Наблюдатели

Евгения Басова

Наблюдатели

© Евгения Басова, текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательский дом „КомпасГид“», 2025

Дед и птичка

Дом наполнялся воздухом, тысячи запахов входили в него, когда отец с матерью после зимы раскрывали окна. Маленькая птичка в саду спрашивала: «Вить? Вить?» – и он знал от учительницы, что это была горихвостка.

Обрывки газеты лохматились по краям рамы, они шли в печку; тряпочки, присохшие за долгую зиму, снимали, складывали в мешочек: будут опять холода! Мама грела воду, чтобы стёкла получше отмылись, он строгал серое мыло. В какой-то год им с братом дали по окну, они сравнивали, у кого чище, и мутные разводы не уходили с его окна, сотрёшь в одном месте, глядь, снова кривые полосы, уже там, где их не было!

О мытье окон говорили заранее – что, мол, пора, в следующий выходной… Но у матери в выходной была стирка, а уж следующее воскресенье становилось днём окон, большим днём!

Старик помнил эту слаженность, эту общность, отцовы слова звучали для него и сейчас: «Не знаешь, как делать, – спроси и слушай, что говорят тебе». Он и внукам повторяет: «Не знаешь – слушай», – а те точно сами всё без него знают, доказывают один одному непонятное, в кухне спорят, и он приходит из своей комнаты сказать им: «Я слышу, я всё слышу!» – а ему в ответ отмахиваются, не руками – словами:

– А мы ничего секретного не говорим!

И бабка, жена, встревает:

– Они же не кричат! Им что, как приходят – вовсе не разговаривать?

А старику всё равно, как они обойдутся, станут ли открывать рот. Не хочет он слышать про то, что ему непонятно, – настырные звонкие голоса раздаются в доме, звонкие-звонкие, а не птицы. Старик бы хотел сейчас слушать птиц, раскроешь окно, а к тебе по имени: «Вить? Вить?»

– Окно надо помыть, – говорит старик домашним за ужином.

И тут бабка поддерживает его, упирает глаза во внучку:

– Леночка, как бы нам помыть окна? – точно речь идёт о сложнейшей задаче по физике или о школьном проекте «Наш город в пятнадцатом веке».

Леночку бесит, когда ей не говорят прямо: «Нужно сделать то и то», – а говорят экивоками: «Как бы нам?» И бабка видит её скрываемое раздражение и с ходу выкладывает приготовленный для спора аргумент:

– А то у меня сосуды, мне самой уже нельзя голову вот так задирать.

Всё верно. Бабке нельзя. И окна мыть Леночке. Их в этом году ещё не мыли. И кому, как не ей, живущей со стариками, этим заняться? Леночка возьмёт сухую салфетку, достанет стеклоочиститель, оставшийся с прошлого года. И раз-раз. Хуже всего, когда о мытье окон, или пола, или чего угодно приходится разговаривать. И бабушка напевно рассказывает, где что у неё болит, почему она не может всё сделать сама. Слушать всё это так долго, как раньше было долго – о том, что бабка могла бы всё сделать сама, но нет, внучка должна учиться тому и другому. Теперь, видно, считается, что она выучилась. И чтобы прекратить разговор, она отвечает:

– Хорошо. Я вымою в выходной.

И старики недовольны, что спор заканчивается, не начавшись. Дед наступает:

– Могла бы и сама догадаться. Почему не смотришь, что нужно сделать по дому?

В выходной Леночка встаёт раньше, чем в школу. Старики спят. Тихо-тихо выходит она в кухню. Дед появляется у неё за спиной, когда она брызгает на окно моющим средством. Он говорит: «Этим пользоваться нельзя. От этого портится резиновая прокладка. Сделай мыльный раствор. Окна требуется протирать мыльной тряпкой и после смывать мыло водой. И дальше уже сухой тряпочкой…»

Лена ахает: «Это же на целый день!» – и дед соглашается: «А ты как думала?» Леночка спорит: «Но я не могу мыть окна весь день», – и дед не понимает, как это она не может. Он слаб и не может ударить кулаком по столу или топнуть ногой. Он думал, что станет показывать внучке, где ещё остались разводы, и ласково, тихо говорить: «А отойди-ка, посмотри от дверей – и сама увидишь».

Но теперь он кричит:

– Иди отсюда, не надо, я сам вымою!

И тут же пугается, что она и вправду уйдёт. И Лена понимает, что вот сейчас можно миролюбиво сказать:

– Давай я осторожно – стеклоочистителем? Чтобы не попал на резину?

И дед радуется:

– Ты осторожно не сможешь, я сам побрызгаю, а ты – только смывать!

И уже боится высказать ей, что она неправильно трёт окно, да и кто знает, вдруг так и нужно, если моешь без воды, насухую. Лена влезает на табуретку, слезает, тянется, изогнувшись, за окно. Дед запоздало напоминает, что сперва моют рамы, потом стекло, но она и с рамами уже закончила.

Нынешние окна не надо заклеивать на зиму, они и так закрываются плотно-плотно. Рамы у них сборные, ступенчатые по краям. Дед проводит белоснежной салфеткой в желобках между ступеньками, в самых потаённых местах. Показывает почерневшую салфетку внучке:

– Вот как ты моешь!

Леночка знает, что дед ничего ей сделать не сможет, и она уходит из кухни, чтоб деду стало некого укорять.

Деду скучно, и он идёт за компьютер. Он давно пользуется интернетом. Дед видит плохо, но слышит зато хорошо.

– О’кей, гугл, как вымыть пластиковые окна?

Бойкий женский голосок щебечет ему про окна, и он зовёт Леночку: «Послушай!» – но та не хочет учиться: у неё с собой тряпка и стеклоочиститель, она сдвигает занавески в дедовой комнате, и тому кажется, что сейчас окно распахнётся – и в комнату войдут нездешние звуки. Он не всегда помнит, где он и в каком году, но если глянуть вниз, на ноги – на растопыренные тёмные пальцы, на жилы, – то сразу поймёшь, отчего ты чувствуешь ноги: они кажутся мягкими – не прогнулись бы под тобой, удержали бы. Маленьким ты разве их чувствовал каждый миг? Но если поменьше ходить, если сесть и не слышать своих домашних, то ясно-ясно представишь, что за окном сейчас раздастся: «Вить! Вить!»

– Не открывай окно, – говорит он Леночке. – Не надо его мыть. Сам потом вымою.

И бабка тут как тут:

– Это когда ты его вымоешь сам, когда вымоешь?

Дед отмахивается от неё:

– Молчи!

– Лена, – частит бабка, – пойдём, в большой комнате, в большой комнате вымоешь, а дед пока успокоится, после сюда придёшь.

И он тоже машет внучке:

– Иди, иди отсюда, – а сам поворачивается к монитору. – О’кей, гугл. Купить горихвостку в клетке.

Деду вся родня твердит, чтобы он пользовался такси, а он не может смириться с излишними тратами: ведь у него есть льготный проездной билет и в троллейбусе ему всегда уступают место. Но в этот раз дед вызывает такси. Леночка окна моет, а бабка пошла прилечь, задремала – никто его не остановит.

Сейчас можно купить что угодно – были бы деньги. Дед возвращается с чем-то большим, но лёгким, обёрнутым китайским мешком. Под мешком оказывается клетка, и в ней птичка: с воробья ростом, сверху серенькая, с грудкой кирпичного цвета и аккуратным чёрным нагрудником. Если такая в полёте раскроет хвостик оранжевым веером, сразу поймёшь, какое из всех возможных птичьих имён подходит ей больше всего. Только птичке летать негде, она ударяется о решётку и справа и слева, сбивает крылом поилку.

Леночке никогда не хотелось держать птицу в клетке. Котёнка, щенка – да, но бабка и дед всегда были против. Бабка говорила: «С них же будет лететь шерсть! А ты лишний раз тряпку в руки не возьмёшь!» – и дед подключался: «Да где лишний раз, вообще не берёт в руки тряпку. Не скажешь взять – сама и не додумается».

Птица не разляжется перед тобой кверху пузиком и не даст почесать за ушком, да и вообще её страшно в руки брать – вдруг что сломаешь? Она и сама крылья поломать может: вон как ударяется о прутья!

– Накройте, накройте обратно её, – говорит дед. – Пусть успокоится. И вообще, выйдите все отсюда! Она чувствует вас, чужих!

Лена слышит, как бабка по обыкновению что-то бубнит, дед возражает громко, с энтузиазмом:

– Она говорить со мной станет! Слышала, как птица звать может: «Вить? Вить?»

Знаток, продавший деду горихвостку, сказал: «У вас, видно, смещение в памяти. Весной у них другие песни, „вить-вить“ – это летнее. Или вы в разгар лета окна расконопачивали?»

Деду всё равно. Он ждёт, и он рад будет любой песенке. Но птичка в темноте сидит тихо, а если накидку снять – опять начинает биться. Лена помнит, как притащила из подъезда котёнка и дед загораживал ей дорогу в дом:

– Унеси куда хочешь. Он здесь не нужен.

Деду никого не жаль, никого! Ему пришло в голову мучить птицу, и спорить с ним бесполезно, хотя бабка и начинает:

– Кто чистить у неё станет? Ленку не заставишь, а я сама не могу, мне запах этот…

– Я сам, сам! – отмахивается от неё дед.

Наутро Лена собирается в школу, из дедовой комнаты доносится ясное:

– Вить? Вить?

Лена заглядывает к деду тихонько, зная, что тот не любит, когда его тревожат. Они с бабкой и живут в разных комнатах. Дети разъехались, квартира им позволяет, и телевизоры у них свои. Бабка любит смотреть телешоу, а дед – все подряд фильмы, и всё про животных, и новости…

Птичка сидит на серванте, оглядывается в комнате, спрашивает:

– Вить? Вить?

И дед улыбается ей ласково:

– Ну, я Витя. Ну, что? Зайди, – говорит он Лене, – посмотри. Ко мне привыкла.

Лена вошла – птица спорхнула, полетела к окну, стала о стекло биться.

Когда Лена пришла из школы, птицу, видать, снова усадили в клетку. И клетку накрыли старой скатертью.

Вечером бабушка говорит:

– Что-то тихо сидит птичка, жива ли она?

А дед отвечает:

– Жива, жива. Я её отпустил.

– Как – отпустил? – говорит бабушка, снимая с клетки скатерть.

А после спрашивает:

– Ну и зачем ты пустую клетку моей скатертью накрыл?

Дед отвечает:

– А кто вас знает? Станете бухтеть: зачем, мол, отпустил?

– Ну и зачем? – спохватывается бабушка. – Надо было назад отвезти, чтоб деньги – назад. Зачем вообще было покупать птичку? Я ведь узнаю, узнаю, сколько ты за неё заплатил!

– Вот, начинается! – говорит дед.

Назавтра Лена встаёт, а дед уже поднялся, уже ванная занята, а ведь ему с утра спешить некуда, это она опаздывает.

Дед в уличных джинсах, в клетчатой рубахе выходит за дверь. Лена, не попив чаю, выскакивает с ранцем за ним. Дед ходит медленно – она видит его впереди на дорожке, он двинулся в противоположную от школы сторону. Ну и пускай она опоздает. Она слышала: старики иногда уходят куда глаза глядят, ищи потом.

Но дед быстро устаёт, садится на лавочку в сквере. Трещат воробьи. Он думает: «Хоть бы одна горихвостка!» Хочется ему, чтоб его окликнули: «Вить! Вить!» Может, не обязательно, чтоб это была такая, с оранжевым хвостиком? В разных странах птицы и звери кричат по-разному, по крайней мере если верить людям, которые там живут. Он помнит из школьного учебника по русскому языку, что петухи в Англии говорят: «Кок-ей-дудл-ду!»

«Ерунда какая, как может петух говорить „Кок-ей-дудл-ду“», – думает дед. Но теперь ему хочется быть человеком из какой-то страны, где воробьи говорили бы: «Вить? Вить?» – как горихвостки летом.

– Вить? – спрашивает он у воробья.

– Чив, – отвечает воробей.

– Вить?

– Чив.

– Эх ты, – машет рукой дед.

Он прощает птицу за непонимание. И бабку прощает за то, что пилила его вчера: птица, мол, испачкала скатерть. И внучку нерадивую, которой каждый раз напоминать надо, чтоб в доме прибралась, он прощает. Солнце светит, и ему хорошо. Ой, хорошо! Тело становится лёгким, и кажется, он может подняться вверх, к птицам.

В детстве, набегавшись с друзьями и запыхавшись, он плюхался на чьи-нибудь брёвна или в траву, и ему казалось, что он умеет летать. Отдышится, взмахнёт руками – и вверх! Но это ни разу не удалось, потому что его всегда торопили друзья, тянули играть дальше. Или мама звала домой, говорила: «Забегался! Как будто дома ничего делать не надо!» Сейчас, сейчас она появится перед ним и уведёт с собой. Он уже долго – на улице.

Да вот и она! Сейчас он легко поднимется со скамейки и побежит к ней.

Внучка возникает перед ним среди цветущей сирени.

– Деда, пойдём домой? Ну правда, пойдём домой!

Под ярким солнцем

Вагончик был двухэтажный, чтобы внутри было больше места. Папа должен был наклонять голову, а Игорь мог ходить в полный рост. Он и прыгать мог на первом этаже, а на втором прыгать было нельзя. Коробки с папиным инструментом, с книгами, с консервами и с одеждой Игоря (папа говорил – с тряпьём) стояли у стен, а в середине лежали матрас с одеялом, и, чтобы взять запасные трусики и носки в детский сад, надо было осторожно обойти постель.

Матрас с ящиками был спальней. На первом этаже был кабинет. Там у печки стоял небольшой стол, и папа иногда убирал с него миски с кастрюлей на пол, а на столе расстилал газету и доставал наполовину исписанную тетрадь. Мешать папе было нельзя, а он, должно быть, хотел заполнить всю тетрадь своими мелкими неразборчивыми строчками. Но листы не кончались. Папа говорил Игорю погулять на улице, а в непогоду надо было тихо играть в спальне, на втором этаже. Зря, что ли, спрашивал папа, я сделал второй этаж?

Игорь помнил, как они с Нравственным Воспитанием приехали на побывку из детского сада, в субботу, – а в вагончик нельзя было войти: дверь была загорожена крест-накрест рейками, и эти же рейки, палки и доски были внутри, они были и железные, и деревянные. На полу всюду лежали золотистые завитушки. Игорь знал уже: дерево, срезанное тонким слоем, кудрявится. Нравственное Воспитание показывала им стружку в детском саду, когда говорила про большие деревья. Из таких строят дома. И папа, видать, договорился с кем-то, у кого были большие деревья. Из деревьев ему сделали рейки и столбы, на которых станет держаться второй этаж.

У вагончика и внутри – всюду были люди, знакомые и незнакомые Игорю. Дядя Вася, отец Миры, Вилена и Люции, спрашивал у отца:

– А оно надо тебе, тот второй этаж? Того и гляди забудешь – голову ушибёшь!

Игорь пугался за дядю Васю, но папа отвечал ему неожиданно весело, как другие люди говорят, как в садике дети, и нянечка, и даже Нравственное Воспитание может сказать:

– Не верил я, что снова стану жить в двух этажах. И вот получил такую возможность!

Игорь тогда подумал: всё дело в том, что дядя Вася говорил с папой как бы не всерьёз, как бы дурашливо – он со всеми так говорил. Вот ему и не попало! И сам Игорь однажды, когда за обедом опрокинул сливовый компот из консервной банки на стол, подавил в себе трепет и произнёс услышанное в детском саду, когда коленку разбил, – стараясь, чтобы получилось легко, между прочим, так, как умел дядя Вася:

– Эка беда!

Отец медленно поднял голову, стал приподниматься на табурете – и Игорь забыл о той лёгкости, с которой люди могут перекидываться словами. Привычный страх охватил его. Игорь сполз с табурета под стол, но папа не стал доставать его оттуда. Папе достаточно было и того, что Игорь спрятался.

Не так было, когда Нравственное Воспитание пожаловалась ему, что Игорь берёт в садике не своё и что пропавшую у Коли фуражку нашли у Игоря в шкафчике, а общего пушистого зайца, подарок шефов, так и не нашли. «Ну-ка неси зайца», – сказал папа.

Наталья Матвеевна говорила много, торопливо, стараясь произнести в секунду как можно больше слов. Среди них повторялось непонятное: «Нравственное воспитание». Папа, кажется, совсем не слушал её и потом не слушал, как она громко кричала: «Не надо, Виктор Сергеевич, стойте, я не за тем! Я не для того к вам пришла!» – точно это её били, а папа только отшвырнул её к стене, чтобы она не ловила на лету ремень. Игорь тоже кричал и плакал, но не так громко.

«Учу», – бросил папа заглянувшему на шум дяде Васе, и тот скрылся.

Игоря успело обдать стыдом: теперь и Вилен, и Мира, и Люция, и все в посёлке узнают, как папа его бил.

И правда, на другой день – было как раз солнечно, и там, где под ногами хлюпало, стало белым-бело от цветков пушицы, – стоило Игорю показаться на улице, его встретили радостные крики:

– А тебя пороли! Папка тебя вчера порол!

Игорь думал, что и Наталья Матвеевна расскажет об увиденном у него дома детям в садике, но там ему никто про папин ремень не напоминал.

Так Игорь окончательно уверился, что в садике жить легче, чем дома. В садике нянечка тётя Шура проверяла, кто как завязал шнурки, и помогала тем, кто сам затянуть не умел, и завязывала на двойной бантик. А дома папа и не глядел, как Игорь завяжет шнурки, и говорил только: «Запнёшься, нос расшибёшь – в другой раз сделаешь лучше».

В садике не надо было мыть ложки и миски в ручье, в котором руки переставали слушаться и ты не чувствовал их. Тётя Шура мазала Игорю потрескавшиеся пальцы вазелином, осторожно перебирала их в огромных мягких ладонях. Было хорошо, и он чуть не расплакался, когда она выпустила его руки и погрузила свои в раковину с торчащими из воды тарелками.

На руднике работали каждый день, а садик не работал по выходным. И бывало, выйдя из маленького автобусика, развозившего детей по домам, они заставали вагончик запертым. И тогда Игоря вели в другой вагон, к дяде Васе, где всегда были Вилен, Мира и Люция и была сварена на всех каша с консервами. Игорю казалось тогда, что он и не уходил из сада, вот только на улице никакой ограды не было, они с Виленом убегали так далеко, что домики еле виднелись.

Дети качались в тундре на чавкающих кочках или прыгали так, что летели брызги. Солнце сияло над зелёной равниной всю ночь; оно не уходило, а только двигалось по небу, Игорь видел его над собой то справа, то слева. Люция появлялась перед ними с Виленом из ниоткуда, сердитая, в промокших ботинках и тёмных внизу от воды чулках. Говорила:

– Дороги не найдёте назад! И утро скоро уже, мать приедет – обозлится, что никто не ложился.

И правда, автобус с прииска скоро приезжал и оставлял у домика тётю Валю. Она не злилась ни на кого и, кажется, вовсе никого не замечала. Бывало, она ела остывшую за долгую солнечную ночь кашу, скребла торопливо ложкой о днище, а бывало, сразу укладывалась, сворачивалась клубком, так что становилось не видно, что под одеялами кто-то лежит. Во всех домах, когда были взрослые, дети должны были вести себя тихо-тихо.

– О, приехал! А помнишь, как тебя папка порол! – приветствовал Игоря в тот день Вилен.

Его сёстры, возившиеся с полным мешком крупы, глянули на Игоря молча. Мира кивнула ему с высоты. Встав на табуретку, она развязывала мешок, Люция стояла внизу наготове с миской. В кастрюле уже шумел кипяток, и крышка на ней прыгала, колотилась.

Игорь привык, что все люди говорят мало, а если можно не открывать рот, то и вообще молчат. В разговорах всегда есть что-то неправильное и тревожное. У папы время от времени собирались гости, так вот они говорили много и непонятно. Игорь должен был тихо лежать на втором этаже. «Спи, говорю!» – приказывал отец, стоя на лесенке, голова в проёме, – и спускался вниз. А там двигались табуреты и ящики, заменявшие табуреты, гремела посуда – он слушал: вот кастрюля, вот бутылка, стекло. И главное, там перебивали друг друга и вскрикивали, чем дальше, тем громче; мелькали слова, за которые папа мазал ему губы горчицей. Рано или поздно кто-нибудь начинал плакать – сперва в голосе слышались слёзы, и человек торопился досказать начатое, пока они не победили его. Но вот у него больше не остаётся слов и он только рычит, или слышны громкие тонкие всхлипы, или вдруг вылетает в тоске ступенчатое «гы-гы». Тишина, и в ней бьётся только один голос. Но вот возникают ещё голоса и заглушают, прячут за собой плач, как будто встают в плотный круг, чтоб скрыть в середине товарища, сделавшего что-то постыдное.

Игорь под хоровод голосов описался на втором этаже и не сразу заметил, а когда заметил, наверно, сразу уснул. Проснулся, кажется, сразу же – оттого, что папа тряс его, повторяя: «Ну ты зассыха!» И оказалось, что уже пора в детский сад. Игорь в тот раз одевался не быстро, шнурки просовывались не в те дырочки, папа понукал и понукал его, и Игорь в страхе пытался понять, этот голос рыдал вчера или нет. Или он заслонял, закрывал собой вместе с голосами-товарищами чей-то ещё голос?

В садике Нравственное Воспитание тоже говорила и говорила, как будто стараясь закрасить своим голосом те голоса, что засели у Игоря в голове. Даже за обедом она не умолкала, хотя сама же учила с ними стихи: «Когда я ем, я глух и нем!» – и все должны были повторять за ней хором. Игорь не думал раньше, для чего людям стихи, и не знал, что, когда ешь, можно разговаривать. Папка же стукнуть может, вот Игорь и привык, что нельзя. Но сама Наталья Матвеевна не умолкала, её голос требовательно звучал над столиками, над головами:

– Дети, что мы сейчас едим?

Кто-нибудь из-за столика отвечал испуганно – как всегда, когда спрашивали то, что всем известно:

– Кашу.

И она снова спрашивала:

– А какая это каша? Кто знает? Ну-ка?

И сама отвечала:

– Пшённая!

Слушала, как стучат ложки, и опять спрашивала:

– А кто знает, что такое пшено?

У Игоря дома, как у всех, были запасы. На первом этаже стояли и мешок пшена, и два мешка гречки, и мешок риса. Игорь видел такие мешки в магазинах. Папа говорил, их привозили на больших кораблях, как носки и ботинки. Всё это делали где-то далеко. А у Натальи Матвеевны получалось, что это пшено раньше было травой, вроде пушицы в тундре. Должно быть, это сказка: захочешь есть, а в тундре растёт съедобная трава!

А в другой раз Наталья Матвеевна пришла с сумкой, из которой достала рыжего зверя. Игорь, после того как папа побил его из-за игрушечного зайца, говорил себе, что терпеть не может пушистых зверей. Но зверь оказался не игрушечный, а живой. Он дичился, глядя на тянущихся к нему детей. Наталья Матвеевна объясняла, что зверя надо гладить, едва касаясь, между ушками и по спинке, и тогда он станет мурлыкать.

У Артура, Степана и Улечки отцы добывали зверя, но никому бы не пришло в голову оставить какого-нибудь живым, и принести в садик, и наливать ему в мисочку остатки обеда, прежде чем убить его и снять с него шкурку.

Игорь думал, как скажет Вилену:

– Нам сегодня в группу живого песца приносили. Или не песца, забыл. Он оранжевый, и он ест, что и мы едим!

И все нынешние выходные Игорю было бы хорошо в доме у Вилена, Миры и Люции, как всегда было. Но теперь Вилен напомнил ему про то, что папа его порол, – и Игорь выскочил за дверь.

Автобус, который привёз его из сада, теперь уезжал от домиков по проваливавшейся мокрой дороге. Игорь кинулся следом, растянулся и сразу промок в колее, полной воды.

Из автобуса его заметили. Нравственное Воспитание вышла и побежала к нему, и после она писала что-то отцу на обрывке газеты по другим буквам и вставляла записку в дверную щель так, чтобы папа сразу увидел её.

В садик, оказывается, в выходной было нельзя. И они поехали к Наталье Матвеевне домой. Она жила там же, в посёлке, в настоящем двухэтажном доме, но только в одном этаже, в маленькой комнате. Рыжий зверь вышел их встретить. Наталья Матвеевна привязала на верёвку бумажку и показала Игорю, как зверь может играть с тобой. Звали зверя Мурлыша. Он был необыкновенно мягкий, хотя и живой, и он был тёплый. Ночью он лёг спать с Игорем и мурлыкал, хотя Игорь даже не гладил его.

Утром в дверь постучали, вошёл папа и велел Игорю собираться домой. И пока Игорь одевался и завязывал шнурки, папа не глядел на него. Он благодарил Наталью Матвеевну за то, что приютила у себя Игоря, и обещал разобраться с сыном за то, что тот не захотел переночевать у соседей, как всегда ночевал. «Бить снова будет», – понимал Игорь.

Наталья Матвеевна робко сказала папе:

– Виктор Сергеевич, я смотрела в документах. Оказывается, у Игоря есть в городе мать. Вы жили там какое-то время, пока не переехали сюда…

Она как будто ждала от папы ответа, и папа хмыкнул, нехорошо хохотнул:

– В городе не прижился, зато сынка прижил! – и махнул рукой. – Да что за город, одно название – город…

Игорь видел, что Наталье Матвеевне, как и ему, не понравился папин ответ.

– Я не про то… Я это… – забормотала она и вдруг проговорила, как выдохнула: – Вы не успеваете Игоря забирать, вам трудно. Может, вы отвезёте его в город к матери?

И тогда папа уже иначе, растерянно, посмотрел на неё. Игорь и не видел его таким. Но папа сразу же улыбнулся и сказал:

– Ей остался ещё сын. А этот похож на меня, этот мой.

Игорю стало так, будто его обнял, обхватил лапами со всех сторон огромный Мурлыша. Игорь понял, что может забыть, как папа порол его, и как в домике надо передвигаться без звука, без скрипа, когда он сидит за столом и пишет, и как про шнурки ему говорил: «Расшибёшь лоб – научишься», а добрая тётя Шура может хоть всей группе завязать их сама. Всё стало неважно, когда папа сказал про него «этот мой», и, когда они шли через ослепительно-зелёную тундру, он спросил: