Клятва и клёкот

«А как же быть-то? – разводил руками посадник. – Если не нападут, то сами от голода поумираем».

Князь дал посаднику птиц и приказал им сторожить, летать по округе и высматривать. Так в птичнике не осталось ни одного орла. Полегли уже давно. А ведь славные были, вдвое старше Марьи, чуть седее Сытника. Жаль.

Черногорье оживало перед глазами раз за разом и словно звало ее, подсказывая, что там Марья найдет помощь. Их бросили все – от трусов-соседей до перевертышей, которые запрятались в лесах. А с птицами толком не победишь. Те, как назло, обращались то в сов, то в мелких соколов – и никого покрупнее. Да, они передавали послания и разведывали – помнится, однажды Сытник вовремя предупредил стражу об очередной атаке, – но и только.

Одна седмица – Ржевица, другая – Гданец.

Марья поджала губы. Слова Дербника жгли ее изнутри. Она не вправе решать за остальных! Ну конечно! Пойди спроси бояр – те сразу прижмут уши и залепечут об уважении к Совету, мол, он столько усилий приложил, чтобы запрятать Лихослава. А где те чародеи? Их дети, внуки и правнуки сидели в Гданеце и не совали носа к окраинам княжества.

Нет, не так.

Марья оглядела куски бересты, лежавшие на столе. Письма, сплетни, разговоры. Что, если она поговорит с Лихославом? Приоткроет скалу, чтобы увидеть древнего чародея – и только потом примет решение. Да, это опасно, но оно могло спасти их земли.

Если надавить на бояр и на нынешний Совет, если уговорить их, показав, что в одной крохотной трещине не будет ничего страшного… Наверное. А что, если ее окажется недостаточно? Ах, будто у них есть выбор!

Марья нахмурилась и выдохнула. Самое время признаться себе, что она и скалу готова разломать, лишь бы это помогло. Правда, отец не поймет. Да что там – он не просто не поймет, а сам упрячет Марью, лишь бы не подвергать опасности. Как-никак единственная дочь.

Княжна! Девица! Смешно. Будь у нее жених или муж, готовый поддержать отца, то не пришлось бы хитрить. Марья села на лавку и схватила писало[10]. Ее ждала целая гора писем – боярам, чародеям и, конечно же, отцу. Нельзя было так просто сказать, мол, княжна хочет созвать Совет, нет – сперва пишешь каждому, рассказываешь, что рада была бы видеть в такой-то день, что надо спросить важного совета, и добавляешь медовых слов, да побольше.

«Да славят тебя боги, Мстислав Огнебурый! Давно мои очи не видели тебя у нас в трапезной…»

«Пусть Хорс целый век греет твой дом, Ясная Ярина. Я давно не слышала вестей про твой род…»

«…Я была бы счастлива увидеть тебя, Руболюб, и спросить твоего совета…»

Подписать, скрепить печатью – и взяться за следующее. Чернила пели соловьем, звонко-звонко, обещали хороший обед и превозносили заслуги. Марья то вздыхала, то кривилась, вспоминая, что самых достойных уже сожгли на погребальных кострах.

Последнее, самое длинное письмо было для отца. Его Марья писала с особой тяжестью, продумывая, как бы сказать помягче, так, чтобы не разозлился и не стал мешать. Князь князем, но земля у них общая. И она вся сгорит, если ничего не сделать.

Марья отложила писало и перечитала:

«Да восславит тебя грозный Перун, мой князь! Война все сильнее ломится в наши ворота. Мне страшно за земли и народ, но пока еще мы можем сделать хоть что-то и спасти княжество. Отец, я долго думала – и пришла к мысли, что нам стоит пересмотреть решение Совета. Я знаю, насколько опасен этот… чародей, поэтому не собираюсь давать ему свободу. Мне нужно лишь поговорить.

Я прошу твоего разрешения, великий князь Мирояр. Позволь обсудить это вместе с другими и прийти к верному решению. Я бы не стала даже задумываться о Черногорье, если бы не была в таком отчаянии».

Вышло скомканно и тревожно. Он поймет, должен понять. Чем больше Марья смотрела вокруг, тем сильнее ей казалось, что боги стирают княжество с лица земли, вмешивают его в грязь. За что? Ответ мог быть только один.

– Вацлава! – Марья окрикнула дремавшую у окна нянюшку.

– Ах! – та распахнула глаза. – Что случилось, лебедушка?

– Прикажи разослать письма, – она усмехнулась и указала на приготовленную стопку. – Это надо сделать к вечеру.

– Не сидится тебе, лебедь моя, – Вацлава с оханьем подошла к столу. – Неужто женихов собралась звать?

– Может быть, – Марья схватила алую ленту и поднесла к косе. – Почему бы и нет? У нас-то молодцы не хуже, чем у других.

Вацлава кивнула и взяла письма. Видимо, поверила. Марья не впервой врала нянюшке, щадя ее сердце. Вацлава служила ей верой и правдой, всегда хотела как лучше и старалась спрятать Марью от грязи и крови.

Вацлава прошла к выходу. Теперь оставалось ждать. Ох и шум поднимется! Будут крики с руганью, споры, может, и драка… Надо бы распорядиться, чтобы слуги не приносили много браги. Обойдутся ягодными отварами без хмеля.

Марья уже знала, о чем напомнит, если накинутся все разом.

Ржевица. Заставы. Набеги на окраины Гданеца, пока еще редкие.

Слишком мало сил, чтобы дать отпор. Глядишь – скоро сами будут платить дань Огнебужским и склонять головы перед тамошними боярами. Нет, этого Марье не пережить. От самой мысли стало так противно, что аж захотелось броситься в черные скалы, мол, выходи, чародей, твори хоть зло, хоть добро – только помоги справиться с врагами.

Марья взглянула на догоравшую свечку и вспомнила, как Любомила учила ее гадать на жениха. Что, если?.. О, узнает отец – прикажет высечь и не посмотрит, что единственная дочка. Но у него слишком много забот.

Марья склонилась над пламенем, слабым, пляшущим вместе с тенями – и прошептала:

– Лихослав, Лихослав, Лихослав.

Как странно было произносить его имя – ведь оно могло навлечь беду, сгубить душу, утопив ее в липкой болотной черноте. Но война казалась Марье намного страшнее – сражения, смерти, выжженные поля. Вряд ли они могли сравниться с одним, пусть очень сильным, чародеем.

Тени заплясали – быстро, резко, рвано, – закружились, сливаясь в огромную тучу. Эта туча подхватила Марья и понесла в крепкий сон.

Спальня исчезла, сменившись камнями. Темнота, холод – и что-то склизкое под ногами.

По ту сторону звенела сталь и кричали люди. Приглушенно, словно сквозь туманную пелену, но отчаянно. Они звали на помощь, царапали кожу о камни, но скала не пускала, даже больше – Марья чувствовала ее радость, слышала хохот. Нечто, что соединило эти камни воедино, криво ухмылялось.

Кажется, ему нравился вкус погибели.

Гадость! Марья отвернулась и сделала шаг вперед. Хлюпанье разнеслось отголосками.

– Это снова ты? – раздался мужской голос.

Марья вздрогнула. Вокруг не было ни души. Только неведомая мгла, вплетенная в камни богами или чародеями.

Еще шаг – и в черноте кто-то шевельнулся, склонил голову набок и посмотрел на Марью. Ее пробрало до костей. Страшно до дрожи, как будто сама Морана заглядывала в душу и пыталась заморозить ее.

…А потом скала задрожала и пошла трещинами, сперва мелкими, затем крупными. Она плясала, радуясь бесчисленным смертям, злорадствовала и жадно лакала пролитую кровь, пьянея от нее как молодцы от хмельного варева. Тяжелые камни начали падать вниз, с грохотом проносясь мимо. Марья зажмурилась, прощаясь с жизнью. Да простят ее боги за то, что осмелилась поиграть с темными чарами!..

И очнулась у стола.

Сердце билось в ребрах сумасшедшей птицей и отдавало болью. Она нащупала знакомую лавку и облегченно выдохнула: да, это был морок. Марью унесло невесть куда. В Черногорье? Вряд ли – сквозь печать Совета никто не мог пробраться много лет.

Нет, прибегать к таким чарам самой никак нельзя. Тут и Любомила не справится. Ведунья не раз говорила Марье, что встречаться и переговариваться с кем-то во снах – все равно что терять себя. Ступая на эту тропу, ты словно заходишь в лес, где тропки переплетаются, путаются, меняясь местами. Чаще всего оттуда не выходят. Гадание – дело другое, тут можно схитрить. Вот только боги оставляют за собой право ничего не показывать, насылать морок или испытывать, изматывая душу.

Марья провела рукой по вспотевшему лбу и с удивлением заметила кусочки грязи на коже. Мелкой, жидкой, будто в болото окунули. Странное дело. Может, охапку полыни зажечь?

Нет – запах услышат и начнут сплетничать. Лучше искупаться в бане, растереть кожу до красноты и провести по ней травяным веником. Будет чище и красивее всем на радость.

Марья вытерла лицо рукавом. Так и есть – на рубахе остались темные капли. Как деготь. И вовремя: за стеной раздались шаги.

– Лебедица, птица ты наша! – постучалась Вацлава. – Впустишь?

– Заходи, – как можно спокойнее ответила Марья.

Нянюшка вошла и сразу ахнула.

– Ох, Марьюшка, – запричитала она, – где же ты так измазалась? Случилось что?

– Упала неудачно, – пожала плечами Марья. – Прикажи истопить баню.

Вацлава насупилась. Распознала вранье. Допытываться не стала – знала, что бесполезно.

– Что еще, княжна? – холодно спросила нянюшка.

– Ничего, – отмахнулась Марья. – Пока ничего.

Говорить с Вацлавой по душам не было сил. Да и что она скажет? Лучше пусть обижается. Все равно потом оттает как вода в начале весны и притворится, что ничего не увидела. Может, расскажет князю. Но да ничего, грязная рубаха не самое страшное.

Марья улыбнулась: удивительно! Раньше Вацлава берегла ее, теперь она, Марья, старается не рассказывать нянюшке о нехорошем. Пусть хоть у кого-то в княжестве будет немного покоя.

Она встала. Голова тут же закружилась. Перед Марьей замелькала каменная скала, в ушах зазвенел голос. «Это снова ты?» – да нет, кучу раз нет, ее душа не походила на ожившую черноту. Не могли же мысли о Лихославе изменить Марью настолько!

У ног что-то хлюпнуло. Она опустила голову и вскрикнула: деревянный пол превратился в жижу из крови и костей.

3

«…Одержимый духами, Люблич умолял собратьев убить его. Уставшие, с заплаканными лицами, они были готовы пронзить посиневшее тело чародея заклятьями, но тут выскочил Лихослав. Из его глаз текла смола, на коже темнели трещины – черная сила, не иначе. Лихослав воспротивился и приказал чародеям не трогать Люблича. А наш несчастный брат продолжал разрушать Гданец…»

«Сама Мать – сыра земля стонала, когда Лихослав ворожил. Не хотела она принимать злые чары. Недаром говорили, что Лихославу не место среди Совета и других чародеев. Находились и те, кто советовал ему лишиться чар и заклясть самого себя, потому как добра от Лихослава не будет. Но чародей не слушал».

Шелестели куски бересты. Одни были целыми, другие – лишь обрывками, словно кто-то пытался их уничтожить. В них Дивосил особенно внимательно вчитывался, но не находил ничего любопытного, все твердили об одном: Лихослав натворил целую гору бед, и Совет пленил его. Это знали все, кто хоть раз слышал про могучего чародея.

Дивосил протер глаза и задумался. Где Совет мог бы хранить записи, обелявшие врага? Где воеводы прятали письма? Не в княжеском же тереме, где на каждом шагу чужаки. Могли закопать в землю, защитить заклятьями и положить на видное место, а еще разделить между собой и запрятать в сундуки. Что же теперь, копаться в вещах Мстислава, потомка Люблича, или Руболюба, его побратима? Или залезть к Ярине Ясной, а?

Что-то он упускал из виду. Дивосил выругался, зажег новую свечу и выхватил очередной кусок из огромной кучи:

«И сказал Лихослав, что творит не свою волю, но волю богов, что якобы говорит с Мокошью-матушкой и Велесом-заступником, что бегает с ними во снах, обратившись волком. Да только все знали: врал чародей, не стыдясь ни богов, ни наказания».

Дивосил сглотнул и перечитал еще раз. То, что пришло ему на ум, граничило с безумием, раз уж он вступил на эту тропку, то должен был попытаться. Ведь люди молились, приносили жертвы – а боги продолжать молчать.

Вернув запись на место, Дивосил выбежал за дверь, встревожив стражников. Те сразу схватились за мечи, а потом сплюнули на пол, мол, нечего зря шум поднимать. Дивосилу не было до них дела – он пересек лестницу, затем еще одну, повернул, миновав вереницу позолоченных дверей, и оказался перед покоями княжеской ведьмы. Хоть бы была на месте!

Выдохнув, Дивосил постучался.

– Кого там несет? – донесся ворчливый голос Любомилы.

Еще миг – и дверь открылась. Любомила, прищурившись, оглядела Дивосила а после пропустила внутрь.

– Ну заходи, – фыркнула она, – гостем будешь.

В спальне Любомилы ярко горели свечи – несколько с разных сторон. С потолка свисали охапки трав. Дивосил успел заметить зверобой, полынь, ромашку, чертополох и сосновую хвою. По столу расползлись разбросанные кусочки бересты вместе с перьями и каменьями дивных цветов. Удивительно, что не было чужих костей. Может, спрятала?

– Любомила, – тихо заговорил Дивосил, – ты ведующая, знающая, сильная…

– Хватит уж, – нахмурилась она. – Говори, с чем пожаловал.

– Мне нужно переговорить с богами. С Мокошью или Велесом, – опустил голову Дивосил.

Любомила рассмеялась. Неудивительно: всякий человек мог прийти в капище, помолиться да попросить чего-то, но боги чаще всего оставались глухи.

– Может, я чем помогу, а? – спросила ведунья.

– Нет, – отрезал Дивосил. – Или Велес, или Мокошь.

Если запись не врет. Тут оставалось только надеяться и верить изо всех сил.

Любомила с недоверием покосилась на Дивосила. Наверняка подумала, что он окончательно выжил из ума. Заглянула в глаза, поохала и пошла к сундуку, стоявшему в стороне. Откинув скрипучую крышку, Любомила начала тихо причитать о былых временах, где были расторопные молодцы и сильные ведуньи.

Дивосил покраснел от стыда. Это ведь слух – да, записанный, сохранившийся спустя три века, но все еще слух. Ради него пришлось побеспокоить Любомилу. Стоило ли?

– На, – ведунья протянула ему льняную рубаху. Белоснежную, чистую, мягкую. – Отнеси в капище и сожги перед Мокошью.

– Спасибо! – он просиял и, подхватив подарок, побежал к порогу. – Я в долгу не останусь!

– Иди уж, – Любомила махнула рукой.

Уж боги-то должны были знать правду про Лихослава. Из них всех самой сговорчивой слыла Мокошь-матушка. Она сплетала нитки, в которых теплилась жизнь, в узоры, ткала из них кружевное полотно мира, а сестра ее, жуткая Морана, срезала лишнее серпом с резами. Бр-р-р!

Дивосил вздрогнул, представив двух богинь. Нет, не стоило думать о Моране! Ее дел и наяву хватало. Прижав к груди рубаху, он понесся во двор. Лестница, другая, большущие сени, ступеньки – и птичник, возле которого носились курицы и клевали пшено. Неужто тоже перевертыши?

Стражники удивленно покосились на Дивосила. Только теперь он понял, что выглядит смешнее обычного: взлохмаченный, с женской рубахой в руках и горящими глазами. Опять слух о помешательстве пойдет. Ну и пусть.

Дивосил выскочил за ворота. За ними его ждало еще больше насмешек и косых взглядов. Боярские и купеческие слуги сновали туда-сюда и всматривались в лицо Дивосила, явно ища там следы безумия. Поначалу он злился, потом привык и иногда даже радовался – хорошо им, не знавшим вкуса войны, этого отвратительного дыма и воя, что пробирал до костей.

Детинец поражал красотой – яркие крыши с птицами-хранителями, расписные створки и тяжелые высокие ворота возле каждого терема. На них малевали клювы, крылья, когти, реже – дубы. Бояре чаще восхваляли князя, нежели Перуна[11]. Не с того ли начались несчастья?

Дивосил отряхнулся и поспешил к воротам, что отделяли детинец от посада. Витязи пропустили его, не задавая лишних вопросов – только заулыбались нехорошо. Дивосил почти поймал их мысли, мол, бежит простак от какой-то купчихи, пока муж не видит, вон и рубаху на память прихватил.

За воротами виднелась вечевая степень, в стороне от нее вилась тропка, ведущая к капищу. Туда-то и побежал Дивосил. Глупец! Он только теперь понял, что мог бы завернуть к конюшне и взять лошадь. С ней было бы быстрее.

Капище в Гданеце было знатное – аж стыдно с другими сравнивать. Окруженное соснами и высоким забором, оно словно застыло меж двух миров. А какая сила исходила от бревен! Дивосил чувствовал трепет, приближаясь ко входу. Как будто переступал грань и оказывался одной ногой среди мертвых. Аж пробирало!

Волхвы бродили вокруг пламени. Неподалеку кипело травяное варево. Дивосил уловил запахи полыни и лесных ягод. Любопытно, что волхвы собирались из него сделать? Колдовской отвар или жертву богам?

– Доброго дня, – поклонился Дивосил. – Я с подарком для Мокоши-матушки.

Волхвы ничего не ответили – лишь едва кивнули.

С трудом подавляя дрожь в ногах, Дивосил прошел к кумиру[12]Мокоши. Вокруг нее искорки отплясывали особенно ярко – даже ярче, чем возле Перуна. Не знак ли это?

– Здравствуй, Мокошь-матушко, – начал Дивосил. – Пришел я к тебе с даром и просьбой, не откажи, – он перешел на шепот. – Прими дар да поведай мне о чародее Лихославе, что ступал по этой земле три века назад.

И бросил рубаху в пламя.

Поначалу ничего не происходило. Дивосил стоял у кумира, трясущийся, ждущий, что богиня набросится на него с криком: «Да как ты посмел побеспокоить меня?!» – но нет, пламя горело ровно.

Может, Мокошь-мать никогда и не знала того Лихослава? Подумаешь – соврал рассказчик. Мало ли таких бывало? Дивосил взглянул в деревянные глаза кумира и не нашел в них ничего необычного. Что ж, попытаться стоило.

Но как только он развернулся, чтобы уйти, костер вспыхнул багрово-черным и перед Дивосилом начали всплывать обрывки – туманные, серые, много раз пропущенные через сито времени. И первым явился он – чародей с удивительно стройным, почти змеиным станом и лихой искрой в глазах.

Лихослав стоял посреди лесной поляны и клялся богам, что будет служить им верой и правдой, ставить их законы выше людских и не играться со смертью потехи ради.

III

Видения и знаки

– Зачем это ему? А ей какое дело?

Три века никто не приближался к скале, три века княжества утопали в собственных распрях – а теперь все почему-то начали вспоминать, кто со страхом, кто с нескрываемым любопытством. Это походило на бред или морок. Мгла зазвенела сталью, словно возражая.

– Я не хочу, – он схватился за голову. Никогда еще желание расколоть ее пополам не было таким сильным. – Прошу тебя: не надо.

Но было поздно. Она внутри, снаружи – всюду. Она – война. И ей не нравилось сопротивление.

1

Это походило на нападение огневихи[13]. Вацлава бегала вокруг с охами и ахами, хотела позвать Любомилу, но Марья строго-настрого запретила: ведунья сразу поймет, что к чему, и непременно расскажет отцу.

Марья видела войну словно наяву. Живые становились мертвецами, протягивали к ней посеревшие руки и выли: «Пощади нас, княжна с иноземным именем! Пощади-и-и!»

А потом морок распался на лоскутки, осыпался трухой, и сменился запахом трав. Вацлава зажгла охапку и оставила у изголовья, надеясь прогнать нечисть. Почти получилось: мертвецы отступили, зато дым и гарь стали еще сильнее, как будто спальня горела. Но нет: Марья ощупала постель и убедилась, что ничего не изменилось. То же покрывало, сверху, над головой, – охапка полыни и зверобоя, сбоку стол, на подоконнике – свеча, а возле нее – лавка.

Видения то прекращались, то начинались снова. Сожженные деревни, подстреленные птицы, мечи, стрелы, оторванные руки… Голова кружилась. Зачем, зачем Марья полезла в ворожбу без Любомилы? Почему не обратилась к ведунье? Испугалась князя? Теперь придется терпеть. Неведомо, что за нежить просочилась сквозь ворожбу.

– Оставь меня, оставь, – шептала Марья, ступая по усеянному телами полю. – Уйди туда, откуда пришло.

Свеча задрожала. Из пламени начали проступать мужские и женские черты, удивительно тонкие. На таких взглянешь – сразу поймешь: гости не из этого мира. Оба бледные. Марья всмотрелась: нет, не знала она похожих молодцев. А вот девка показалась смутно знакомой, как будто… О, боги!

Марья ахнула, узнав саму себя. Это она стояла рядом с незнакомцем, криво ухмылялась и глядела угольными глазами.

– Да защитят меня Мокошь-матушка и Перун-громовержец, – запричитала она в страхе. – Да не коснется зло, не дотянется – истает, коль попытается. Да будет так, как я сказала, и слово мое – истинно.

Молитва помогла – видение мигом растаяло, оставив испуганную Марью в одиночестве. Она выдохнула с облегчением и легла в постель. Облако травяного дыма постепенно обволакивало, глядишь – через пол-лучины разнесется по всей спальне и вытравит остатки морока.

Марья протерла рукавом вспотевший лоб. Ну и наворотила дел! Неизвестно, удастся ли прогнать это зло – может, будет ходить по пятам и нападать в темноте, когда никого не окажется рядом? Надо бы попросить Вацлаву поспать с ней хотя бы седмицу. Вдвоем не так страшно.

– Ох, Марьюшка, – а вот и она явилась, встревоженная и бледная, – что же ты наворотила? Князь-батюшка сам не свой стал, а дворовые о тако-о-ом шепчутся, – Вацлава нахмурилась. – Что сталось, лебедушка?

– Я не сделала ничего плохого, – Марья отвернулась. – Мне нужно отдохнуть, нянюшка. Завтра буду дела делать.

– Чует мое сердце, не зря ты слегла. – Вацлава всплеснула руками. – Гляди, не станет лучше – прикажу за ведуньей послать. Не дело это, ох не дело!

– Оставь меня, – попросила она. – Если вдруг понадобишься, я позову.

Вацлава хотела возразить, но, увидев, что Марья нахмурилась еще сильнее, поклонилась и ушла. Отчего-то кудахтанье нянюшки начинало раздражать. В самом деле: Марья не ребенок уже, а княжна со своим умом. Не нужно никому носиться вокруг нее и загораживать от бед – как нынешних, так и грядущих. С этими мыслями она заснула, провалившись невесть куда – то ли в мир мертвых, то ли к самому Лихославу.

Скала распахнулась, принимая чужой дух. Раньше он казался враждебным, но теперь – нет. Мгла примирилась с ним, даже больше – ей понравилось. О чудо чудное, ведь раньше никто из живых не приближался и не пытался войти, особенно так – напрямую, без жертв и низких поклонов.

Мгла любила княжескую кровь. Да и чародей, если честно, уже поднадоел. Это как есть одно и то же каждый день. Глядишь – и поголодать захочется, лишь бы не впихивать в себя это.

А она, глупая, безрассудная девка, позволяла вести себя по пещерам, всматривалась вниз, где чернели истоки силы, дотрагивалась до камней, полных шепота и странных резов. О, сколько веков они не знали человеческих рук! Не говорить же о Лихославе – он давно уже стал своим. А говорили – великий чародей! Как же! Простак простаком, раз позволил людям обвести себя вокруг пальца.

Мгла взглянула на девку и усмехнулась. Ну здравствуй, милая. Добро пожаловать в Черногорье. Кажется, так этот край прозвали люди? И верно. Уж где-где, а тут они не ошиблись.

Марья вздрогнула и открыла глаза. Морок, пробравший ее до самого сердца, исчез. За окном пропели первые петухи[14]. Она так долго проспала? Неважно. Куда важнее – кошмар. Марья видела себя со стороны и злобно смеялась. Так не должно быть. Казалось, вокруг вились злые чары, и даже травяной дым не мог их прогнать.

Может, права Вацлава? Может, стоило Марье забыть об осторожности и сходить к Любомиле. Но тогда все узнают, что она, княжна, пыталась ворожить и звать к себе чародея, причем перед собранием Совета.

Марья осторожно выругалась. Нет, лучше после, когда чародеи соберутся, потолкуют, попируют и разойдутся по теремам. Вот тогда можно будет. И никто ничего не узнает, ведь на слуху будет Совет со всеми своими сплетнями и переругиваниями. Хорошие у них чародеи, конечно: как друг другу кости перетирать, так это с радостью, а как очередная стычка, так «а пошлем-ка мы, пожалуй, мужиков да оружия побольше».

Ни один из князей не противился воле Совета. Ни один не остановил войну. На что они надеялись, спрашивается? На богов, что молчали век от века? Глупые, странные люди.

Марья перевернулась на бок и зарылась в покрывало. Она заставит Совет принять нужное решение. Подкупом, уговорами или чем-нибудь еще. Но сперва – отдых. Без него такое бремя не протащишь.

2

«Триста лет держались чары, триста лет никто не смел подходить к Черногорью – слишком темной силой оттуда веяло. Но чары рушатся, понимаешь? Мгла просачивается сквозь плетение из резов, а Лихослав… О, бедное дитя! Ему пришлось впитать в себя большую часть. Но ей, ненасытной и жестокой, этого мало».

Пахло горечью. Над головой клубился травяной дым, а сбоку горел костер. Дивосил открыл глаза. Первым делом захотелось вскочить на ноги и побежать к князю, но по телу разлилась такая слабость, что он едва мог шевелить головой.

– Ну и ну, – над ним склонился старый волхв. – Навел ты шороху, молодец. Выпей-ка ягодного отвару, а то совсем захудал.