Звезда паладина, или Седьмой крестовый поход

– А вы сомневаетесь в этом, барон? – возмутился Атталь.

– Парень, ты пьян и просто мало что вообще знаешь в жизни. Такие речи сулят легкую победу, вселяют безрассудство. А его совсем не нужно в святой войне. Сарацины – враг лютый и умелый. Врага надо уважать и знать, что он просто так не сдаст города и не покинет земли, на которых живет уже сотни лет. Было бы все так, как говорит этот глупый францисканец, то мы бы не в поход очередной собирались, а на паломничество в Иерусалим, где все наше – христианское, и вера наша простирается на Востоке далеко за горизонт. А вот нет же, Атталь, трусливые сарацины крепко засели и в Иерусалиме, и в других землях, и только и знают, что теснят наших собратьев.

Бертран не понял, откуда появился капеллан Филипп, возможно, он уже некоторое время вошел в рыцарский зал и наблюдал за молодым шевалье. Капеллан шепнул ему, что хочет поговорить, и Атталь, несмотря на хмель, понимавший, что в рыцарском обществе сейчас он вызывает только смех, проследовал за отцом Филиппом.

Капеллан повел шевалье в свою комнату-келью, находившуюся рядом с часовней. Генрих де Сов предварительно сделал знак капеллану, приложив палец ко рту, и священник понуро кивнул.

Бертран уселся на стул, кивком головы отгоняя подступавший сон. Он огляделся. Все в комнате отца Филиппа ему было хорошо знакомо – стол у окна, пара стульев, кровать, сундук в углу. Здесь он выводил буквы и ерзал, складывая буквы в слоги, а слоги в слова, ни на минуту не забывая, что где-то неподалеку находится Катрин.

Отец Филипп протянул гостю кружку с холодной водой, и Бертран ее жадно выпил.

– Ну что же, сын мой, вот и закончилось твое обучение, хоть ты и остановился только в начале. Мне как твоему учителю очень жаль… Но жизнь такова… Поход! Я понимаю.

– Мне тоже жаль, отче, что я не смогу приходить к вам… Боюсь, забуду буквы…

– А я дам тебе вот этот свиток, на нем буквы написаны, повторяй их, тут и псалмы, я написал их на французском.

– А разве можно на французском? На латыни же положено?!

– Все можно, сын мой, если захотеть. Существующие правила не всегда верны. Ты знай, я бы очень хотел, чтобы ты не уходил на эту войну, да ты и сам не хочешь, я же вижу. Там нет славы, там – только смерть. Не отдадут мусульмане Иерусалим, как бы ни хотел этого папа римский или король Людовик, только зря все крестоносцы погибнут. Да и не хорошо это – убивать людей, хоть и другой веры, не этому учил Господь.

Бертран с отупевшим от вина лицом посмотрел на капеллана.

– Странный вы священник, отец Филипп. Пишите псалмы не по-латыни, крамолу на святую войну говорите, раскапываете в подвале мозаики древние, книги мне показывали каких-то греческих философов, нехристианских, Платона, кажется, и еще кого-то. И в то же время ваши проповеди зажигают сердца!

Добродушное лицо отца Филиппа погрустнело, словно тень пробежала по нему.

– Я не очень-то знаю про этих еретиков-катаров, но мне кажется, вы, отец, не из них, ведь ваши проповеди полностью христианские, а я не верю, что вы можете лгать и претворяться. И все же мне кажется, вы отчего-то скрываетесь в Монтефлере.

– Ты прав, сын мой. Ты только кажешься простоватым, недалеким. Тебе просто не хватает знаний, но ум твой глубок и пытлив. Именно потому мне бы и не хотелось, чтобы ты погиб на войне. Видишь, хоть мы с тобой и недолго знакомы, ты все равно догадался, что я в некотором роде скрываюсь здесь.

– Но отчего или от кого, святой отец? – недоумевал Бертран.

– От людей, от таких вот кликуш, как монах Лотер – невежественных, темных людей, которых натаскали всюду видеть измену христианской вере, отыскивать ересь, там, где есть просто мысль, незатуманенная фанатизмом. А таких соглядатаев много. Особенно после того, как катары здесь, в Лангедоке, проиграли, но не всех перебили, и они затаились. Соглядатаев много стало. А меня, видишь, как легко в чем-то обвинить, если даже ты, человек молодой и бесхитростный, и то углядел мои необычные пристрастия. Кому нужен Платон, Пифагор, Сократ, Демокрит? Может, где-то в другом месте мне бы и слова ни сказали, что я их читаю, но графство Тулузское не самое безопасное место.

– Но вы никуда не уехали, вы живете здесь, в самом сердце графства!

– Лучше укрытия, чем под носом у соглядатаев, и быть не может! К тому же мне совсем не хочется никуда уезжать. Я родился в этих местах, здесь и умру.

– А что такого у этих Платонов и Сократов? Вы говорили, что они жили задолго до Христа, так что хорошего они могут рассказать? Разве в Библии не заключается вся мудрость?

– Вот послушай, Бертран, задолго до рождения Иисуса Христа грек Платон говорил, что тело и душа – разнородные сущности. Тело – смертно, оно разлагается, а душа – вечна! Вред душе наносит порок и нечестие, но даже они не приводят душу к смерти, а просто извращают её и делают её нечестивой. – Отец Филипп раскрыл толстую рукописную книгу, где все было на латыни и, водя пальцем, прочел: «раз что-то не гибнет ни от одного из этих зол – ни от собственного, ни от постороннего, то ясно, что это непременно должно быть чем-то вечно существующим, а раз оно вечно существует, оно бессмертно». Вот видишь, Бертран, люди знали про бессмертие души задолго до Христа! У Платона учились, его книги переписывали из поколения в поколение. Близость учения Платона христианству отмечал еще Святой Августин!

– Так чего же бояться, если этот Платон все правильно угадал? Кто может осудить за такие книги? – удивился Бертран.

– Невежественные люди, сын мой, а их в наш век немало и, мне кажется, становится все больше.

Бертрана удовлетворил этот ответ. Он не знал, что за книгами Платона, Сократа, тщательно хранимыми капелланом и показываемыми тем людям, в которых он был уверен, в частности – семье де Фрей и Атталю, отец Филипп хранил переписанные сочинения и других авторов, например, древнегреческого Лукиана Самосатского, высмеивавшего любых богов и провозглашавшего жизненную идею быть трезвым и никому не верить. Были в его тайной коллекции и «Метафизика» Аристотеля, которую Парижский собор 1210 года запретил читать под угрозой отлучения от Церкви, и размышления Аристарха Самосского, жившего в III веке до н. э. и предположившего, что именно Солнце – главное небесное светило, и Земля вращается вокруг него. Эти сокровища могли быстро погубить капеллана, попади они в руки сведущих людей. Подобных сокровищ древней мысли у него было больше, однако, дважды за свою жизнь случайно чуть было не попавшись в лапы инквизиторов, отец Филипп сжег их.

Не знал ни Бертран, да и никто в Монтефлере, что отец Филипп был сыном священника, перешедшего в веру катаров, за что его схватили и казнили. Сам Филипп, будучи тогда ребенком, спасся, сохранил он и книги, бережно собираемые своим отцом. И хоть он не разделял убеждения катаров, но чтение древних авторов, во многом противоречащих постулатам христианства, не прошло для него даром. Капеллан искренне верил в Христа, но эти книги заставляли его сомневаться во многом. Он боролся с собой, пытался несколько раз уничтожить вредные сочинения, мутившие его душу и разум, но каждый раз останавливался в шаге от непоправимого. Сочиняя собственные пламенные проповеди, он таким образом старался прежде всего укрепить в вере себя, попутно зарабатывая репутацию праведного и глубокомысленного священника, которого нельзя заподозрить в ереси. Но каждый раз, возвращаясь с проповеди в свою комнату-келью, он бросал грустный взгляд на сундук, где под двойным дном хранились «демонические» книги античных мыслителей.

– Так что вы хотели сказать мне, отец Филипп? – устало спросил Бертран, чувствуя головную боль от выпитого вина. – Хотите меня благословить?

– Нет, я хотел бы отговорить тебя идти в Святую землю. Здесь, со мной, ты достиг бы больших успехов и в чтении, и в письме. Ты способный и талантливый, Бертран, тебе просто не хватает знаний и прилежания. Ты мог бы стать священником!

– Это не мое! – махнул рукой Атталь, поднимаясь. – Да, конечно, я не хочу никуда уходить из родных краев, и тем более в далекую Святую землю, отче, но я перед Катрин обещал барону, что пойду с ним в поход. Я не могу отступить.

– Да, Катрин, я понимаю… – Капеллан вспомнил предостерегающий жест Генриха де Сов и замялся: – Ты, Бертран, пойми, я просто одинок и, как любой одинокий человек, – эгоист, и потому, увидев в тебе способности, я подумал, как было бы хорошо нам вместе читать книги, постигать мудрость, потом, может быть, спорить по какому-то вопросу… Но слово рыцаря нерушимо! Ты обещал – значит, должен идти. Наверное, для тебя это будет даже и лучше, если вообще можно назвать лучшим выбор идти на войну…

– Почему лучше? Не понимаю вас, святой отец.

– Со временем ты поймешь, сын мой. На все воля Божья!

– Я пойду, отец Филипп, завтра мы ведь еще увидимся? Я приму обет, и вы меня благословите!

Бертран уже открыл дверь и переступил порог, как капеллан схватил его за руку и остановил.

– Послушай меня, Бертран д'Атталь, я не знаю, что будет завтра – вдруг меня позовут к какому-нибудь умирающему или больному и это не позволит нам свидеться. Я благословляю тебя сейчас! И хочу, чтобы ты, в отличие от меня, никогда не жил в плену собственных страхов. Поверь мне, стоит только один раз поддаться страху, и тогда все – он не отпустит тебя никогда и исподволь, как бы невзначай, будет напоминать о себе в любой ситуации, в любой момент, и будет разрушать не только твою жизнь, но и жизни близких тебе людей. Ты должен жить, Бертран, быть героем или не быть тебе им – это уж дело Божье, но жить – вот, что важно! Наша жизнь скучна и во многом несправедлива, и счастье дается не тем, кто его заслуживает, и любовь, не тем, кто действительно любит. Ты вернись, Бертран, но вернись таким, чтобы исправить все.

– Я снова не понимаю вас, святой отец! Вы что, пили не воду, а, как я, вино?

Капеллан отступил на шаг и дал возможность шевалье уйти.

– Если бы я мог перебороть свой страх и сказать тебе, Бертран, то, что мне запретили говорить, тогда бы ты, конечно же, остался, но помогло бы это? Нет. Тебе было бы очень больно. И ты бы все равно ушел – не в Святую землю, так в другие земли, ты ведь не смог бы смириться.

Бертран спускался по винтовой лестнице донжона медленно, словно с каждым шагом он навсегда терял возможность вернуться сюда, снова пройтись по этим каменным ступеням и снова увидеть Катрин. Новая жизнь уже стояла за его спиной, жизнь, полная опасностей, приключений и смерти. Никогда он и не думал о крестовом походе и вот из-за нескольких неловких слов и обещаний он вынужден оставить все, что дорого его сердцу. В голове еще немного гудело от вина, но Бертран чувствовал – тяжесть проходит.

Вдруг его кто-то схватил за рукав и потянул. Бертран с удивлением увидел Катрин, манящую его в нишу в стене донжона, где обычно стоял дозорный. В нише было высокое окно. Катрин встала с боку от окна, и ветер, и солнце, ворвавшись в каменный проем, преобразили ее прекрасное лицо, оно все светилось, а глаза блестели.

– Ты здесь! – только и смог вымолвить Бертран, задыхаясь от счастья.

– Я… ты… мы можем очень долго не увидеться, Бертран, и я подумала…

– Спасибо тебе, Катрин, что ты… Но ведь завтра…

– Нет никаких «завтра», Бертран, есть только «сейчас». Вот возьми, этот платок я вышивала сама. Здесь мое имя и герб. – Катрин немного покраснела. – А на обратной стороне твое имя. Я ткала два платка, думала подарить родителям. Но вот случилось так, что мой отец отправляется в Святую землю, и ты тоже… Поэтому я добавила сейчас сюда твое имя, извини, пожалуйста, криво получилось – я спешила, боялась, что ты уйдешь и я не успею тебе вручить этот платок…

Бертран взял платок и с жаром поцеловал руку Катрин.

– Он будет всегда со мной!

Атталь знал – это тот самый момент в жизни, который дается только раз и больше никогда не повторяется.

– Я люблю тебя, Катрин, я сказал это твоему отцу, говорю теперь и тебе наедине. Я люблю тебя и вернусь к тебе, клянусь Богом и всеми святыми, клянусь своей душой!

В порыве чувств он обнял девушку, чувствуя, как ее сердце бьется мощным аллюром. Он целовал ее волосы, лоб, стесняясь прикоснуться к заветным губам. Но перед глазами шевалье тут же возникли тучи стрел и тысячи вражеских всадников, и Бертран отбросил всякую неловкость.

Он прильнул к губам Катрин и их ласковое тепло, мягко, но глубоко обожгло его душу.

Он увидел ее распахнутые глаза очень близко, и они были словно окна в другие, неведомые доселе, миры, манящие, далекие, бесконечно прекрасные. Летний ветер трепал завиток волос над виском Катрин, и казалось, что вся жизнь сейчас висит и дрожит на одном этом завитке.

– Бертран, Бертран… – услышал он горячий, задыхающийся голос Катрин.

– Проводи меня завтра, Катрин, когда я прибуду в Монтефлер, чтоб ехать с твоим дядей в Авиньон.

– Я не знаю, смогу ли! Я же говорила – нельзя быть уверенным в «завтра».

– А что такое?

– Что-то готовится. Отец вернулся из Тулузы, и как-то все засуетились. Конечно из-за крестового похода, но я же вижу, что не только из-за него. Отец кого-то ждет, но не говорит, кого.

– Может быть, графа Раймонда Тулузского? – воскликнул удивленный Бертран.

– Не знаю, не уверена, всё в какой-то тайне. Если бы приезжал сам граф, то суеты было бы больше и приготовления грандиозными, а тут как-то не понятно, кого ждут… Отец сказал мне сегодня после вечерней службы остаться в часовне и молиться. Конечно, я должна молиться за его благополучное возвращение из похода, но он хочет, чтобы я провела в часовне всю ночь. Вот это странно, я никогда не замечала за ним такого рвения… Поэтому, я не знаю, вдруг он что-то еще придумает назавтра, ведь он так отнесся к твоим словам…

– О моей любви к тебе! – подсказал Бертран смутившейся Катрин.

– Простите меня, дети мои! – послышался за спиной негромкий голос капеллана. – Простите, что стал невольным свидетелем вашей беседы. Поверьте, я почти ничего и не слышал. Я спускался по лестнице и понял по обрывкам фраз, что здесь вы вдвоем… Я не мог себя обнаружить, это разрушило бы ваш… гм… помешало бы вам…

Катрин и Бертран отступил на шаг друг от друга и смутились.

– Но здесь спускается ваша матушка, Катрин, думаю, ей не стоит видеть вас вдвоем…

– Я ухожу! – провозгласил Бертран и прильнул губами к руке девушки. – Я буду ждать завтра! Катрин, я буду ждать!

Глава четвертая

Прощание

Жан ле Блан и Мадлен ждали молодого шевалье перед их домом-башней, сидя на скамеечке. Оба, грустно задумавшись, молчали. Жан ле Блан посматривал ввысь и назад на камни башни за его спиной. Во многих стыках между камнями уже давно росли трава или лишайники. Быть может, когда Бертран вернется, поросли между камнями станет больше, а если не вернется, то и вообще все равно, что будет с этим домом. Он отойдет барону Монтефлеру, если барон сам вернется, или его маленькому сыну. Мадлен вцепилась в мешок, который сама собирала для своего молодого шевалье, и смотрела невидящим взглядом, как собираются крестьяне провожать сеньора.

– Ну что ты, Мадлен, – проворчал Жан – не надо так давить на мешок, яйца раздавишь, они и протухнут! Да и пироги в труху превратятся! Мадлен!

Жена посмотрела на него, закусила губу и стала разглаживать мешок.

Бертран вышел бодрым шагом из-за башни, держа в руке небольшую кисть винограда.

– Напоследок посмотрел на наши виноградники, – сказал он Жану и Мадлен. – Хороший в этот год будет урожай. Надеюсь, и вино удастся на славу! Когда вернусь, обязательно его попробую в самую первую очередь!

– Ты, главное, возвращайся, Бертран! – сказала Мадлен, поднимаясь со скамьи. – О винограде не думай. Думай, как остаться в живых.

– Да ладно, Мадлен, говорят, у короля большая армия, которую нельзя победить! Через год вернусь, ну, может, через два.

– Это знает только Господь Бог! – удрученно произнесла Мадлен, ласково глядя на шевалье. – Пусть Господь и Дева Мария хранят тебя, Бертран! Вот плащ, я нашила на него крест.

– Я надену его позже. В Авиньоне, наверное, где Генрих де Сов, родственник барона де Фрея, будет вступать в орден тамплиеров. Там и я получу благословение и тогда, став настоящим крестоносцем, облачусь в этот плащ.

– Никогда я не думала, что мы, сами пострадавшие от крестоносцев, будем отправлять в крестовый поход нашего господина…

– На все воля Божья, те крестоносцы, что разоряли Тулузское графство, были другими.

– Да какими другими, Бертран? – проворчал Жан ле Блан. – Те же самые рыцари или их дети пойдут в Святую землю. И, быть может, тот, кто замок твоих предков рушил, с тобой рядом будет биться.

– И прикроет мне спину! – с задором сказал Бертран, глядя, как его старая отцовская кольчуга все еще не потеряла блеска на солнце.

– Не верится, что эти разбойники будут кого-то прикрывать и спасать, кроме самих себя.

– Не ворчи, Жан, а то, ночуя где-то в Палестине, захочу я вспомнить дом, а на ум придет, как ты скрипишь от неудовольствия! Ха-ха!

– Эх, Бертран! – воскликнул Жан ле Блан и обнял шевалье. – Ты ведь мне как сын! Не обижайся на простолюдина.

– Конечно, я не обижаюсь!

– Ты уж не пропади там, прошу тебя. Давай без удальства, без горячности! Да попроси барона, чтоб подучил тебя сражаться до того, как сарацин встретите.

– Обязательно, Жан, не сомневайся!

– А я вот тебе в дорогу собрала, Бертран, – произнесла Мадлен, глотая слезы. – Тут мясо вяленое, яйца, пироги, сыр. Ты ведь утром и не ел почти ничего!

Бертран обнял Мадлен нежно, словно мать, расцеловал ее, взял бережно собранную еду.

– Лучше бы барон де Фрей потребовал от тебя уплату податей, чем забирал тебя на войну, – со вздохом заключила Мадлен. – Как-нибудь мы собрали бы деньги…

– Все случилось так, как должно было случиться, Мадлен! – утешал ее Бертран. – А знаешь, я вернусь и еще сам стану бароном, а Катрин де Фрей – мой женой!

Мадлен грустно улыбнулась броваде воспитанника.

– Храни тебя Бог! – сказал она и снова обняла Бертрана.

– Где мой конь, Жако? – крикнул Бертран.

Долговязый крестьянский парень, ровесник шевалье, подвел коня. Конь был старый – на нем еще отец Бертрана ездил, и, скорее всего, для долгого похода не годился, но другого боевого коня в наличии не имелось. Накануне вечером Бертран позвал ватагу своих дружков, с которыми проводил дни, и выбрал среди них самого смелого и смышленого себе в оруженосцы. Жако Гринель согласился сразу, но вот его родители долго упрашивали шевалье не забирать их единственного сына, тогда Бертран проявил непреклонную твердость сеньора.

Жако попрощался с родителями, сел на ослика, нагрузив на него два мешка разных вещей, которые пригодятся в пути, взял щит Бертрана и его шлем-шапель. Шевалье лихо вскочил на коня. Крестьяне подошли толпой, прощаясь со своим господином, говоря ему на дорогу добрые пожелания. Бертран наклонился в седле, еще раз поцеловал Мадлен, пожал руку Жану ле Блану, окинул слега затуманившимся взором свой дом-башню и поскакал к Монтефлеру. Жако на ослике неуклюже последовал за ним.

Бертран оглядывался. Казалось, все повторяется. Как и вчера, он едет к Монтефлеру, чтобы все поменять в своей жизни. Но теперь он оборачивался и смотрел на свой дом не с чувством грусти, а с легкостью, с уверенностью, что вернется победителем и женится на Катрин. Его признания в любви придали уверенности, силы, твердости духа, дальние страны теперь манили его, поход вселял надежду на подвиги, достойные песен менестрелей. Он попрощался с домом, но не навсегда, а только на время и опасности и невообразимая даль пути нисколько не поколебали его веры в себя, что он обязательно вернется.

Совсем скоро он вновь увидит Катрин, и она благословит его в крестовый поход, может быть, он поцелует ее руку, чтобы тепло любимой согревало его в чужих краях. Жако что-то напевал, вообще ни о чем не заботясь, не сознавая, что может и не вернуться домой к родителям. Деревенскому парню казалось, что Святая земля – это просто где-то за горизонтом, туда на ослике можно за несколько дней доехать, он не знал, что такое море, а река давала представление о море как о более широкой реке – не несколько взмахов веслами на лодке, чтоб на другом берегу оказаться, а может, долго придется на веслах потрудиться. А сколько долго? Пока не устанешь!

Вот впереди и Монтефлер. Бертран пришпорил коня, оставляя Жако далеко позади.

Ворота замка оказались заперты. Дозорные, увидев шевалье д'Атталя, пошли доложить о нем. Бертран спешился, от нетерпения теребя сбрую коня и его гриву, поправляя свои длинные волосы. Вот-вот ворота откроются и появится Катрин. Так он себе представлял их встречу.

Вот уже на ослике доковылял Жако, а ворота еще оставались заперты. Жако зачарованно смотрел на Монтефлер, который видел только издали.

– Как бы я хотел здесь жить! – воскликнул Жако. – Может, меня после похода возьмут сюда, я уже буду опытным воином!

– Ты мне служишь! Я твой господин, а не барон! – с раздражением ответил Бертран. – По возвращении у меня будет много денег, отнятых у сарацин, и я отстрою свой замок. Барон де Фрей еще позавидует мне!

Ворота замка медленно открылись. Сердце Бертрана забилось сильнее. Через распахнутые створки ворот выехал верхом на коне Генрих де Сов в сопровождении двух своих слуг. Де Сов был одет по-походному, однако без кольчуги, которую везли в походном мешке слуги. Один лишь меч да пояс выдавали в нем рыцаря.

– Молодец, Атталь! – сказал де Сов. – Ты вовремя, не заставил себя ждать! Да зачем ты кольчугу сейчас напялил? Жара какая! Сарацин здесь нет или ты разбойников на дороге опасаешься?

Бертран оставил слова шевалье без ответа.

– А, Катрин де Фрей, она где? Я хотел с ней попрощаться! Разве она не выйдет сюда, или, может, я войду в замок…

– Успокойся, Атталь, барон сейчас очень занят, Катрин с ним. Барон передавал тебе привет и сказал, чтобы ты во всем меня слушался. Не будем тратить время – поехали! Сначала заедем в Родез, а потом сразу в Авиньон. Путь неблизкий, надо найти еще где заночевать.

– Подождите, шевалье, так нельзя! Я должен попрощаться, я должен увидеть Катрин! – возмутился Бертран.

Ворота за слугами Генриха де Сов закрылись. Закрылись перед самым носом Бертрана.

– Нет, нет! – закричал Бертран. – Откройте! Катрин, я здесь! Я у ворот! Откройте! Вы не можете так со мной поступить! Я уезжаю и, может, погибну!

Генрих де Сов нагнулся в седле и тихо сказал:

– Перестань, Атталь, это первое испытание, которое посылает тебе судьба. Их еще будет очень много. Успокойся и прими все как есть. Чтобы тебе не было совсем больно, отойди подальше от ворот и взгляни на одно из окон донжона.

Бертран, как безумный, побежал подальше от ворот, зная, куда смотреть и кого он должен увидеть.

Катрин стояла в окне и махала ему платком. Она казалась такой маленькой, такой бесконечно родной! Душа его разрывалась на части. Зачем, зачем он согласился на этот проклятый поход?! Между Святой землей и Гробом Господним и Катрин он выбирает любимую! Но Генрих де Сов уже подвел его коня и положил ему руку на плечо.

– Пора, мой друг, чем дольше ты будешь здесь стоять, тем больше мучаешь себя.

– Я готов так мучиться всю жизнь! – воскликнул Бертран.

– С этим проблем у тебя не возникнет! Крестовый поход воздаст твоим желаниям по полной.

– Зачем? Зачем же я ее оставляю?!

– Будь мужчиной, Атталь! Сопли не достойны дамы твоего сердца!

И еще долго, не замечая ничего вокруг, Бертран д'Атталь ехал рядом с Генрихом де Сов, и полуденное солнце раскалило его кольчугу, пот тек по телу, а он все видел перед собой фигурку в окне и как она вдруг исчезла, но перед этим, он готов был поклясться, Катрин сделала жест, словно дарила ему воздушный поцелуй. Он не знал точно, но верил, что это был именно он. Жако что-то без умолку болтал, веселя двух слуг Генриха де Сов, а сам будущий тамплиер несколько раз протягивал Бертрану мех, чтобы тот попил. Но Атталь все смотрел в одну точку.

– Давай-ка глотни, парень. Хватит уже! Это разбавленное водой вино. Подбодришься.

– Ничего вы не понимаете, – пробормотал Бертран. – У вас нет жены.

– У тебя ее тоже нет.

– Я люблю Катрин.

– Мало ли кто кого любит!

– Я хочу жениться на ней, когда вернусь.

– Ха-ха! Выпей, выпей, скоро будем в Родезе, надо повидаться с епископом, потом поедем, уже не останавливаясь. Кстати, можешь исповедаться епископу де Буайе.

– В чем мне исповедоваться?

– Ну, у каждого есть грехи.

– Господин де Сов, оставьте меня в покое.

– Пока не глотнешь этой приятной водички, не оставлю.

Бертран понял намек, взял мех и хорошенько глотнул из него. По правде говоря, на жаре ему очень хотелось пить. Вино с приправами было смешано с водой, и Бертран неожиданно почувствовал невероятный наплыв какой-то приятной легкости, теплоты и благодушия.