Император Николай I

После того как Государю стал известен категорический диагноз, он попросил Мандта позвать к нему Наследника. Ждать долго не пришлось, Цесаревич находился в соседнем помещении, спать не ложился. Царь сам сообщил сыну Александру о скором уходе и просил того «беречь Матушку».

Потом был вызван духовник В. Б. Бажанов для приобщения Святых Тайн, которого и привел Цесаревич. К этому времени в комнату вернулась Императрица. Когда духовник начал читать предшествовавшие исповеди молитвы, Николай Павлович благословил жену и старшего сына, которые после этого оставили помещение.

Далее состоялась исповедь. После исповеди Николай Павлович громким и ясным голосом произнес молитву перед причастием: «Верую, Господи, и исповедую», а затем, перекрестившись, произнес: «Молю Господа, чтобы Он принял меня в Свои объятия». Доктор Мандт зафиксировал точное время, когда завершился Священный обряд: на часах была половина пятого утра.

О последующем в «Последних часах» говорится: «Воздав Божье Богови, наш Кесарь обратился на несколько мгновений к делам земного своего Царства: приказал дать знать по телеграфу в Москву, Варшаву, Киев, что Император умирает, как будто говоря уже не от своего имени, и прибавил: прощается с Москвой. Он сделал несколько распоряжений о своем погребении: велел положить возле гроба маленький образ Богородицы Одигитрии, который получил при Святом Крещении от Екатерины Великой…»

Император позвал близких: Императрицу, детей, невесток и внуков. Каждому он сказал несколько слов, всех благословил, а затем произнес прощальное напутствие: «Напоминаю вам о том, о чем я так часто просил вас в жизни: оставайтесь дружны». Затем семье, теснившейся у изголовья, сказал: «Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте».

Почти все, обливаясь слезами, вышли, остались лишь Цесаревич, Императрица и Мандт. В это мгновение нервы Александры Федоровны не выдержали. Она упала на колени, обхватила мужа руками и почти возопила: «Оставь меня подле себя; я бы хотела уйти с тобою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!»

Ответ, тихий и строгий, образумил Императрицу: «Не греши, ты должна сохранить себя ради детей, отныне ты будешь для них центром. Пойди соберись с силами, я тебя позову, когда придет время».

Затем, обратившись к Наследнику, произнес свое монаршее прощальное слово: «Ты знаешь, что все мои попечения, все усилия стремились к благу России, я хотел продолжать трудиться так, чтобы оставить тебе государство благоустроенное, огражденное безопасностью извне, совершенно спокойное и счастливое, но ты видишь, в какое время и при каких обстоятельствах я умираю. Видно, так угодно Богу. Тяжело тебе будет».

В ответ Цесаревич, обливаясь слезами, вымолвил: «Ежели уже суждено мне тебя лишиться, то я уверен, что ты там будешь молиться Ему о России, о нас всех, о святой Его мне помощи понести тяжелое бремя, Им же на меня возлагаемое». Ответ умирающего не оставлял сомнений: «Да, я всегда молился Ему за Россию и за всех вас, буду молиться и там».

Все последующие часы, с небольшими перерывами, Цесаревич провел на коленях перед кроватью отца, держа в руке его руку…

К одру умирающего Монарха были вызваны высшие должностные лица Империи: начальник Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии граф А. Ф. Орлов (1786–1861), министр Императорского Двора граф В. Ф. Адлерберг (1791–1884) и военный министр князь В. А. Долгоруков (1804–1868). Император всех поблагодарил за преданную службу, просил так же служить и сыну.

Цесаревичу и Адлербергу высказал свою волю насчет похорон. Назвал зал на первом этаже в Зимнем дворце, где должен быть выставлен для прощания гроб с его бренными останками, и указал место в Петропавловском соборе, где надлежит похоронить. При этом особо пожелал, чтобы погребение было совершено как можно более скромно, без пышного катафалка, «без всяких великолепных в зале и церкви убранств».

Свою волю о похоронах Император Николай I выразил еще в своем духовном завещании, написанном первый раз в 1831 году, а затем несколько раз дополнявшемся и редактировавшемся (последние дополнения были сделаны в 1845 году). Там было сказано, что похороны должны быть устроены как можно проще, без длинного траура[20], и выражена воля «быть похороненным за Батюшкою у стены, так, чтобы осталось место для Жены подле меня»…

Вслед за сановниками к одру Императора были приглашены дворцовые служители, которых он всех поблагодарил и попрощался. Следом отправлены были прощальные телеграммы в действующую армию, в Москву и в Берлин – брату Императрицы Александры Федоровны Королю Фридриху-Вильгельму IV (1795–1861; Король с 1840 года).

Попросил Цесаревича попрощаться за него с гвардией, со всей армией и особенно с защитниками Севастополя. «Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где мне это не удавалось, это случалось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня».

Над Петербургом занималась заря; тот день оказался для февраля на редкость солнечным и тихим. Во дворце же царила напряженная и безрадостная атмосфера. Все находились в состоянии оцепенения.

Сюда, в этот последний уголок, где угасал Повелитель величайшей Империи, были устремлены мысли и взоры множества людей со всего света: новость о смертельной болезни Русского Царя утром 18 февраля с быстротой молнии облетела европейские столицы. Телеграмма в Берлин пришла еще затемно, а оттуда весть быстро достигла Вены, Парижа, Лондона.

Кто-то понимал, но большинство тогда лишь чувствовало, что в Петербурге совершается великий исторический перелом, что происходит встреча настоящего и будущего. Каким оно будет, это будущее? Ответа не было, но ясно было одно: оно станет другим.

Император не боролся за продление земного существования, он готовился к встрече с Всевышним. Мандту задал два последних вопроса: «Потеряю ли я сознание?» Лейб-медик стал уверять, что, как он надеется, этого не произойдет. Второй вопрос «Когда все это кончится?» остался без ответа, да он уже и не требовался.

Государь оставался в твердом сознании почти до самого конца, его глаза то открывались, то закрывались, но взгляд был осознанный, но вместе с тем уже какой-то потусторонний. Находившиеся рядом замечали, что время от времени его губы шевелились; было видно, что он произносит молитвы. Когда духовник стал читать Отходную, Император внимательно слушал и все время крестился. После того Бажанов благословил его, осенив крестом, Император поцеловал у него крест и произнес: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно».

Александра Федоровна, как и Цесаревич, все последние часы была рядом. Держа ее за руку, Николай Павлович произнес ей последние благодарственные слова: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем, с той минуты, когда я впервые увидел тебя, и до моего последнего часа». И он тоже всегда был для нее ангелом-хранителем, и когда его «последний час» истек, Императрица закрыла глаза своему бесценному супругу.

Александра Федоровна проявила удивительное присутствием духа и изумительную стойкость. Придворные были поражены ее самообладанием. Еще недавно она представлялась такой хрупкой, слабой, болезненной и беззащитной; теперь же, в минуты тяжелейших испытаний, она – только воля и сила. Она должна была успокаивать детей, которые плакали навзрыд за дверями спальни отца. Особенно в тяжелом, почти истерическом состоянии находилась тридцатипятилетняя дочь Мария (1819–1876).

Мать считала такое проявление безудержных чувств недопустимым и сказала ей то, что подействовало отрезвляюще на Марию Николаевну: «Не плачь, напротив, надо благодарить Бога за то, что Он избавит Государя от предстоящих ему испытаний и горя. Это ли не доказательство, что Господь любит твоего отца!»

С каждой минутой положение Императора становилось все хуже и хуже, дыхание затихало, становилось прерывистым, пульс понижался. Около одиннадцати часов Император впал в забытье. Перед самым уходом он вдруг открыл глаза, его взор прояснился, он сжал руку Цесаревича и произнес, как заклинание: «Держи всё, держи всё». Что ему открылось, там высоко, на границе двух миров – мира людей и Царствия Небесного, – навсегда осталось тайной.

Это последнее, то ли мольба, то ли стон, невольно вызывают предположение, что, может быть, Императору увиделось трагическое будущее, которое ждало его сына. Царь Александр II, обуреваемый прекраснодушными мечтами, пошел на уступки европейской моде, проводил разнообразные реформы, но все-таки не сумел «удержать всё». И погиб насильственной смертью от рук злодеев, покушавшихся и на Царя, и на весь многовековой уклад жизни России…

Душа Православного Царя Николая I отошла к Богу; на земле начались траурные церемонии. Панихиды служились по всей России, а в Зимнем дворце – у тела усопшего, в его неказистом кабинете-спальне. Протопресвитер В. Б. Бажанов признавался после кончины Николая Павловича: «По долгу моего звания, многих умирающих, в том числе и известных своим благочестием, напутствовал я Святыми Таинствами и молитвами; но никогда не видал такого умилительного и величественного торжества Христианской Веры над смертью».

Вечером 19 февраля Императора Николая Павловича перенесли в так называемый «Белый зал с колоннами». Через день последовало Высочайшее приказание: разрешить «впускать ежедневно на поклонение почившему Государю Императору от 8 до 11 часов утра и от часу до шести пополудни всех без различия классов и состояний».

«Белый зал» когда-то относился к покоям второй дочери Николая Павловича Великой княжны Ольги Николаевны, которая, выйдя в 1846 году за принца Вюртембергского Карла (Карла-Фридриха-Александра, 1823–1891; с 1864 года – Короля Вюртембергского), в России бывала редко, от случаю к случаю. В этом зале раньше устраивались светские вечера, проводились балы, искрились молодость и веселье; теперь же – только грусть, печаль, слезы и слезы без конца.

Рядом с этой обителью скорби текла жизнь, она продолжалась, невзирая на смерть «отца России», на безрадостные похоронные настроения близких людей.

В День кончины Николая I в Зимнем дворце приносили присягу новому Императору, Александру II, высшие должностные лица Империи и гвардия.

На следующий день, 19 февраля, появился Манифест о восшествии на Престол. В главной резиденции состоялся большой съезд сановников, офицеров, приносивших присягу, а дипломаты удостоверяли свои «симпатии». Эта неуместная по человеческим меркам помпезность для Вдовствующей Императрицы, как и для нового Императора и Императрицы, являлась нестерпимой мукой. Траур и праздник происходили в одном доме, в одних и тех же стенах! Через двадцать шесть лет подобная фантасмагория почти точь-в-точь повторится, когда последует смерть Александра II…

Бесстрастный закон и имперская традиция требовали неукоснительного исполнения ритуала. Обе Императрицы и новый Император выдержали это душераздирающее раздвоение. Утром стоять в траурном черном платье у гроба с молитвой о упокоении души, а потом чуть не бегом бежать облачаться в парадные туалеты и мундиры и следовать на прием, где сияли позументы, аксельбанты, ордена, где господствовали улыбчивые лица и любезные фразы. Для соблюдения публичного благолепия Монарх отдал приказ войскам и караулу: «В барабаны не бить и музыку не исполнять».

Александра Федоровна ночами почти не спала, плакала и молилась, но днем являлась перед людьми. Откуда у нее брались силы, никто понять не мог, но сама она точно знала: по милости Господа!

Новая Императрица, Мария Александровна, тоже чувствовала себя все время разбитой и опустошенной, и, как выразилась через несколько дней, «я непонятным образом еще здорова».

27 февраля гроб с телом Николая I покидал Зимний дворец. У самого выхода с Императрицей Александрой Федоровной случилось непредвиденное: она потеряла сознание. Александр II на руках отнес матушку в ее покои. Далее процессия тронулась без нее; Александра Федоровна вернулась ко гробу позже, уже в Соборе Святых апостолов Петра и Павла.

Все предыдущие дни шла наряженная подготовка к похоронам Императора. Главой Похоронной («Печальной») комиссии («верховным маршалом») был назначен действительный тайный советник, председатель Департамента государственной экономии Государственного Совета граф А. Д. Гурьев (1786–1865). Он проявил кипучую энергию.

В Соборе была вырыта могила, выполнены все необходимые работы[21]. Непосредственно подготовкой могилы и траурным оформлением Собора руководил архитектор Огюст Монферран, автор известного памятника Николаю I на Исаакиевской площади, о чем речь шла выше[22]. Выполняя волю Усопшего, Собор был украшен просто и торжественно.

Перед алтарем был устроен помост для гроба, обитый темно-красным бархатом, а над ним – высокий, отороченный горностаем балдахин из серебряной парчи, верх которого, вознесенный почти до купола Собора, украшала корона с крестом. Сама же могила была устроена в северо-восточной части Собора, сразу же за могилой Императора Павла I.

Весь центр Петербурга был задрапирован траурными полотнищами и флагами. Был составлен подробный церемониал похорон, где были расписаны процедура и распределены обязанности.

Не обошлось и без трагикомических эпизодов, служивших темой пересудов в высшем свете. Так, граф Д. Н. Блудов был недоволен своей ролью: нести во время процессии Малую Императорскую Корону. Он хотел нести Большую. Возникли пререкания между ним и «верховным маршалом», при этом Гурьев предложил графу, ввиду возникшего разногласия, «обратиться с жалобой на Высочайшее Имя».

Однако в день перенесения гроба все обстояло в высшей степени торжественно и никаких «эпизодов» не случилось. Позже тот же Д. Н. Блудов так описал трагическую патетику момента: «Печальная колесница тронулась. И в эту минуту весь народ (на площади перед Зимним собралась несметная толпа. – А.Б.), движением быстрым, как мысль, единодушным и невольным, обнажил головы и упал на колени!.. Вот оно, последнее шествие великого Императора – из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость… Печальный звон колоколов не перестает оглушать воздух».

Траурная процессия, растянувшаяся почти на километр, следовала в Собор более часа. Александр II шел за гробом отца, установленным на колеснице под балдахином из серебряной парчи, которой был обит и гроб. Общую атмосферу церемонии описала в одном из писем непосредственная участница, А. Ф. Тютчева:

«Стояла великолепная погода. Сияло солнце. Петербург принял самый блестящий и величественный облик, чтобы сказать последнее „прости“ своему Императору. Военные стояли шеренгами вдоль всего пути, на Адмиралтейской площади, новом бульваре, новом мосту, первой линии Васильевского острова, Тучковом мосту, вплоть до самой крепости. Военные оркестры играли марши, когда гроб проносили мимо, а когда процессия останавливалась около церквей, звонили во все колокола. Во всем этом не было ничего мрачного и печального, скорее напоминало триумфальный выезд».

В Соборе была отслужена панихида. Божественное песнопение «Со Святыми упокой!» и «Вечная память» раздавались под величественными готическими сводами и звучали в сердцах многочисленных молящихся. Гроб был открыт, и каждый мог подойти и приложиться к телу еще совсем недавно, можно сказать вчера, повелителя полумира.

Первыми это сделали Царица-Вдова и новый Монарх. Затем дошла очередь и до других родственников, членов Фамилии, сановников, придворных и иностранных принцев, прибывших на погребение Русского Царя.

В тот же день было распространено извещение о графике посещения в последующие до похорон дни. С четырех часов ночи до восьми часов утра в Собор пускались войска, с восьми до двенадцати дня – учебные заведения, с двенадцати до двух доступ был закрыт, так как в это время совершалась панихида в присутствии Императорской Фамилии. С двух часов до четырех часов дня пускались только лица первых шести классов по именным билетам Похоронной комиссии, с четырех до семи – люди разного звания. Затем опять два часа шла панихида только для Императорской Фамилии. С девяти часов вечера до двух ночи Собор был открыт для всех желающих. С двух часов и до четырех ночи Собор был закрыт.

Прощание с телом Монарха продолжалось неделю. В один из дней у гроба встретились: известная дама, бывшая фрейлина, близкая знакомая А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, а затем «светская львица» А. О. Смирнова-Россет (1808–1882)[23], а также поэт Ф. И. Тютчев.

В своих автобиографических записках она написала: «Я надолго остановилась, чтобы смотреть на него… Я сделала Тютчеву знак подойти и сказала ему: „Вот последний великий Царь Русский, будут хорошие, но великого не будет“». Он сказал: «Мелхиседек[24] – вспомните последние предсмертные стихи Баратынского» (на самом деле это были стихи К. Н. Батюшкова).

Ты знаешь, что изрек,Прощаясь с жизнию, седой Мелхиседек?Рабом родился человек,Рабом в могилу ляжет…

Погребение Императора состоялось 5 марта 1855 года. Под гром артиллерийских залпов и ружейной канонады в 12 часов 30 минут гроб был опушен в могилу в Соборе Святых апостолов Петра и Павла. Там он находится и по сию пору…

Смерть такого сильного и несгибаемого человека, как Николай Павлович, невольно рождала эсхатологические мысли о бренности всего земного, о неизбежности земного конца, который нельзя отменить или даже как-то отсрочить, невзирая ни на какую власть и материальные возможности. Все в Воле Божией; числа и сроки никому из смертных не дано наперед знать. Но мысль о том, что Царь «ушел рано», что он «умер до срока» занимала в тот момент немало людей.

Об этом и потом много размышляли. Историк Н. Д. Тальберг когда-то заметил, что самодержавные монархи долго не жили, так как «огромная умственная работа с затратой физических сил ослабляла организм». Подобное умозаключение не лишено фактурных оснований.

За 300 лет Дома Романовых было лишь два случая, когда монархи переступили возраст шестидесятилетия. Это – Екатерина II, умершая в возрасте 67 лет, и Александр II, убитый на 63-м году жизни. В то же время Петр I преставился 53 лет, Елизавета Петровна – 52, Александр I – 48, Александр III – 49 лет.

Не достиг старости и Николай I. В его случае можно совершенно точно и определенно сказать, что он почти тридцать лет трудился для России не покладая рук, что называется, без выходных и отпусков, не жалея «умственных и физических сил». По-другому жить, служить и бороться Император не умел. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»[25]…

Глава 2. Царского рода

В последние месяцы своей жизни Императрица Екатерина II чувствовала себя из рук вон плохо. Ей в апреле 1796 года исполнилось 67 лет, что по всем представлениям той поры считалось глубокой старостью. Сама она своего почтенного возраста не признавала; на публике старалась держаться, как всегда, с величественной статью, но в неофициальной обстановке чувствовала себя так плохо, что по утрам иногда без посторонней помощи с постели подняться не могла. Да к тому же и ноги беспрестанно мучили, болели не переставая.

Долго стоять она уже не могла, а когда приходила в храм, то готова была упасть без чувств. Силы убывали с каждым днем. Своей доверенной фрейлине, графине В. Н. Головиной (1766–1821), признавалась: «Когда я подхожу к амвону, у меня уже больше нет сил стоять». Да и без таких признаний всем было очевидно, что Императрица угасает…

Екатерину уже мало что воодушевляло. Даже бесконечные сплетни об «амурных делах» придворных, которые раньше так любила слушать за утренним «кофеем», теперь не забавляли. И все же радостное событие случилось.

25 июня 1796 года, в 3 часа с четвертью утра, в Царском Селе, в Большом дворце, невестка Императрицы Цесаревна Мария Федоровна разрешилась от бремени сыном. При благодарственной молитве его нарекли Николаем. В истории Династии Романовых появился Великий князь, впервые нареченный именем Святителя Мирликийского…

Императрица ожидала прибавления с волнением. Ту ночь она не спала, находилась рядом с невесткой и была счастлива, что роды прошли скоро и благополучно. Екатерина II была настолько обрадована, что распорядилась немедленно устроить пушечный салют. Пальба в столь ранний час – было всего пять часов утра! – перепугала немалое число жителей столицы. У Императрицы появился третий внук.

К тому времени в семье Цесаревича Павла Петровича и Цесаревны Марии Федоровны родилось восемь детей. Двое сыновей – Александр (1777–1825), Константин (1779–1831) и дочери: Александра (1783–1801), Елена (1784–1803), Мария (1786–1869), Екатерина (1788–1819), Ольга (1792–1795), Анна (1795–1865). Последний ребенок, сын Михаил (1798–1849), появится на свет, когда Павел Петрович уже будет Императором. Он – единственный «порфирородный» ребенок Павла I.

До конца неясно, почему третий сын Павла Петровича получил имя Николай, но бесспорно одно: имя выбирали не только родители, но и могущественная бабушка. Без одобрения Екатерины II не могло такого произойти. Она зорко следила за всем, что творилось в окружении ее сына Павла, и принимала решения, которые тот обязан был лишь исполнять. Она являлась «Самодержицей» и для родственников.

Императрица была рада появлению у нее маленького внука; двое других уже были большими, женатыми. Первого – Александра – Екатерина женила в 1793 году на принцессе Луизе Баденской (в России – Елизавета Алексеевна; 1779–1826), а второго, Константина, – в феврале 1796 года на принцессе Юлиане Саксен-Кобургской (в России – Анна Федоровна; 1781–1860).

Александр был слишком романтическим и скрытным; Константин же – невероятно грубым и бесцеремонным. Екатерина в последнее время не только не любила, но и с трудом выносила их общество…

Крошка Николай стал отрадой для бабушки. Сразу же после появления его на свет она сообщала своему доверенному корреспонденту барону Фридриху Гримму (1723–1807)[26] в Париж:

«Сегодня в три часа утра мамаша родила громадного мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков[27] (более 60 сантиметров. – А.Б.). А руки немного поменьше моих. В жизнь свою в первый я раз вижу такого рыцаря… Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

Потом Николая Павловича будут множество раз называть «рыцарем», имея в виду не только физический облик, но и душевно-нравственные качества. Первой же раз подобный эпитет употребила именно Екатерина II.

Через несколько дней Императрица продолжила радостное описание в письме Гримму: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда еще осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением; это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, придется по прошествии шести недель отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего».

Крещение Великого князя произошло 6 июля в церкви Большого дворца в Царском Селе; таинство совершил протоиерей Савва Исаев. Восприемниками от купели стали: брат Александр Павлович и сестра Анна Павловна, представлявшая бабушку. Императрица по нездоровью не могла принять участие, наблюдая за церемонией с церковных хоров.

Младенца внесла в церковь статс-дама Ш. К. Ливен (урожденная Поссе; 1743–1828)[28], которой ассистировали обер-шталмейстер Л. А. Нарышкин (1733–1799) и председатель Военной коллегии граф Н. И. Салтыков (1736–1816). В тот день Николай Павлович получил знаки высшего ордена России – Святого Андрея Первозванного. По случаю крестин в тот же вечер состоялся во дворце парадный обед на 174 персоны.

Поэт Г. Р. Державин (1743–1816) сочинил оду «На крещение Великого князя», где были такие слова:

Дитя равняется с царямиОн будет, будет славен,Душой Екатерине равен.

Через многие годы, говоря о своем рождении, Император Николай I заметил:

«Я родился и думаю, что рождение мое было последним счастливым событием, ею (Императрицей. – А.Б.) испытанным; она желала иметь внука, – я был, говорят, большой и здоровый ребенок. Она меня благословила, сказав при этом: „Экий богатырь“».

Косвенно упоминая о «безрадостности» последних месяцев жизни своей бабушки, Николай Павлович привел в качестве причины неудачную помолвку сестры Александры со Шведским Королем Густавом IV Адольфом (1778–1837)[29]. Он только в начале 1796 года вступил на Престол, а в августе вместе со своим дядей-регентом, герцогом Карлом Зюдерманландским, прибыл в Петербург просить руки царской внучки, Великой княжны Александры Павловны.

Эта партия была желанна Екатерине II; она фактически являлась ее инициатором. Густава принимали с необычайным радушием; на внимание и затраты не скупились. Однако получилось все совсем не так, как предполагала Императрица. В последний момент Король Густав отказался принять условие, чтобы его жена сохранила верность Православию, и отбыл из России[30].