиалам. Завтрак прошел в полном молчании, присутствующие волновались о том, что может сказать им Очир, и вздыхали, что неведение все-таки лучше и хорошего, и плохого.

– Я расскажу вам о подвигах Абая Гэсэра вечером, – начал Очир. – Сейчас трудно, но он вернется, и наступит Царство справедливости, так предсказано преданием. Как оказалось, как сказало мне гадание Шагай, новая республика бурят-монголов на долгие века, ее колесницу повезет четверка дружных волшебных коней, и Абай Гэсэр этому пути покровительствует. Встанем и станцуем ёохор, приветствуя эту невероятно благую весть.

Женщины и дети заулыбались, и поднялись, и подали друг другу руки для дружного танца, такие исхудавшие, что это им далось легко, словно ветерок и духи подтолкнули. Мунхэбаяр взял за руку приятеля Ниму с одной стороны, а с другой взял за руку девушку Саруул, довольный больше всех других, а ведь никто еще не знал, что он задумал отправиться в Верхнеудинск. Мунхэбаяр посмотрел в сторону отца, – а удобно ли ему будет, пока они танцуют ёохор? Но тут оказалось, что все присутствующие об этом подумали тоже, и заключили его в кольцо, и танцевали ёохор вокруг костра и вокруг Ринчина. И когда остановились, сели, глядя на Очира, что же он скажет еще. А он долго молчал, и все снова пили отвар, и наконец он сказал:

– А сейчас мы еще будем танцевать ёохор. Гадание показало, что скоро у вас появится домашний скот.

Тут раздались более чем удивленные восклицания:

– Как! Да откуда! Не может быть! С какой стороны света ждать нам его?

На это Очир не мог ответить. Все не в лад закружились снова, потом веселее, чем поначалу, так как теперь радовались не только сердце и ум, но и желудки, в которых булькал отвар.

– И вот теперь я отвечу на самый тонкий вопрос – о соединении пары. – Очир посмотрел в небо, потом на остановившийся танец и пояснил: – Выполнимо, но есть некоторые препятствия.

Все прошлись еще вокруг костра и Ринчина, глаза которого слезились от дыма, и сели, и Аюрзана на радостях разлила всем еще по пиале отвара. Надо сказать, в этом году они еще ни разу не танцевали – так были слабы и унылы. Когда пиалы опустели, неожиданно раздался голос Мунхэбаяра:

– Я не буду больше пасти козу! Пусть пасут ее девчонки! Надо же – коза! Я буду учиться у почтенного Очира сказаниям, игре на морин хууре и всему, что он сочтет возможным преподать мне.

– Конечно, конечно, – согласилась Аюрзана, – пусть козу пасут девчонки! Подумаешь, коза!

И она заговорщицки посмотрела на Очира и остальных.

И вскоре все разошлись по работам, а Мунхэбаяр стал тихонько повторять вслед за Очиром:

У священного желтого дереваНа каждой ветви горящие свечи,Девять сказаний древних,В каждом сказании сеча[5].

Что же Долгеон? Как отозвалось ее страдающее сердце на сообщение древнего гадания Шагай?

Долгеон, по-своему истолковавшая гадание Очира о препятствиях на пути ее и Ринчина, сделалась грустна и забывчива. Все валилось из ее рук. И когда она уронила и разбила одну из драгоценных фарфоровых аянга-пиал, напоминавших о счастливых днях семьи, прабабушках и бабушке Рэгзэме, пивших чай из нее, женщины зашептались с Аюрзаной. Было, наконец, решено оставить Ринчина и Долгеон одних на летнике.

Аюрзана потеряла любимую дочь – жену Ринчина и любимого сына – жениха Долгеон. И теперь ей оставалось только соединить Ринчина и Долгеон, не родственных между собой по крови, подняться над тем, что было больше принято традицией, подняться, подобно степной орлице, видящей далеко и всех сразу. Аюрзане пришлось взять в союзники Очира, пошептавшись с ним, чтобы он в назначенный день удалился с учеником куда-нибудь в степь пособирать редкие травы, о назначении которых он столько знал.

И вот на следующее утро после того, как пиала была разбита и теперь пиал не хватало на всех, Аюрзана закричала на Долгеон, наливая молоко козы в травяной отвар:

– Что ты натворила, Долгеон! С разбитой пиалой словно разбилось мое сердце! У нее был особенный угалза-узор! Это была пиала бабушки Рэгзэмы! Как ты могла так поступить! Сегодня я оставляю тебя сделать уборку в нашем летнике, все перемыть и вычистить. Попробуй только еще что-то уронить и разбить! Я тогда всем скажу, что ты приносишь несчастья!

Долгеон опустила голову.

– Хорошо, – сказала она и отошла от костра, не посмев участвовать в чаепитии.

Мунхэбаяр тоже опустил голову. Он поставил свою пиалу с горячим отваром перед Аюрзаной и отошел к Долгеон, жалея ее. Конечно, еще вчера вечером тетя поговорила с ним, что надо бы сделать опеку Долгеон над Ринчином более близкой, ведь юному сыну трудно будет усидеть возле отца-калеки.

– Дело не в этом, – сказал Мунхэбаяр. – Я скоро разучу много улигеров, и у меня будет свой морин хуур, я буду радовать отца. Но мне бы не хотелось, чтобы Долгеон ушла из нашего рода. Она ведь может захотеть отправиться к своей родне, и мы ее не удержим. Она так расположена к моему отцу, что лучшей помощницы для него и не найти.

Мунхэбаяр таил пока от бабушки, что собирается уйти в город, чтобы учиться там. Отец сказал ему, что, если в городе не обнаружат у него большого голоса, он сможет стать учителем игры на морин хууре. А если же Царство Абая Гэсэра действительно близко и придет, то тогда инструменты сами запоют стройнее и слаще, а люди станут такими радостными и способными, что смогут осуществить все свои самые заветные желания.

Аюрзана была довольна ответом внука и пояснила ему:

– Для того чтобы сблизить твоего отца и Долгеон, надо оставить их одних на летнике, и они тогда невольно поговорят друг с другом. Люди всегда находят возможность остаться наедине и поговорить друг с другом, но твой отец стеснен в движениях и не может отдалиться от общей площадки. Поэтому мы все должны покинуть их у костра под благовидным предлогом на целый день.

– Убгэн эсэгэ говорил мне, что мы надолго пойдем в степь собирать редкие травы, которые знает он и не знаем мы. Я смогу поступить как необходимо.

– Имей в виду, зээ-хубуун, – добавила довольная бабушка, – чтобы оставить Долгеон и Ринчина вдвоем как бы нечаянно, мне надо упрекнуть ее за разбитую пиалу. Надеюсь, ты не будешь после этого считать меня слишком мелочной и грубой.

– Конечно, конечно, – согласился с бабушкой Мунхэбаяр.

И вот теперь он все же обиделся на нее, словно забыв про уговор. И все вышло так естественно!

Ринчин промолчал, но понял, что, если бы Долгеон была его женой, он бы мог сказать, что отдаст деньги за разбитую пиалу. А деньги здесь были только у него одного. Увы, их было достаточно, чтобы купить дюжину-другую чашек, но никак не хватило бы на худенького конька или остриженных овечек. И все же – деньги здесь были у него одного!

Быстро покончив с нехитрым скудным завтраком, женщины и дети ушли на поиски пропитания в степь и тайгу, Очир с Мунхэбаяром побрели собирать травы, беседуя о преданиях старины, а расстроенные Ринчин и Долгеон остались неподалеку друг от друга.

Ринчин набил старенькую трубку смесью душистых трав и долго курил, находя в этом утешение и думая о том, как было бы хорошо, если бы Долгеон сидела рядом и тоже курила трубку и рассказывала ему о хозяйственных заботах, а он бы соглашался с ней, давал бы ей советы. И отдал бы ей ассигнации, что вручили ему в Верхнеудинске красноармейцы вместе с продуктовым пайком и махоркой. И тогда бы Аюрзана простила Долгеон. Мунхэбаяр отправился бы в город, а они с Долгеон сели бы на коней и уехали к ее родне. Только коней не было, а ассигнации Ринчин еще вчера собирался вручить сыну для задуманного им путешествия в город.

А Долгеон зашла в деревянную юрту, которая действительно нуждалась уже в хорошей уборке, но до этого не доходили руки. Кто же будет возиться с уборкой в солнечный день, зовущий в степь? И какой смысл делать ее в дождь?!

Зашла и присела на низенькую скамеечку у входа. Ей так было грустно, что сил что-то делать совсем не находилось. «Надо налить себе травяного отвара, пока все ушли, – решила она, – иначе я упаду без сил». Но у костра сидел Ринчин и курил трубку, она помнила это. Ей сделалось страшно. «Как я одинока, – подумала она. – Если бы не эти беды, свалившиеся на нашу землю, сейчас был бы у меня муж, двое-трое ребятишек, внуков Аюрзаны, и я бы не разбила аянги-пиалы, которую выронила от растерянности и горя. Пора мне податься на поиск своей родни… но как я это сделаю, не имея коня! И как опасен путь одиноких теперь! Может быть, убгэн эсэгэ мне что-то посоветует? Даст мне самую сильную на свете защитную мантру?»

На самом донышке заплескались силы. Долгеон поднялась и вышла, но потом долго возилась с матерчатым пологом жилища, поднимая его повыше. Возилась, пока ее не окликнул от костра Ринчин.

– Долгеон, – позвал он негромко. – Иди сюда, попей отвара! На дне он самый крепкий! – И, недовольный тем, что говорит так тихо, а сам герой войны с солдатским Георгиевским крестом, проговорил громко те же слова: – Долгеон! Иди сюда, попей отвара, на дне он самый крепкий! И вкусный.

Когда Долгеон все же приблизилась, помедлив у поднятого полога, он, смелея, повторил те же слова более решительно и добавил:

– Я на германской войне получил Георгиевский крест за храбрость. Неужели ты не можешь попить чаю рядом со мной? Я могу рассказать много интересных историй.

Долгеон показалось, что молчать будет неправильно, хотя она так провинилась. Но, кажется, прабабушка Аюрзаны имела родство с Ринчином только по линии его умершей жены, и провинность Долгеон перед ним не так велика? Или… она еще больше? Ведь из этой пиалы пила чай бабушка его умершей жены.

Долгеон сделала первый робкий шаг – взяла половник Аюрзаны и спросила Ринчина:

– Я налью тебе?

И взяла его солдатскую оловянную кружку, и налила ему полную, а с самого дна насобирала жидкости себе.

– Вот, забрала себе всю силу рода, – пошутил Ринчин. – Теперь сердитая Аюрзана захочет присесть на траву, потом полежать и скажет сама себе: «Какая я бессильная лентяйка! Как бы я сама вскорости не разбила нечаянно пиалы и не опозорилась перед своими! Что они тогда подумают обо мне?!»

Долгеон взглянула на него непроизвольно, удивившись его смелым словам и поняв, что он не очень сердится на нее или совсем не сердится.

– А так может быть?! – воскликнула она негромко. – Аюрзана может уронить пиалу тоже?!

– Конечно может, – уверенно сказал Ринчин. – Она сделает это завтра.

– Не надо так говорить, – возразила Долгеон. – Из чего же она будет пить чай? У нас не осталось ни одной запасной чашки или посудины.

– Она будет пить из своих ладоней. И сильно обожжется, – продолжал развивать свою мысль Ринчин.

– Но ведь я разбила пиалу не совсем случайно, – пояснила Долгеон. – Аюрзана никогда не сделает так нехорошо, как я.

– Не случайно? – удивился Ринчин. – Ты хотела навредить памяти Аюрзаны о бабушке Рэгзэме?

Он закачал головой и, чтобы справиться с осенившей его догадкой, подбросил в костер сосновую валежину, хотя в этом не было необходимости. Кривоватая и сучковатая валежина громко затрещала смолистыми натеками, словно возмущаясь вместе с ним. «Вы меня сжигаете, такую замечательную, а надо бы сжечь какую-то другую».

– Да нет же, – совсем растерялась Долгеон и вынужденно добавила: – У меня было плохое настроение. От этого не совсем случайно. У меня почему-то все валится из рук.

– Почему же? – заинтересовался Ринчин и добавил в оправдание своего любопытства: – Ты сама понимаешь, что я интересуюсь женскими делами вынужденно, потому что не могу отправиться на охоту. Хотя у меня есть отличный револьвер и немало самых лучших патронов.

Ринчин не удержался от хвастовства, не понимая, что именно женихи любят похвастаться, будто баргузинские глухари на весеннем токовище. А Долгеон поделилась с ним своим горем, увязая в откровенности все больше:

– Я здесь всем чужая, Ринчин! Когда я подружилась с маленьким Мунхэбаяшкой и стала присматривать за ним, его бабушка невольно терпела меня. А теперь, когда твой сын вырос и совсем не нуждается во мне, я поняла, что я здесь лишняя. Я хочу уйти отсюда, но не знаю дорог.

– Я знаю, что именно ты сберегла мне сына. – Ринчин тоже начал погружаться в откровенность, невольно становясь для Долгеон ближе. – И я очень благодарен тебе. Он вырос очень воспитанным парнем и все делает правильно. Конечно, он слишком нежен для мальчика, но это точно не твоя вина, Долгеон. Это я был на германской войне и не приучил его к седлу и нашей борьбе бухэ барилдаан. А сколько я способов борьбы узнал за годы битв! Кое-чему я сына уже научил! – горделиво добавил он и, незаметно для себя самого, подчиняясь своей мужской природе, вкрадчиво продолжил: – Зато я знаю дороги отсюда.

Долгеон посмотрела на него ласково:

– Это вряд ли поможет мне, Ринчин! Ведь я еще и очень боюсь бандитов. Наверное, ты бы не отказал мне в моей просьбе и рассказал, как я могу найти род моих предков… А может быть, остановимся на этом? Ты расскажешь мне, как найти моих родных, и я уйду, а ты ведь не выдашь меня? Да и, наверное, я могу уйти не тайно? Я ведь чужая, кто меня удержит?

– По правде, я и сам здесь чужой, я впитал в свои легкие столько горького дыма войны, – не без горечи произнес Ринчин. – И я не понимаю, как из-за какой-то пиалки можно так жестоко ругать и наказывать! На войне я видел, как в обломки превращаются величественные дворцы и самые прочные мосты, как гибнут могучие воины и невинные мирные жители. На моих глазах умирали от ран мои боевые товарищи, не раз прикрывавшие меня во время схваток и спасавшие мне жизнь. А тут – пиалка разбилась! Надо же! И будто бы Аюрзана не видела, как погибло большинство людей в ее улусе, и не лишилась она сама нажитого! А тут – пиалка!

– Горько терять последнее, напоминающее о других днях, – защитила Аюрзану Долгеон.

– Вот теперь ты понимаешь, что у Аюрзаны достаточно было в жизни несчастий, чтобы не начало все валиться из ее рук. Однако же не валится. Это значит, Долгеон, дело у тебя совсем в другом. Не в былых твоих несчастиях и горестях. Отчего же все-таки столь драгоценная пиала выпала из твоих рук?

– Я чужая, – снова начала Долгеон, – я здесь всем чужая.

– До сегодняшнего дня я что-то не замечал этого, – резонно возразил Ринчин. – Еще вчера, когда пиала стукнулась о плоский камень, на который пиалы всегда расставлялись с чем-нибудь горячим, и многие из них вообще-то имеют уже трещины, Аюрзана вздрогнула, однако ничего не сказала тебе, не желая упрекнуть. Да и позавчера, и ранее все были приветливы к Долгеон.

– Тем не менее все изменилось, – вздохнула молодая женщина. – Аюрзана не смогла забыть моего проступка. А теперь и все остальные рассержены на меня. Ты видел, с каким молчаливым укором отзавтракавшие поднялись и как быстро исчезли в степи и меж деревьев? Мой вид стал всем слишком неприятен.

– Так уедем вместе! – воскликнул Ринчин, добравшись до сути того, что он хотел давно и все не решался признаться в своем желании даже самому себе.

В этот момент он совершенно забыл, что у них нет коней, и уже успел вообразить себе, как они скачут рядом на резвых буланых лощадях. Долгеон, конечно, на самой резвой и красивой.

– Вместе? – эхом откликнулась Долгеон и не смогла произнести ничего более, словно из ее рук выскользнула и со звоном разбилась еще одна пиала.

– Конечно, вместе! – В голосе Ринчина прозвучали горечь и надежда, и они словно рухнули с небес на землю, но уже вдвоем.

Долгеон наконец-то опустила половник в котел и присела напротив Ринчина, больше не возвышаясь над ним.

Она стала пить уже остывший напиток, заметив, что он чуть-чуть солоноват; странно, ведь соль старого улигершина у них закончилась.

– Тебе не кажется, Долгеон, что чай немного посолен? – подал голос Ринчин.

– Значит, он и в самом деле посолен, – согласилась она, – двоим не может казаться одно и то же.

– А еще что тебе кажется? – не успокаивался Ринчин.

Долгеон должна была сказать, что ей давно пора взяться за уборку. Но она совершенно забыла об этом и произнесла:

– Что нам надо уехать отсюда вместе. Вдвоем. Но на чем же? Где наши кони?

– В этом-то все и дело! – выдохнул Ринчин. – Нам надо быть вдвоем здесь. В настоящее время – здесь. Если бы у меня были ноги, я бы женился на тебе. А ты, Долгеон, пошла бы за меня замуж, если бы у меня были ноги?

– Ну ты и хитрец! – воскликнула Долгеон, смелея.