Император Николай I

Екатерину от такого демарша чуть не хватил удар. Узнав новость, она первое время не могла вымолвить ни слова. Настроение было самое безрадостное. Преданная ей графиня В. Н. Головина описала вид Императрицы на одном из балов, который давал в Зимнем дворце вскоре после размолвки с Королем Великий князь Александр Павлович:

«Государыня тоже присутствовала на празднестве, она тоже была вся в черном, что я в первый раз видела[31]. Она носила всегда полутраур, кроме совершенно исключительных случаев. Ее Величество села рядом со мной; она показалась мне бледной и осунувшейся… „Не находите ли вы, – спросила она меня, – что этот бал похож не столько на праздник, сколько на немецкие похороны? Черные платья и белые перчатки производят на меня такое впечатление“».

Говоря о печалях бабушки в последние месяцы ее земного срока, Николай Павлович упомянул лишь об одной причине. Существовала и другая, может быть, еще более важная. Вряд ли он о ней не знал: при его любви и интересе к прошлому такое труднопредставимо. Однако Николай Павлович всегда был слишком деликатным, слишком уважал своих предков, чтобы обсуждать, а уж тем более осуждать даже прискорбные их дела.

В данном случае речь шла о желании Екатерины II совершить новый династический переворот: лишить сына Павла прав на Трон, сделав Тронопреемником внука Александра. Первый переворот, в июне 1762 года, направленный против супруга, ей блестяще удался. Тогда группа гвардейских офицеров под главенством Екатерины свергла с Престола внука Петра I Императора Петра III (1728–1762), вскоре убитого[32].

Теперь новый план: лишить сына убитого Монарха видов на Корону. Это была старая идея Екатерины, в последние месяцы принявшая просто маниакальный характер. Однако «проект» осуществить так и не удалось.

За спиной Павла Петровича Екатерина хотела добиться от Цесаревны Марии Федоровны согласия на подписание «Манифеста об отречении». Мария Федоровна хоть и трепетала перед свекровью, но недвусмысленно отвергла подобное предложение. Екатерина была потрясена; она не ожидала такой твердости от этой «неблагодарной нищенки».

Да и другой ход не принес желаемого. Внук Александр, когда перед ним она поставила вопрос о согласии стать Цесаревичем, ничего, кроме каких-то нечленораздельных слов, не произнес. Императрица знала, что Александр «нежный» и «слабохарактерный», и вот лишний раз в том убедилась. Императрица была раздосадована и все время, как отмечали очевидцы, находилась в плохом расположении духа. Екатерина Алексеевна не умела проигрывать и редко была способна принять проигрыш на свой счет…

Естественно, что малютка Николай был далек от всех страстей, бушевавших вокруг Трона. В первые месяцы он оказался вдали и от своих родителей. Сразу же после Крещения Екатерина взяла внука под свое покровительство, лишив родителей возможности даже видеть Великого князя. Так давным-давно, в сентябре 1754 года, поступила с ней, молодой Цесаревной, Императрица Елизавета Петровна, отнявшая сына Павла у матери сразу же после его рождения. Тогда Екатерина страдала, а в своих «Записках» о том говорила как об «акте жестокости». Теперь и она поступила точно таким же образом.

Время шло, и наступило переломное 5 ноября 1796 года. Екатерину II настил апоплексический удар: она лишилась дара речи и потеряла сознание. Последующие 36 часов Императрица существовала, но уже ничего не видела, не слышала и не воспринимала, а 6 ноября отошла. Ее нелюбимый сын Павел Петрович стал Императором под именем Павла I.

Одним из первых указов нового Императора Великий князь Николай Павлович получил чин полковника и был назначен шефом лейб-гвардии Конного полка, первому батальону которого присваивалось имя нового «командира». В мае 1800 года Николай Павлович будет назначен шефом лейб-гвардии Измайловского полка.

Этот эпизод сохранился в его памяти на всю жизнь. Он вспоминал: «Это было в Павловске, я ожидал моего отца в нижней комнате, он возвращался, я подошел к нему к калитке малого сада у балкона; он отворил калитку и, сняв шляпу, сказал: „Поздравляю, Николаша, с новым полком, я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк, в обмен с братом“».

Еще Екатерина II определила штат служащих при Великом князе Николае. Кормилицей к нему была назначена русская крестьянка из окрестностей Петербурга Ефросинья Ершова, а няней (бонной)[33] – шотландка Евгения Васильевна Лайон (1776–1842), дочь «лепного мастера», около десяти лет назад приехавшего в Россию. Она неотлучно оставалась в этой роли первые семь лет жизни Николая Павловича.

Именно она первая учила маленького Николая английскому языку, которым он хорошо владел с ранних пор. Она же, сама уже православная, научила Царского сына русской азбуке и читать молитвы на церковнославянском языке, и первую среди них – «Отче наш»[34].

Историк Н. К. Шильдер (1842–1902), составивший первое подробное жизнеописание Императора Николая I, отмечал: «Характер мисс Лайон был смелый, решительный, благородный. Она была весьма вспыльчива, но, как большая часть вспыльчивых людей, необыкновенно добра. Привязанность к вверенному ее попечению Августейшему воспитаннику доходила в ней до страсти, до фанатизма, которые она сохранила до конца жизни».

Лайон не только с любовью пеклась о Великом князе и разучивала с ним «Отче наш». Некоторые ее рассказы Николай Павлович запомнил на всю жизнь. Вместе с русскими дамами она оказалась в Варшаве в 1794 году и провела семь месяцев в тюрьме у поляков, из которой их всех освободила армия легендарного полководца А. В. Суворова (1729–1800). Ужасы польских застенков навсегда запечатлелись в памяти, а ее рассказы немало способствовали тому, что Николай Павлович с ранних лет не любил поляков.

В постоянном штате воспитателей малютки состояли еще статс-дама Ш. К. Ливен и вдова полковника Ю. Ф. Адлерберг (урожденная Багговут; 1760–1839). В правление Николая Павловича госпожа Адлерберг стала начальницей Смольного института.

Указом Императора Павла Петровича от 23 ноября 1800 года воспитателем Великих князей Николая и Михаила был назначен генерал-лейтенант Матвей Иванович Ламздорф (1745–1828)[35]. Это был строгий офицер, смотревший на высокородных воспитанников как на «новобранцев», не делавший никогда скидок и послаблений. Доброй памяти он не оставил.

«Граф Ламздорф, – вспоминал Николай Павлович, – умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его могуществе, что лицо Матушки было для нас второе в степени важности понятий».

Необходима ремарка. Хотя для Николая Павловича имя Ламздорфа навсегда осталось символом насилия и произвола, он никогда в дальнейшем не питал никакой злопамятности. Мало того, в 1826 году престарелый генерал получил от Императора свой усыпанный бриллиантами портрет. Когда же граф скончался, то Николай I вместе с Михаилом Павловичем присутствовал на его отпевании в церкви.

О первых годах жизни Николая Павловича сохранилось не много свидетельств. Самые ценные – его собственные признания, сделанные в 1830–1840-х годах в форме кратких заметок-воспоминаний, адресованных своим детям. Император всегда и во всем был искренним и открытым человеком, а потому эти его мемуарные реминисценции представляют особый интерес.

Конечно, будучи вполне светским, обладая искусством «политеса», Николай Павлович умел умалчивать о том, о чем говорить в высшем свете было не принято. Как уже упоминалось, он никогда не затрагивал сюжетов и тем, способных хоть как-то задеть честь живых или умерших родственников. Однако если он что-то о чем-то или о ком-то говорил, то такой рассказ всегда правдив.

Цепкая детская память Николая Павловича запечатлела из раннего детства лишь некоторые эпизоды и картины, достаточно выразительно рисующие тот окружающий мир, который открывался взору маленького мальчика. «События того времени, – признавался Николай I, – сохранились весьма смутно в моей памяти, и я могу перечислись их лишь без соблюдения последовательности».

Когда Великому князю еще не было и полутора лет, ему и сестре Анне привили оспу. Дело это было совершенно новое, мода на прививку пришла в Россию из Англии и быстро стала весьма популярной в элитарной среде. Как писал Николай Павлович, «оспа у меня была слабая, у сестры же она была сильнее, но мало оставила следов».

Николай Павлович всегда имел прекрасную память на лица; никогда не забывал того, кто хоть единожды ему встретился. Эти качества проявлялись с юных лет. Он на всю жизнь запомнил лицо Шведского Короля Густава-Адольфа, который второй раз приехал в Россию в ноябре 1800 года и который подарил царскому сыну «фарфоровую тарелку с фруктами из бисквитов».

Еще осталась память о визите в Зимний дворец католических священников в больших «белых одеяниях», при виде которых мальчик «страшно испугался».

В трехлетнем возрасте запомнилось и лицо жениха сестры Александры эрцгерцога Австрийского и палатина Венгерского Иосифа (1776–1847). Свадьба их состоялась 21 октября 1799 года в Зимнем дворце.

В калейдоскопе ранних воспоминаний навсегда осталась встреча с генералиссимусом А. В. Суворовым (1729–1800). Николаю Павловичу тогда было чуть больше трех лет, а прославленному военачальнику – семьдесят. Случилось это в Зимнем дворце, в библиотеке Императрицы Марии Федоровны. Там Николай Павлович «увидел оригинальную фигуру, покрытую орденами, которых я не знал; эта личность меня поразила. Я его осыпал множеством вопросов по этому поводу; он стал передо мной на колени и имел терпение мне все показать и объяснить. Я видел его потом несколько раз во дворе дворца на парадах следующим за моим отцом, который шел во главе Конной гвардии».

В полуторалетнем возрасте Николай Павлович получил и свои «апартаменты» в Зимнем дворце, которые ранее занимал его старший брат Александр. Они состояли из большой гостиной, или «зало» с балконом, и «антресолей в глубине, полукруглое окно которых выходило в зало». Большая часть дневного времени юного Николая проводилась в этом самом «зало», которое служило комнатой для игр.

Согласно старой традиции царские чада благословлялись так называемыми «мерными» иконами, размер которых соответствовал погодному росту ребенка: от рождения и до совершеннолетия. В обширной спальной комнате Великого князя Николая находился столик красного дерева для подобных икон, на которых обычно изображался небесный покровитель. Этой традиции следовали Павел I и Мария Федоровна; эту же традицию неукоснительно соблюдали затем Николай I и Александра Федоровна.

В раннем детстве у Николая Павловича возникли первые дружеские связи, которые потом не прерывались всю жизнь. Это были дети госпожи Адлерберг: Эдуард (Владимир; 1791–1884) и Юлия (в замужестве графиня Баранова; 1789–1864). Хотя они были старше Великого князя, но это не мешало многолетним теплым дружеским отношениям.

При Николае I В. Ф. Адлерберг сделал блестящую государственную карьеру: генерал от инфантерии (пехоты), он в 1847 году получил титул графа, а в 1852 году стал министром Императорского Двора и на этом влиятельнейшем посту оставался двадцать лет.

Говоря о своем раннем житье-бытье, Николай Павлович заметил: «Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность». Хранительницей этого самого «этикета» была мать – Императрица Мария Федоровна. При жизни свекрови Екатерины II она очень страдала от того, что ей приходилось получать «позволение» на всё, вплоть до общения с детьми.

Сама же, став Императрицей, Мария Федоровна вдруг начала проявлять необычайное этикетное рвение. Это касалось и отношения к детям, которые видели свою мать далеко не каждый день. Только строгость и холодная чопорность; никакой сентиментальности, никаких признаков нежности. Николай Павлович потом признавался, что он в детстве «страшно боялся не угодить Матушке».

Отношения с отцом, с которым тоже виделись от случая к случаю, были куда более сердечными. Павел Петрович любил своих младшеньких – Анну, Николая и Михаила. Он говорил, что старших детей «у него украли». Ни с Александром, ни с Константином никакой близости не наблюдалось; они были ему почти чужие. Иное дело крошки, его «милые барашки».

Отец дарил необычные подарки. Особенно запомнилась маленькая золоченая коляска «с парой шотландских вороных лошадок и жокеем». Жили в окружении роскоши, но необычайно просто.

«Спали мы на железных кроватях, которые были окружены обычной занавеской… Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, составляли саму постель; две подушки, набитые перьями; одеяло летом из канифаса, а зимой ватное, из белой тафты. Полагался также белый бумажный (хлопчатобумажный. – А.Б.) колпак, которого мы, однако, никогда не надевали, ненавидя его уже в те времена».

Николай Павлович был обычным ребенком, оказавшимся с колыбели в совершенно необычных условиях. Ему надо было делать то, что другим детям было незнакомо. Он буквально с первых недель своей жизни был окружен блеском, суетой, роскошью и звуками, с которыми другие знакомились куда в более зрелые годы. Грохот барабанов, крики часовых, гвардейские приветствия сотен молодых голосов пугали, заставляли искать какого-то тихого уголка.

Однако отец был неумолим, не допускал никакого отступления и проявления трусости. Малыш должен любить и почитать то, что дорого и почитаемо родителем. Николай I на всю жизнь запомнил один эпизод, произошедший в Зимнем дворце. Ребенку еще не исполнилось четырех лет, и он страшно испугался шума, производившегося отрядом Конной гвардии, стоявшим в карауле. Павел I, заметивший перепуганного сына, взял его на руки «и заставил перецеловать весь караул».

О последних месяцах жизни отца Императора Павла I у Николая Павловича осталось мало впечатлений; во всяком случае, он никогда о них подробно не рассказывал. Помнился переезд в огромный Михайловский замок в начале 1801 года, который почти всем, в том числе и детям, совсем не нравился.

Павел Петрович ненавидел Зимний дворец. Он навсегда ассоциировался у него с унижениями и оскорблениями, которые он терпел там не только от своей злобной матери, но и со стороны ее многочисленных клевретов и любовников. Весь дворец был пропитан и пронизан ложью, подлостью и развратом. У него даже существовала мысль со временем отдать Зимний дворец под расквартирование гвардии. Ему требовалась другая резиденция, и он в конце жизни ее обрел.

Вскоре после воцарения Павла, по его воле, архитекторы В. И. Баженов (1737–1799) и В. Ф. Бренна (1745–1820) на месте бывшего Летнего дворца начали возводить огромный замок – Михайловский дворец, названный по имени Архангела Михаила, которого Павел Петрович считал своим небесным покровителем. В конце 1800 года постройка монументального здания завершилась, и 8 ноября состоялось освящение, хотя отделочные работы еще продолжались.

Дворец окружали каналы и рвы, в него можно было попасть только по подъемным мостам. Император думал, что получил надежное убежище, а оказалось, что это его гробница…

Переезд Царской Семьи начался в феврале. По словам Николая Павловича, в Михайловском дворце «всюду было очень сыро и на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость». Комнаты детей находились над апартаментами отца, и Павел Петрович «часто приходил нас проведывать, и я хорошо помню, что он был чрезвычайно весел».

Привычный ход жизни оборвался 11 марта 1801 года. Около полуночи группа вооруженных заговорщиков во главе с Петербургским военным губернатором графом П. А. Паленом (1745–1826) и генерал-майором бароном Л. Л. Беннигсеном (1745–1826)[36] ворвалась в Михайловский дворец и убила Императора. На следующий день было объявлено, что Павел Петрович «скончался от апоплексического удара». Императором стал старший сын Павла Петровича Александр Павлович, знавший о готовящемся перевороте.

Николай Павлович, конечно же, был не посвящен ни в какие события, связанные со смертью «дорого Папа». Но он прекрасно помнил удивительный случай, происшедший вечером, накануне убийства. В тот вечер трехлетний брат Михаил отделился от Николая и Анны, от воспитательниц англичанок и уселся в углу комнаты с куклами.

Бонны обратили на это внимание и задали вопрос: что он делает? Михаил тут же ответил: «Я хороню своего отца!» После легкого замешательства ему было запрещено подобное занятие. На следующий день отца уже не было в живых. Приведя этот поразительный эпизод, Николай I заключил: «То, что здесь говорю, есть действительный факт».

События печального дня 12 марта начались с того, что мальчика разбудила чрезвычайно взволнованная графиня Ливен. Николаю Павловичу еще не было и пяти лет, но ему пришлось прикоснуться к событиям, последовавшим после.

«Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к моей Матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас заставила его замолчать».

Великий князь Николай присутствовал при душераздирающей сцене, происшедшей в Зимнем дворце между Марией Федоровной и ее старшим сыном – теперь уже Императором Александром I.

«Матушка моя лежала в глубине комнаты, когда вошел Император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед Матушкой на колени, и я до сих пор слышу его рыдания. Ему принесли воды, а нас увели».

Это рассказ от первого лица. По поводу происшедшего ничего больше Николай Павлович никому не рассказывал, хотя бытуют различные варианты якобы его «повествований».

У Шильдера, например, можно прочитать, что накануне убийства Павел Петрович и сын Николай имели какой-то просто провидческий разговор. Сын спросил отца: «Почему тебя называют Павлом Первым?» «Потому, – последовал ответ, – что не было другого Государя, который носил бы это имя до меня». И тогда Великий князь заявил: «Тогда меня будут называть Николаем Первым». Неизвестно, откуда подобный диалог заимствован; в личных бумагах Николая I указаний на нечто подобное нет.

Смерть отца мало что изменила в повседневной жизни Николая Павловича. Единственное важное и радостное событие – возвращение на жительство в Зимний дворец.

Грозным и беспощадным оставался Ламздорф, который совершенно не считался с происхождением, а за непослушание и нерадивость сек царских сыновей розгами. Любви не было никакой; сплошное принуждение. Говоря о тех временах, Николай Павлович заметил: «Страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум». В лице Матушки не имелось защитника; она целиком разделяла воспитательные приемы Ламздорфа.

Удивительно, что при холодной и бездушной атмосфере, в которой Великий князь провел все свое детство, он не стал бесчувственным светским истуканом. Он был искренним, преданным дружбе и раз данному слову; но порой оказывался упрямым до невозможности. В журнале воспитателей за 1809 год говорится, что он «нисколько не способен ни к малейшему проявлению снисходительности; и, несмотря на все увещания, он совершенно не поддавался на доводы, которые приводили ему».

Обучаться Николай Павлович начал, не достигнув еще и семилетнего возраста. Прилежанием же и успехами не отличался, и нередко «Ламздорф наказывал меня тростником весьма больно среди уроков». В учении Великий князь «видел одно принуждение и учился без охоты».

Матушка не хотела, чтобы сыновья Николай и Михаил стали похожими по своим интересам на их погибшего отца. Она старалась привить им вкус к «общим наукам», предполагая со временем определить их на учение в Лейпцигский университет. Она желала, чтобы они носили партикулярное (гражданское) платье, чтобы перестали «играть в войну» и не изображали из себя офицеров. Интересам и наклонностям младших сыновей она не придавала никакого значения.

Николай Павлович, под стать отцу и матери, уже с юности тоже имел твердый характер и никогда не уступал там, где уступать не позволяли ум и сердце. Ламздорф не раз признавал, что Николай Павлович делает то, что считает нужным; никакие меры принуждения не помогали.

Великого князя называли «строптивым» и «упрямым», но переломить так и не сумели. Своеобразие натуры так и не удалось заглушить и искоренить целой группе преподавателей и воспитателей под главенством такого бескомпромиссного офицера, как Ламздорф. Воспитанник оставался самим собой…

Через несколько десятилетий, вспоминая детство и «незабвенного» Ламздорфа, Николай Павлович признавался графу П. Д. Киселеву: «Наш с братом Михаилом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему; напротив, он был ворчлив, а порою жесток. Любая детская шалость приводила его в невообразимую ярость, он нас бранил на все лады, часто сопровождая свою брань щипками, что, разумеется, было весьма неприятно».

Исходя из личного горького опыта, своим детям Николай Павлович обеспечил совершенно иные условия воспитания и образования. Достаточно сказать, что вскоре после воцарения, в 1826 году, наставником старшего, восьмилетнего сына Александра – будущего Императора Александра II – был назначен Василий Андреевич Жуковский, один из образованнейших и благороднейших людей той эпохи…

Языки Николаю Павловичу давались чрезвычайно легко; он уже с детских лет владел английским, французским и немецким. Русским в полной мере овладел позже и не в последнюю очередь благодаря преподавателю (с 1802 года) полковнику П. П. Ушакову (1779–1853). А. С. Пушкин в 1834 году дал высокую оценку знанию Царем русского языка; подобный уровень был достаточно необычным для петербургского высшего света того времени.

Еще он изучал древние языки, польский, а в зрелые лета начал постигать итальянский. Фрейлина А. Ф. Тютчева очень точно подметила, что Николай Павлович «обладал даром языков».

Николай I, как и многие его современники, в том числе, например, и А. С. Пушкин, французским языком овладел в совершенстве раньше русского. Первые свои письма он писал по-французски, а Священное Писание так почти всю жизнь читал на французском языке, полагая, что церковнославянский язык подходит в первую очередь для церковной службы.

Только латинский язык Николай Павлович не переносил; он не желал его изучать и потому, что он – «мертвый», и потому, что знание его было необходимо для поступления в Лейпцигский университет, а туда ехать он категорически не хотел…

Воспитательное принуждение способствовало тому, что в Николае Павловиче с ранних пор проявилась тяга как раз к военным занятиям, ко всему, что связано с армией, с ее технической и строевой частями. Сначала это являлось скрытым протестом против насилия, а потом подобная заинтересованность стала естественной и желанной.

Из гуманитарных дисциплин его всегда живо интересовала история, особенно история Руси-России, которой он всю свою жизнь отдавался с истинным интересом и удовольствием. В раннем возрасте он уже читал и знал труды историка И. И. Голикова (1735–1801) и русского энциклопедиста М. В. Ломоносова (1711–1765). Многие разделы из монументального сочинения М. Н. Карамзина «История государства Российского», первые части которого появились, когда ему было двадцать лет, он знал наизусть.

Молодому Великому князю преподавался широкий спектр дисциплин. В их число помимо языков входили: политическая экономия, статистика, история права, общая история, русская история, математика, механика, физика. Были еще военные науки, танцы, рисование, пение, фехтование, верховая езда.

Преподавательский корпус был довольно разношерстным; наряду с бесспорными знатоками и интеллектуалами там порой попадались и довольно случайные люди. В обучении применялась сухая немецкая система: «вдалбливание» понятий, определений и оценок, без какой-либо попытки заставить молодого человека думать, размышлять и пытаться искать собственные объяснения. Наоборот, никаких размышлений не требовалось; все ответы надо было лишь вызубривать и повторять без запинки.

Ярких впечатлений почти никто из педагогов не оставил; с их стороны он не чувствовал ни надлежащего внимания, ни уж тем более нежных чувств. Николай Павлович потом признавался, что «генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всех любили. Ибо он с нами никогда сурово не обходился…».

Успехи всегда были там, к чему лежала душа. «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

Здесь уместно сделать некоторое отступление и обратиться к распространенной системе выводов и характеристик. За редким исключением, почти все авторы, пишущие о Николае I, непременно подчеркивают «недостаточность» его образования, которое выставляется и «поверхностным», и «бессистемным». Исходя из этого, делаются спекулятивные выводы о том, что если бы образование было «соответствующим», то, возможно, он стал бы и иным правителем, «идущим в ногу с прогрессом».